Павловские затворницы (Том 8 ПСС)

[olrossa]

Чем дальше в лес, тем больше дров. Продолжаю сравнивать и просто не знаю как это можно назвать!
Казалось бы самые первые повести – Записки институтки и Княжна Джаваха сколько раз были переизданы. Даже литературные критики их признают самыми удачными произведениями Чарской. Ни у кого особых нареканий по языку и содержанию не было. Все их спокойно читали в переизданном в 90-х годах виде и не жаловались.
Но вот пытливым умам в лице Зобернов и Ко и они не дали покоя. Точно в таком же духе и по такому же принципу все переделано, сокращено и проиллюстрировано.
Непонятные и редкие слова убраны напрочь без попыток каких-либо разъяснений. Отношение к читателям, как к людям с недостатком интеллекта – по принципу, что им объяснять – все равно ничего не поймут, лучше все непонятное удалим.
Подробно разбирать текст не буду – для этого надо показывать всю повесть целиком. Изменения в каждом абзаце. Если их попробовать обобщить, то получается, что вырезаются практически все сцены с поцелуями, обниманиями и рыданиями. (Получается цензура какая-то – сильно плакать – нельзя, обниматься-целоваться – нельзя). После удаления остались лишь диалоги с обменом информацией. Убраны фразы и монологи со словами «проклятый», «ненависть» и их производными.

Детали, которые больше всего привлекли мое внимание.

1. В начале повести, когда Люда уезжает, няня дает ей коржики и пакетик малиновой смоквы. В ПСС в этом месте часть предложения «и пакетик малиновой смоквы, тоже собственного ее приготовления» удалена. В середине повести Люда угощает княжну и коржиками, и смоквой, которые с собой привезла.
2. Ирочка Трахтенберг, белобрысая шведка, в ПСС превратилась в Ирочку Берг (и в 9-м томе тоже).
3. Фразу «Меня точно варом обдало» оставили здесь без изменений, в отличие от «Записок маленькой гимназистки».
4. В описании лазарета лекарственное средство «шипучка» в ПСС имеет состав «сода с водой» в отличие от «сода с кислотой» в оригинале (химики бы возмутились – от смешивания воды с содой реакции не будет).
5. Гласные буквы в немецких словах в ПСС пишутся без умлаута.

И не детали.

Последние три главы «Болезнь Нины», «Прости, родная», «Выпуск. Сюрприз» сокращены просто до невозможности. Здесь удаления происходят не просто абзацами, а целыми страницами. Конечно, можно понять редакторов, которые хотят оградить юных читателей, от сцен прощания с умершим человеком, от описаний агонии туберкулезного больного. Но слов из песни не выкинешь, иначе это уже будет другая песня. И всему должен быть какой-то предел.

В итоге получилось еще одно произведение, которое на Чарскую похоже лишь отдаленно.

Родных иллюстраций нет.

@темы: ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 24-25

[telwen]

ГЛАВА XXIV

Первая санитарная карета привезла в бараки корчившуюся в судорогах девочку из шляпочного магазина, подобранную на мостовой. Она наелась гнилых яблок, запила их сырой водою и теперь хрипло и дико вскрикивала, в приступах болей.
Никакие усилия докторов и сестер не могли спасти несчастную: болезнь была захвачена слишком поздно, и девочка умерла.
Приехали санитары с гробом, осыпанным дезинфекционной известью, и увезли маленький труп.
Эта первая смерть произвела глубокое, потрясающее впечатление на «барачных» сестер.
Напрасно доктор Аврельский, заведовавший холерным отделением, и Ярменко утешали, говоря, что они бессильны помочь тем больным, доставка которых запаздывает в сравнении с быстрым течением болезни.
В тот же вечер привезли сразу, десять человек рабочих с какого-то судна, за ними восемь женщин из цеховой прачечной мастерской — и началась безумная, по своему спешному кипению, огневая работа.
Сестры — одни взволнованные, трепетные в душе, по виду спокойные невозмутимые, бледные; другие — с багровыми пятнами румянца на щеках, работали без устали. Резким голосом отрывисто бросал свои приказания доктор Аврельский, звучал мягкий бархатный баритон семинариста или громкий выкрик Клементьевой, налетавшей «слета» на ту или другую оплошавшую сестру.
И над всем этим — мягкое, светлое сияние лучистых Ольгиных глаз.
Тут, в часы безумной работы, поняла Нюта впервые всю силу обаяния этой необыкновенной души.
Она подходила к самым опасным больным, корчившимся в предсмертных судорогах, умирающим, и с неизменным лучезарным сиянием больших светлых глаз на худом загорелом крестьянском лице, облегчала их страдания вырывая их подчас из самых объятий смерти.
Ни единого резкого слова не слыхали от неё сестры, а между тем там, где находилась она, был самый центр болей, ужаса, страданий. Но и другие сестры не отставали от неё.
Как герои-бойцы на поле битвы, отбивали они с поразительным мужеством, терпением и энергией все приступы ужасного, сильнейшего в миллион раз врага. Этот враг не дремал: страшная холера делала свое сокрушающее дело с поразительной точностью и быстротой. Каждый день появлялись санитары в бараке и увозили пропитанные обеззараживающей известью трупы умерших.
На смену им, санитарная, под красным крестом, карета доставляла десятки новых, живых, корчившихся людей, мучительно страждущих, с перекошенными от боли лицами.
Простой, темный народ, несмотря на всяческие предостережения властей города, ел сырые овощи, плоды, пил некипяченую воду, имея своим оправданием полное недоверие к холере. Но, помимо всего этого, тысячи бедняков гибли в силу ужасных условий жизни: беднота селилась в сырых, темных, грязных помещениях, не имея возможности устраиваться лучше, ела несвежие продукты, купленные за гроши, и отравлялась ими. Грязь и дурная пища создавали лучший очаг для ужасной гостьи, и она не замедляла являться в подвалы и жалкие каморки петербургской бедноты.
Неустанная, кипуче самоотверженная работа врачебного персонала была иногда бессильна бороться с проявлениями жесточайшего из недугов, но, в нередких случаях, больные выздоравливали даже после особенно сильных припадков и их отправляли в здесь же устроенный изолятор, где они отбывали установленный карантин, в то время как все их платье и белье подвергали строжайшей дезинфекции.
После жаркого, необычайно удачного лета наступила промозглая, сырая дождливая осень, ничуть не способствовавшая прекращению болезни, а, напротив того, создавшая еще более благоприятную почву для её дальнейшего распространения, в особенности среди рабочего и бедного люда.
В барак доставляли все новых и новых больных. Часть их, более счастливая, из числа выздоравливающих, выходила в изолятор; за другою приезжали черные фургоны, которые свозили умерших в нарочно для них приготовленные холерные кладбища.
Дни и ночи работали доктора и сестры, не жалея сил и здоровья, охваченные одним горячим желанием, одной неутомимой жаждой отстоять у злостной, алчной, безобразной старухи возможно большее количество жертв.

***

— Нюта, милая, выйди на минутку. Тебя ждет сюрприз.
— Сюрприз?
— Ну да, сюрприз... В коридоре.
И, бросив вскользь одну из своих лукаво-шаловливых улыбок, Катя Розанова исчезает мгновенно, словно проваливается сквозь пол.
Эта Катя Розанова настоящее сокровище для холерного барака. Это —«красное солнышко», как прозвал ее сам сумрачный Аврельский. Лучи её милой улыбки, её жизнерадостно улыбающееся личико не изменяют ей даже в самые трудные минуты жизни.
Глядя в это милое, свежее детское личико, легче как-то переносить мучительнейшие из человеческих страданий, легче, кажется, умирать на этих маленьких, нежных ручках, так ласково, заботливо гладящих всклокоченные волосы одичавших от болей больных.
Она кажется ангелом, слетевшим в тьму страданий, эта прелестная, розовая, белокурая девочка с блестящим взором васильковых глаз.
— Розанова, что ж вы? Ушла и пропала. Где горячие мешки с овсом? Ах, ты, Господи, умерли вы, что ли?
Голос Клементьевой срывается от негодования, цыганские глаза готовы съесть Катю.
Руки у неё заняты, она сейчас только сделала подкожное вспрыскивание извивающемуся, как угорь, в приступах муки мальчику-разносчику и ждет припарок.
— Сейчас, сейчас, несу!
Звонкий голосок Розочки звучит как колокольчик. Милая девочка кажется волшебной феей, слетевшей в барак. И безобразный колпак—предохранитель заразы — и бесформенный халат, пропитанныи дезинфекцией, не безобразят её.
— Несу! Несу!
— Бог знает, что такое! На целый час провалились! Давайте!
И сестра Клементьева грубо вырывает из рук смущенной Розочки припарку с овсом. Около работает Юматова. Она только что обложила горячими мешками и бутылками привезенную десять минут тому назад девушку, очевидно из прислуги, и вместе с доктором Ярменко хлопочет над нею
Девушка, полная, здоровая, с избытком сил и энергии, кричит пронзительно и громко на всю палату каждые три минуты:
— Ой, ой, матушки, смертушка моя пришла! Доктор-батюшка, сестрица-матушка!.. Ой, не могу! Моченьки нет, помираю, батюшка, ой, помираю!
— Тише, милая, тише; всех больных перепугаешь. Господь с тобою, не умрешь. У тебя еще слава Богу...
Она наклоняется к девушке, делает быстро вспрыскивание, приказывает подоспевшей сиделке Аннушке готовить ванну и идет дальше к Нюте.
На руках Нюты пожилая женщина, худая, изможденная, с почерневшим лицом и закатившимися от муки страданий глазами. Подле ее кровати стоит Аврельский. Лицо его хмуро, сосредоточенно, губы что-то нервно жуют. Он держит руку больной, слушает пульс. Больная не кричит, но стонет. Не то свист, не то стон срывается с её губ, быстро холодеют конечности, холодеют, несмотря на то, что Нюта, вооруженная фланелью, обливаясь потом, оттирает их.
Еще хрип, еще стон, и все стихло...
— Кончено, — говорит Аврельский, — здесь нечего больше делать! Протелефонируйте санитарам, сестра.
И выпускает похолодевшую руку умершей.
Нюта, как в полусне, повинуется ему.
— Опять смерть, еще и еще! Господи, за что это?— проносится в загоревшемся мозгу девушки. — Зачем столько скорби в мире? Зачем она, Нюта, бессильна помочь так, как бы хотелось ей? Зачем она так ничтожна, так бессильна и слаба? Так ужасно слаба!
Машинально, привычными, быстрыми шагами направляется Нюта к крошечной комнатке в коридоре, где помещается телефон.
На сердце больно, тоскливо.
За сегодняшнее утро умерло уже четверо. Опять санитары, черный фургон, гробы... Ужасно, ужасно!
— Сестрица Нюта! Вы ли это?—неожиданно раздается над уныло склоненной головой Вербиной знакомый голос.
— Ах, Кручинин!.. Коля! Вы здесь! Каким образом?
Нюта останавливается, как вкопанная, и глядит, узнавая и не узнавая его в одно и то же время. Он, действительно изменился за лето. Возмужал, загорел, отросла бородка, в лице наметилась новая черточка—энергии, упорства, затаенной силы. Форменный докторский сюртук — он не в халате — тоже немало изменяет его.
— Ах, да, с производством вас! — вспоминает Нюта и жмет руку молодому врачу.
— Спасибо! А я к вам... Летом на эпидемии у нас в губернии практиковался, теперь прикомандировали к вам. Будем вместе работать с нынешнего дня... Рады?
— Ах, Господи, рада, конечно! — помимо воли срывается с её губ.
Действительно, она рада этой встрече, так рада, что и сама удивляется себе. Этот молодой, симпатичный доктор, с его энергичным, открытым и смелым лицом, кажется ей таким близким, родным, братом единственным и любимым. И странным кажется то, что она так мало и редко сравнительно вспоминала его за лето. А сейчас! Кажется, нет человека ближе ей этого милого, энергичного Коли, с задумчивой лаской смотрящего ей в лицо.
Сладко замирает проснувшееся сердце румянец заливает ей .щеки. Но вслед затем бледнеет Нюта, вспоминается цель прихода сюда в коридор: телефон, черный фургон смерти, санитары.
— Ах, Коля, Коля! Зачем столько горя на земле?— шепчет она побелевшими от волнения губами. — Зачем?
— Затем, что в радости и счастье люди забывают правду или угнетают друг друга. Люди враждуют между собой. Страх за жизнь — лучшее очищение. Боязнь грядущего горя возвращает к правде и чистоте,—убежденно звучит над головой Нюты молодой голос.
— Сестра Вербина, в барак! Новую партию больных привезли!.. Скорее!.. Самых «тяжелых» привезли, скорее, скорее!..
Запыхавшаяся Аннушка вылетает в коридор.
— Скорее, сестрица! Вас просят...
Вот оно! Начинается опять чужая мука, бессилие помочь... Смерть и опять смерть, — и вихрь мыслей кружится в голове Нюты.
— Вот что, Коля! Поговорите по телефону, надо санитаров вызвать, покойницкий фургон. Поскорее, голубчик, а я бегу, простите.
И наскоро бросив эту фразу молодому врачу; Нюта исчезает за дверьми палаты.

***

—Кто, это?
Что-то знакомое и вместе с тем чужое мелькает Нюте в этом почерневшем лице с судорожно сведенными от невыразимых мук чертами, в этих маленьких глазках, теперь дико расширенных с остановившимися зрачками.
Больного крючит и подбрасывает каждую минуту в ужасных приступах недуга. Сведенные изогнутые пальцы, точно когти огромной птицы, судорожно зацепляют и царапают ногтями простыню. Дикий вой, в котором нет ничего человеческого, оглашает палату.
Это воет не живой человек, это воет сам торжествующий, расходившийся в своем рьяном веселье страшный недуг.
Жутко, страшно смотреть на этого больного, на его сведенные руки и ноги, на всклокоченную голову обезумевшего, вследствие непосильной физической муки, человека, на его блуждающие с дико вытаращенными зрачками, глаза.
Кто он? Нюта не знает, не может догадаться, припомнить. Но лицо это ей не совсем неведомо и чуждо, нет.
Подбежавшая Розочка выкрикивает неожиданно:
— Да ведь эта Дементий Карпов! Наш служитель бывший! Помните?
Так вот это кто!..
В сердце Нюты врывается мгновенный сумбур. Какой-то вихрь, знойный и жгучий, кружит её мысли, голову, все её существо.
«Дементий Карпов, её враг, заставивший пережить столько невыразимых страданий»
Что-то больно сжимает грудь, волна быстро сменяемых и самых разнородных ощущений разливается по ней, по всему духовному существу Нюты.
Она быстро обводит глазами маленькую группу сестер, окруживших только что доставленную новую дюжину больных мужчин и женщин, и останавливает их на Бельской.
— Сестрица, голубушка, поручите этого больного мне.
— Полно, Нюточка! Сегодня с ночи у тебя шестеро «тяжелых» перебывало! Смотри, ты едва держишься на ногах, отдохни хоть чуточку. Пусть сестра Коно...
— Нет, нет! — не дав договорить «старшей», прерывает ее молящим голосом Нюта. — Позвольте мне, поручите мне.
Лучистые глаза Бельской на минуту задерживаются на побледневшем лице Нюты, таком возбужденном и просящем. Она машет рукой:
— Бог с тобою, детка! Делай, как хочешь! Только себя-то береги, береги себя... Господ с тобою.
Нюта уже не слышит окончания фразы.
— Аннушка, ванну, — командует она, — самую горячую, как только можно терпеть... 35°- 36° градусов... Поскорее...
Она сама делает ванну, сама окружает горячими припарками не перестававшего ни на минуту стонать и кричать Дементия, помогает служителям перенести его обратно в постель.
Её движения уверенны, смелы. Несокрушимой энергией веет теперь от всей её, словно выросшей, фигурки. Она делает вспрыскивание, вливает больному сквозь конвульсивно сжатые зубы лекарство и, машинально опустившись на колени подле его кровати, ждет действия врачебных средств.
Припадок возобновляется с прежней силой. Она с настойчивым упорством повторяет свои приемы, — припарки, вспрыскивания, вливает насильно в рот капли.
Ярменко, заметивший издали энергичную, исступленную борьбу этой молоденькой девушки с жестоким врагом, подходит к койке Дементия и долго глядит в его почерневшее лицо.
Низко наклоняется к его искаженному лицу и Нюта.
— Дмитрий Иванович, скажите, выживет он?— срывающимся голосом спрашивает она.
— Вряд ли! Разве вы не видите этого лица?
О, Нюта видит, видит отлично, лучше, нежели кто-либо другой, но смутная надежда все еще живет, в её сердце. А может быть, а вдруг ей, Нюте Вербиной, удастся путем усиленных забот, энергии, ухаживаний и лечения воскресить Дементия, отнять его у подступающей к нему, уже дико торжествующей смерти?
Ах, если бы могло это случиться! Ей это необходимо, Нюте, как воздух, как хлеб. Если умрет Дементий, унесет с собою свою темную, нераскаявшуюся душу, она не найдет себе ни минуты покоя, она будет думать, что недостаточно энергично отстаивала его, что не сделала всего для его спасения...
Нет, нет! Она будет бороться, сколько хватит сил, с ужасной, жестокой холерой.
Быстро, как один взмах чьих-то невидимых крыльев, прошел день, наступил вечер, ночь с её темным покровом, ночь отдыха для всего мира, ночь усиленной работы здесь, в бараке, для докторов и сестер.
Дементий затих. Его дикий стон не нарушал безмолвие ночи, но еще страшнее кажется его лицо, застывшее в своем мертвенном покое с вытаращенными глазами. Боли, судороги ног, все прекратилось вместе с другими характерными признаками жестокого недуга, но лицо его, багрово-красное, с надувшимися жилами, пугает Нюту.
— Коля Кручинин! — позвала она проходившего своего друга.:—Что это? Вы не видите, Коля!
— Да, скверно, — и молодой врач назвал мудреное латинское название болезни. — Надо... — он объяснил, что надо было делать. И Нюта с прежним рвением принялась за работу.
К утру багровое лицо побледнело, дыхание стало ровнее и глубже. Сведенные недугом черты больного снова выпрямились.
Дементий впервые вздохнул глубоко и, сознательно взглянув на озабоченно склоненное над ним лицо девушки, попросил пить.
— Спасен, отходила-таки! Боже мой, какое счастье! — и слезы обожгли загоревшиеся глаза Нюты.
— Чудо, да и только! Да вы просто волшебница, сестра Вербина! Подняла-таки, можно смело сказать, со смертного, одра, — услышала Нюта за своими плечами голос доктора Аврельского.
— Или святая, — тихо, чуть слышно, прибавил другой голос, задушевно-мягкий и такой родной Нюте.
И Николай Кручинин, знавший еще в дни его пребывания в тифозном бараке историю Дементия, восторженными глазами смотрел на милую девушку, сумевшую вырвать у смерти своего злейшего врага.

ГЛАВА XXV

Все быстрее и быстрее проносилось время. Среди хлопот, в пылу рабочей горячки, незаметно мелькали часы, дни, целые недели. Листья в саду совсем опали, устилая пестрым ковром дорожки и куртины.
Осень входила все больше и больше в свои права. Студеные утренники покрывали лужи на улицах легким налетом ломкого, как бы стеклянного льда. В холерном бараке топили печи и чугунки, расставленные по коридору и в палатах.
Ждали уменьшение эпидемии с первыми холодными днями. Но пока она все еще свирепствовала, не прекращаясь. Правда, не так часто уже наезжал черный фургон за умершими, не так часто попадались больные с мучительно выраженной формой болезни; чаще уводили служителя и сиделки в дезинфекционную и карантинную палаты выздоравливавших, нежели увозились в длинных деревянных гробах-ящиках трупы погибших.
Зато новое несчастие караулило сестер — от одного из больных заразилась Кононова.
Это был какой-то ужасный вихрь, случайный и страшный, по своей всесокрушающей силе. Еще утром гудящий, всем хорошо знакомый бас доброй толстухи гремел по палате, и она, с необыкновенным для её тучной фигуры проворством, носилась от одной койки к другой, а в полдень она уже лежала с почерневшим, вытянувшимся лицом, сведенным судорогой. невыразимого страдания, корчась от боли и силясь удержать мучительные стоны, рвавшиеся из груди.
Запрокинув голову, стиснув зубы, осунувшаяся в какие-нибудь два-три часа до неузнаваемости, сестра «просвирня» с редким терпением переносила мучительные операции вспрыскивания в истерзанное и без того уже недугом тело.
Ее окружил почти весь имевшийся состав докторов и сестер. Были приняты все меры к ее спасению, но на этот раз обычное завидное здоровье Кононовой сыграло злую шутку над этой крепкой, сильной, словно из камня вылитой, женщиной.
Сильная натура не победила смерти.
Последние минуты её были ужасны.
С почерневшим лицом, с подернутыми неживою пленкой глазами, закатившимися глубоко в орбитах, Кононова молила надорвано и глухо между нестерпимыми приступами страданий:
— Помолитесь обо мне, сестрички... руку мне подайте... кому не противно... обнимите меня...
— Кому не противно? О, Господи!—и всегда все переживающая особенно глубоко и чутко, впечатлительная Нюта рванулась к умирающей, обвила ее шею и прижалась последним поцелуем к её губам.
— Сестра Вербина! Что вы?!
Чьи-то сильные руки охватили Нюту и почти грубо отбросили от постели умирающей. Вокруг неё теснились побледневшие лица, побелевшие губы шептали ей:
— Безумие какое! Вы заразиться могли!
— Зато она счастлива, видя, что ею не брезгуют, ее любят, — произнесла в ответ трепещущая Нюта и тихонько указала присутствующим на лицо умирающей.
По этому лицу промелькнуло что-то похожее на улыбку удовлетворения.
И запекшиеся темные губы не то прошептали, не то вздохнули:
— Спасибо!
И с этим «спасибо» улетела из измученного тела окрыленная душа.
Кононовой, сестры-просвирни, не стало.

***

— Ну, кому надо письма, писать, либо послушать чтение хочется, вот она — я.
И Розочка, светлая и ясная по своем обыкновению,как майское утро, ворвалась сверкающим солнечным лучом в изолятор, где находились выздоравливающие больные.
Сейчас только эта самая Розочка рыдала до исступления на панихиде по Кононовой, совершенной в бараке в присутствии Ольги, Павловны, её помощницы и всех сестер. Все, свободные от дежурств в амбулаториях и бараках сестры, приняв всевозможные предохранительно дезинфекционные средства, окурив себя формалином, пришли воздать последний долг умершей. Потом Кононову увезли те же санитары в их черном фургоне на заразное кладбище и от веселой доброй толстухи, кроме воспоминаний, не осталось ничего...
—Вот она — я! Говорите, что кому, надо,
Не успела еще Розочка со свойственной ей живостью порхнуть на кресло, как ее окружили со всех сторон.
Худой, высокой девушке из мелких модисток хотелось послушать о происшествиях, описанных в «Листке», хмурому продавцу яблок Степану—написать письмо в деревню, девочке Тане остричь ногти на правой руке (левую Таня с грехом пополам обкромсала своими силами). И всех по возможности удовлетворяла девочка-сестра.
. Она писала письмо Степановой семье в деревню, стригла ногти Тане, читала газету Саше -портнихе, делала все то, что просили y неё выздоравливающие и карантинные затворники.
Но вот к ней подошел Дементий.
— Сестра-матушка, сделайте Божескую милость, дозвольте попросить, сестрицу Вербину сюда позвать.
— Нюточку? Зачем тебе надо ее, Дементий?
— Да уж надо, не перечьте, соблаговолите позвать, сестрица....
Худое, ставшее неузнаваемым после болезни, лицо бывшего служителя имело тёперь какое-то странное, необычайное для, него, выражёние. Казалось, какое-то твердое, непоколебимое решение застыло в этом желтом, страшном от худобы, лице.
Розочка взглянула в это лицо, важное сваей значительностью, и побежала за Нютой.
—Иди скорее! Тебя Дементий в изолятор зовет!
Нюта поспешила в карантинное отделение, предварительно окурив себя струей формалинового газа, ради предостережения от заразы выздоравливавших больных.
Едва её миниатюрная фигурка в широком длинном халате и в полотняном колпаке-шапочке, покрывавшем голову, появилась на пороге карантинной, как Дементий, пошатываясь от слабости, встал со своего места и, сделав два-три шага, тяжело рухнул к ногам Нюты, бессвязно лепеча:
— Сестрица, родименькая, голубушка, святая! Прости ты меня, окаянного, за все давнишнее, зимнее... Христом Богом прости!.. Господь покарал меня за мой грех... Муки лютые принял за него, а ты, голубка чистая, белая, за все мое зло меня же отходила, вынянчила... Все я узнал, от больных узнал, от доктора Кручинина, его благородия... Сказал мне нынче: «Молись за сестру Вербину, Дементий, кабы не она — лежать бы тебе на холерном кладбище...» Спасительница моя! Святая, чистая душа, чем мне отплатила? Прости ты меня, Христа ради, как Господа Бога тебя прошу, земно кланяюсь тебе, ангел чистый Господень.
И он зарыдал, обвивая цепкими, дрожащими руками ноги Нюты.
Его большое, худое тело вздрагивало и тряслось, слезы градом катились по его желтому лицу.
— Господь с вами, Дементий, голубчик! Не плачьте, успокойтесь. Вам худо, воды хотите? Я же простила, простила давно!
Худенькая рука Нюты любовно, ласково гладила седые жидкие волосы этого, как дитя рыдавшего у ног её, человека. Она силилась поднять его на ноги успокоить, как умела и могла.
— Простила? — залитое слезами, желтое, худое лицо с робкой мольбой поднялось к Нюте.
— Ну, конечно, давно, голубчик!
— А если так, если так, сестрица, — стремительно поднявшись на ноги, произнес Дементий и, отыскав глазами образ, осенил сёбя истовым широким крестом, — если так, Богом истинным клянусь тебе, сестрица, водки отныне в рот не брать, зарок даю и на деньги не зариться боле. Водка и деньги погубили меня было, проклятые. Пущай же отныне отгоню я их от себя; спасибо еще раз, сердечное спасибо, сестрица, Ангел Божий!
И грубая, заскорузлая, исхудалая за болезнь, рука сжала тонкие пальчики Нюты, а горячие губы Дементия стремительно прижались к этой руке...

***

— Господи! Ноябрь на дворе снова... А как недавно еще, подумаешь, мы сидели вечером на скамье-качалке и слушали «Демона»? Горели звезды на небе, тонул в полумраке сад и неслась чудная ария певца. Господи, как давно это было, ужасно давно!
И Розочка заломила свои тоненькие ручки над головою.
Кручинин и Ярменко вышли покурить в коридор, Нюта, Катя и Елена Юматова, только что покончив с укладкою больных, на ночь (к счастью, в эти сутки не наблюдалось опасных), вышли тоже из спертой; атмосферы палат подышать свежим воздухом.
— А теперь, сколько событий за короткое время!— с новой силой подхватила Катя, Грустно зазвучал её обычно звонкий голосок.
— Горячка работы, вечное дрожание за человеческую жизнь, постоянный страх и эта смерть, сегодняшняя смерть, Кононихи нашей. Господи! Не верится как-то! Такая сильная здоровая, веселая, и умерла. Кто-нибудь другой — не так странно, но она, она...
Катя замолкла на минуту и снова заговорила тем же грустным голосом,
— Опять придет зима, утихнет эпидемия, и мы вернемся туда, — мотнула она головкой по направлению большого белого здания общины по ту сторону сада.— Господи! Как подумаешь только, я три-четыре месяца не слышала музыки. А Кононова ваша, помните, как любила ее! Леля Юматова сядет за рояль бывало, а Кононова...
Она не договорила и тихо, жалобно заплакала, прильнув к плечу Елены.
— Розочка, сестрица Розанова! Ну, уж это не зачем плакать, не зачем, голубушка! Ну, хотите я спою вам, так и быть, Тореадора ! Хотите, спою?
И доброе, растерянное лицо Ярменко склонилось над Катей.
— А Клементьихи не боитесь? Она нам пропишет за пение-то, а? — и лукаво улыбнулись сквозь слезы влажные васильковые глаза.
— Ни-ни, я шепотком! Или вот что. На крыльцо выйдем, еще лучше в сад. Только накиньте платки и марш-маршем. Уж потешу вас нынче, так и быть.
— Чудесно!
И через две минуты крошечная группа молодежи выбежала в сад.
Прохлада и тишь студеной осенней ночи, ласковый свет млечно-серебряной луны и золотые звезды на дальнем небе сразу «настроили» Ярменко на его «певчий» лад, как он тут же с улыбкой заявил сестрам.
И полилась могучая волна захватывающих звуков. Они вырывались горячо и победно из сильной молодой груди и неслись навстречу ночи, навстречу новым пробуждающимся, радостным дням и робким тихим надеждам.
Заунывные, печальные песни пел в эту ночь Дмитрий Иванович.
— Мы точно Кононову отпеваем, — шепнула Елена Нюте.
А Нюта!
Она стояла, вся затихшая, странно взволнованная и, не отрываясь, смотрела в пару устремленных на нее, казавшихся загадочными и необычайно красивыми при свете месяца, глаз Кручинина.
Странное ощущение пробуждалось в душе Нюты. Было сладко, грустно на сердце, а все тело горело как в огне, звон в ушах, шум в голове, и что-то болезненно-тяжелое, придавившее точно камнем все хрупкое существо Нюты.
— Что это, кажется, я больна! Не может быть… — вихрем пронеслось в её мыслях, и вдруг острый, режущий приступ боли охватил ее.
Она дико вскрикнула и, упав на дорожку сада, забилась в конвульсиях, охваченная умопомрачительным приступом болей...

Ну вот так...А следующие две главы будут последними.
Закончится повесть "Сестра Марина"
Ждите финал 11-го января.

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Бичо-джан" и "Так велела царица"

[telwen]

Давно уже не смотрела - а тут добралась до Электронных книжных полок Вадима Ершова и К°:
А там ещё в прошлом году вывесили несколько новых текстов Чарской:
Л.Чарская "Бичо-джан" Т.35 и "Так велела царица" Т.29 - в изданиях ПСС , отсканированные и вычитанные замечательной  silent-gluk
publ.lib.ru/ARCHIVES/CH/CHARSKAYA_Lidiya_Alekse...
Если кто еще не видел - читайте-просвещайтесь

@темы: текст, Чарская, ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 22-23

[telwen]

ГЛАВА ХХII

Весна.
Она пришла, подкралась незаметно нежным ласкающим маем, теплым ароматичным воздухом, запахом медвяным и сладким, дуновением первых шелестов первой зеленой листвы, рокотом речных волн, стремительных и ясно-студеных, птичьим гомоном, улыбками благодушно и празднично настроенных людей.
Больничный сад ожил, преобразился. На желтых дорожках, под зелеными шатрами старых дубов и лип, замелькали выздоравливающие в своих серых халатах.
Послышался робкий, еще слабый, еще пронизанный стрелами недуга смех. Изможденные, бледные лица потянулись навстречу весне и солнцу, расцветающей зелени, медвяным запахам молодого мая.
Целый день (а дни стояли теплые, как летом, почти жаркие и ясные с морем солнца, затопившим старый сад) проводили больные на воздухе. В бараках распахнулись двойные рамы и запах лекарства и дезинфекции умирал, побеждаемый дыханием весны и расцветающих лип.
По вечерам, когда заходило солнце и больные отправлялись на покой, им на смену появлялись скромные, серые фигурки в белых или пестрых рабочих передниках, с неизменными косынками на головах.
Впрочем, сестры предпочитали ту часть сада, перерезанную зданием общины, которая выходила на реку.
Здесь пышнее разрослись деревья и кусты, здесь цвели липы, и их запах, сладкий, вяжущий и мистически-прекрасный кружил голову, наполняя ее роём весенних, радостных снов.

***

Вечер... На скамье у ограды целое общество.
Солнце только что скрылось, но кроваво-пурпурный отблеск его еще играет на зелени деревьев, на белых, словно из воска вылепленных цветах.
Они, эти обычно белые цветы, такие медвяно-душистые, такие нежные, теперь стали алыми, как кровь.
За оградой — набережная. Там ходят люди, там иной мир, иные переживания.
Дальше река не то поет, не то плачет, не то радуется, освобожденная от зимнего сна, как спящая красавица, разбуженная королевичем-маем...
Сестры притихли, молчат. Их человек восемь на длинной качалке-скамейке: бледная Юматова, Катя Розанова, Нюта, толстая Кононова, мушка Двоепольская, сестра Иорданская, этой весной посвященная молоденькая сестра, немка Клеменс, простоватая Смурова.
Молчат. Даже Катя, обычно шаловливая, резвая, как птичка, притихла.
Долго, долго длится это молчание.
Оно сковало и самый сад с его расцветшими липами и кустами, с его пряными запахами мая, с улыбкой умирающего солнца.
И вдруг раздается красивый свист, легкое щелканье, и разливается трель, упоительно манящая, наполнившая сразу своими звуками милый, притихший задушевный сад.
— Боже мой, соловей, соловей! У нас здесь, в Петербурге, соловей! Господи, да откуда же он взялся?.. Господа! ущипните меня, ради Бога, что бы я проснулась. Мне кажется, я заснула и вижу во сне! — шепчет Розочка, и глаза её полны восторга.
— Очень охотно!
— С особенным удовольствием! — и с двух сторон сестра Кононова и Двоепольская щиплют шалунью.
Но Розочка застыла. Она точно не слышит, не чувствует ничего.
Глаза её широко раскрыты и горят, как звезды.
— Точно в сказке, — лепечет девочка-сестра,— точно в сказке! Эти белые липы, этот вечер, закат и соловушка. Соловушка, милый, родной, откуда ты взялся, скажи?
Но вместо соловья, внезапно, грубо и резко ворвавшись в тишину, ответили другие звуки. Дребезжащие звуки разбитой шарманки наполнили собою весь сад.
— Джиованни, разбойник, глупыш! Уберите его от меня или я его съем!—кричит, вскакивая с места, как ужаленная, Розочка и неистово машет рукою.—Он спугнул сказку, спугнул сказку, злодей этакий!
Но сердиться на злодея нельзя. Он так мил, этот маленький Джиованни. Его кудри отросли за зиму, глаза приобрели прежний свежий, здоровый блеск. Он вертит одною рукою ручку разбитой шарманки, другою посылает воздушные поделуи всем этим милым «сореллам», к которым привык, как к родным.
Тепфрь ужф не одна его «sorella» Нюта заботится о нем. Каждая из сестер старается внести на содержание Джиованни часть получаемой грошовой суммы. Мальчик одет просто и прилично, обедает он с сестрами в столовой, спит в светлой маленькой комнатке в квартире начальницы «Sorella madré» как он называет Ольгу Павловну, и учится читать и писать у Нюты по-русски, чтобы осенью поступить в городскую школу.
— Джиованни, милый, молчи! Я дам тебе апельсин, если ты замолчишь, голубчик Джиованни.
Ого! Это здоровый аргумент.
Джиованни после sorella Нюты, sorella madré, старого паппо Антипа и других сестер, больше всего любит апельсины.
Катя Розанова пресерьезно уверяет всех, что это «патриотическая» любовь. Джиованни апельсины напоминают его цветущую южную родину, где прямо в саду, на ярком солнце, зреют и наливаются эти роскошные плоды.
Впрочем, сам Джиованни гораздо лучше знает, почему он любит их так.
— Лови, на!
Оранжево-красный плод летит в мальчика. Он его ловко подхватывает налету, сует в карман и посылает Кате свое «grazzia», т.е. благодарность, вместе с воздушным поцелуем. Потом — лукаво-задорная улыбка. Смуглая ручонка хватает ручку шарманки и снова дребезжащие растерзанные звуки Santa Lucia наполняют сад.
— Ах, ты так-то, надувать меня! Постой же, я доберусь до тебя!
Катя вскакивает со скамьи с такой стремительностью, что скамья-качалка поддает вовсю, и толстая Коновова, не рассчитавшая этого движения, летит на дорожку, к общему смеху сестер.
— Вот я тебя, постой!
Джиованни мгновенно обрывает «Люччию» и бросается в бегство.
Катя, как на крыльях, летит за ним.
— Вот я тебя, постой ты у меня, постой, постреленок! — запыхавшись выкрикивает она.
Но Джиованни ловок и проворен, как маленькая обезьянка.
Они обегают чуть ли не в десятый раз садовую площадку, прыгают через скамьи и кусты.
— По траве нельзя! Тебе, говорят, нельзя! — кричит в увлечении неистовой гонкой Розочка и простирает вперед руки, чтобы схватить Джиованни.
— Наконец-то, попался! Ну. и будет же тебе,— восторженно выкрикивает она охватывая, как ей кажется, плечи ребенка…
И, о ужас!
Веселый взрыв хохота оглушает Розочку.
— Боже мой! Это не Джиованни. О, какой скандал! Это доктор Аврельский.
Катя, не подозревая ошибки, обняла его за ноги и держит не выпуская.
Аврельский тщетно старался освободиться.
— Да пустите вы меня, наконец, сестрица, что я— горячечный, что ли, что вы оцепили меня? Меня держать не надо! Иду с самыми мирными намерениями, а вы меня цап-царап, и готово!
— Простите, ради Бога, простите, Александр Александрович!
— То-то, простите! Чуть ног не сломала, а теперь простите. Уморила бы хирурга, кто бы спасибо сказал?
Аврельский говорит сердито, желчно, своим резким отрывистым тоном, но глаза его, скрытые за стеклами очков, чуть улыбаются Кате, смущенное лицо которой опущено с виноватой миной.
— Ну, ладно, Господь с вами! Давайте мириться, так и быть, — ворчит Аврельский.— А я к вам с новостью, сестры,—обводя глазами поверх очков столпившихся вокруг него сестер, прибавляет доктор.— Нежданно-негаданно к нам гостья едет. Едет прямо из Азии незваная и пренеприятная гостья. Вот нынче пакет получил, предписание строжайшее от начальства, очистить помещение для гостьи этой и назначить для встречи её достойнейших из вас. Н-да! Неприятная гостья! Но что делать...
— Что такое, Александр Александровичъ? Что такое?
Аврельского окружили плотнее. Вокруг него замелькали встревоженные лица, глаза с выражением пытливого вопроса устремились в лицо врача.
— Какая такая гостья? Кто?
Старый доктор обвел глазами молодые, разрумяненные нетерпением лица и, подняв над головою пакет с казенною печатью, проговорил своим резким голосом, отрывисто, по обыкновению, роняя фразы— Азиатская холера изволит шествовать к нам… Вот какую гостью предстоит нам встретить, милейшие коллеги...

ГЛАВА XXIII

Как-то странно было видеть жизнерадостный праздничный расцвет природы и рядом тут же участвовать в приготовлении к встрече ужаснейшей и страшнейшей из заразных болезней.
Праздник жизни, весны, солнца и счастья сочетался с темным призраком кошмарных несчастий, мучительных страданий и ужаснейшей из смертей.
«Азиатская гостья», о которой говорил доктор Аврельский, это одна из тех слепых, роковых, по своей случайности, жестоких болезней, которая уносит несчастную жертву с сокрушающей силой, среди нечеловеческих страданий, в наикратчайший срок.
Она чудовищно безжалостна, эта болезнь. Как злая ведьма из детской сказки, появляется она, неистово ли безобразно корчится, кривляется, дразнит своим уродливо-гадким лицом и убивает, насмеявшись и натешившись вволю, убивает немилосердно, не считаясь с возрастом и здоровьем намеченных жертв.
От неё одно спасение — осторожность. Осторожность, доходящая до педантизма, в пище, в образе жизни, в способах оградить себя от заразы. Осторожность и чистота.
Смерть — почти единственный конец жестокой по своей силе азиатской холеры. Наука борется с нею, наука находит силы противостоять ужасной болезни, изобретая прививки, уменьшив процент смертности до пределов возможного. И все же она мучительна и ужасна по своей всесокрушающей, жестокой, роковой силе. Ужасна, как смерть, сплетенная с нею цепким, братским объятием на ужас и гибель людей.

***

В конце больничного сада спешно достраивают помещение, изолированное от других жилых построек общины и бараков.
Это новое жилище для «неё», для страшной гостьи, такой нежеланной, презираемой всеми, угнетающей всех одним уже слухом о ней, неумолимым и грозным, несущей мучение, гибель и смерть.
Это страшное, изолированное от всех помещение выросло быстро, в несколько недель.
Черный крест на стене, запах дезинфекционных средств, надпись над дверьми «ХОЛЕРНЫЙ БАРАК» и это, большое, длинное, казарменного типа, здание уже при одном взгляде невольно заставляли вздрагивать людей. :
К июлю месяцу здание было уже вполне готово.
А страшная гостья уже шла. С убийственной скоростью подвигалась она по Волжским губерниям. С часу на час ожидали ее в Петербурге. Она шла, сокрушая и кося немилосердно на своем пути.
Знойное, жгучее, как нарочно, в этом году лето способствовало успеху жуткой гостьи. Её серп собирал обильную жатву, её коса косила с поражающей быстротою.
Она приходила, нагромождала ряды крестов и могил и уходила, сопровождаемая стонами, слезами и проклятиями осиротевших по её милости людей.
Она приближалась. «Ее ждали с трепетом, с холодным ужасом, со страхом, леденящим души. Ждали жестокую, неумолимую, безрассудную, уродливую гостью.

***

Уже закраснелись деревья дубов и лип в небольшом общинном саду, и часть листвы упала с них на прямые желтые дорожки, а знойное, совсем точно южное, лето и не думало покидать, северных краев.
Страшная гостья замедлила свой шаг и бушевала на Волге.
Её появления ждали в середине августа когда назрели первые, нежные, молодые плоды.
Всем сестрам в общине сделали прививки. Всюду вывесили белые доска с резкими черными на них надписями о запрещении пить сырую воду. В бараке шли последние заготовки. «Гостью» ждали с часу на час.

***

Снова вечер.
Но не весенний, медвяный вечер только что пробудившегося мая, а прохладный, мягкий августовский, предвестник холодной уже по-осеннему ночи.
Но пока еще ясно и тепло.
Так ясно и тепло, что сестры сидят в одних платьях на знакомой качалке притихшие, молчаливые, в сгустившихся сумерках наступающей осенней ночи.
Там, за высокой белой оградой, горят на набережной фонари, горят мертвенно и неясно, Здесь кусты и деревья как таинственные призраки, тонут в темноте. Сейчас на качалке-скамье только трое — «Троица нераздельная», как называют сестры Нюту, Катю Розанову и Елену Юматову. Сидят, тесно прижавшись друг к другу, и изредка перекидываются фразами между собой...
— Вот и лето прошло, и «её», слава Богу нет, — говорит Катя. — Может быть, «она» и не дойдет до нас.
— Ах, милые, сегодня я работала на приеме, в амбулаторном. Мужичек пришел и яблоко ест гнилое. Я ему говорю: — Бога ты побойся, холера, говорю, не за горами, а ты гниль этакую ешь. Ты, я говорю, и воду пьешь, может быть, сырую? Пью, говорит, а сам смеется. «Глупый, ты, говорю, глупый, смерти ты не боишься, холера ведь тебя может схватить».— Ладно, говорит, не схватит! Кому на роду написано, тот и без неё, матушка, помрет, а кому нет судьбы такой, значит, тот и жить будет до самой смерти». Этакие глупыши! Этакая логика! И не переспорите их!
— Леля, сестра Юматова, — неожиданно обращается Нюта к своей соседке. — Вы давно обещали рассказать мне о Бельской. Расскажете сейчас? Да?
— Кто это «вы»? — роняет Елена, и черные глаза её странно мерцают в полутьме.
— Ты... Никак не привыкну, прости Леля, — вспыхнув, поправляется Вербина. — Не сердись!
Они давно пили «брудершафт» клюквенным квасом (других напитков в общине не полагается иметь) с Розановой и Юматовой. Но она, Нюта, до сих пор не может привыкнуть говорить «ты» этой высокой, серьезной, всегда грустно-замкнутой женщине, пережившей такую ужасную драму в жизни. С Розочкой совсем другое дело. Они почти однолетки с веселой Катей, и отношения их так же просты, несложны, как у двух юных институтских подруг.
Юматова кладет на плечо Нюты свою худую, тонкую руку, ярким пятном белеющую в темноте, и говорит своим, чуть надорванным, бархатистым голосом:
— Видишь ли, Нюта, Ольга Бельская, простая крестьянка. Дочь бедного, почти нищего мужичка. Волжанка родом. Давно, лет семнадцать-восемнадцать тому назад, такая же жестокая холерная эпидемия свирепствовала на Волге, и всю семью Ольги унесло, стерло с лица земли в три-четыре дня. Девушка осталась круглой сиротой. Приехала сюда в Петербург на заработки, поступила простой служанкой в больницу. Тут-то и начинается ряд подвигов этой избранной души. Безграмотная, простая крестьянка, она силою своего большого прекрасного сердца сумела завоевать всеобщие симпатии ласковым обхождением с больными и неустанным сверхчеловеческим каким-то самоотвержением и усердием в труде. Ее повысили рангом, сделали сиделкой. Приходилось теперь дни и ночи проводить у постели больных, умирающих. И тут еще более раскрылась чистая, великая душа Бельской. Случилось, что в больницу привезли медленно умирающего какою-то затяжною болезнью богатого старика. Его сдали на руки Бельской. Она более года ухаживала за ним, дни и ночи, дни и ночи. Ни одного слова упрека, ни одной жалобы, ни малейшего ропота не срывалось с её губ у постели этого тяжело больного, капризничавшего, как ребенок, требовавшего ее неустанного присутствия при нем. Он умер, а после его смерти узнали, что все свое крупное состояние этот одинокий старик оставил своей сиделке. И что? Она широко воспользовалась богатством, внезапно, точно с неба, упавшим на её голову. Она раздала его в один месяц нуждающимся беднякам, оставив себе несколько сот рублей для безбедного существования в продолжение года. А в этот год. Нюта, родная моя, она села за книжку, как девочка-малолетка, пригласила учительницу и под её руководством прошла курс начальной городской школы. Потом поступила в нашу общину сиделкой, непрестанно учась, занимаясь в свободные дни. Ей предложили в скором времени поступить в ряды испытуемых, затем курсисток. Наконец, ее посвятили, и простая приволжская крестьянка стала сестрой. Что было потом — ты уже слышала здесь, в общине, конечно. Где только вспыхивала эпидемия, где разражалась какая-либо жестокая болезнь, сестра Ольга неслась туда, ангелом кротости и милосердия являлась она там, где стонали, терзались страдали люди. Забывая себя, не покладая рук, работала она для страдающих ближних. Я встретилась с нею на войне. Ах, Нюта! Не хватает слов описать тебе то светлое, чарующее впечатление, которое она произвела на меня. Ты видела её глаза? В них какая-то неземная сила. А её улыбка!.. Я видела ее у операционного стола, у постели умирающего, на поле сражения, когда, во главе санитарного своего отряда, она подбирала раненых под градом шрапнелей и бомб. Знаешь ли, она первая пристыдила меня, когда я искала смерти. «Стыдись своего желанья, — говорила она, — с окончанием войны не окончится возможность труда и работы на пользу людям. Есть другой путь, ступай к нам...» и привела меня сюда с собой, за эту ограду, в эту обитель труда и мира, где я в усиленном труде забываю горе потери дорогих сердцу. Вот она какая, наша Бельская, наша святая сестра.
Юматова кончила. Рука ее, лежавшая на плече Нюты, тихо, дрогнула, по белевшемуся в полумраке лицу скользила неясная улыбка. И все трое замолчали снова, думая об одном и том же, о светлом облике сильной, мощной и самоотверженной девушки, сумевшей найти полную радость в совершаемом ею подвиге на земле...
— Слушайте, слушайте! Ах, Боже мой! Как это красиво!..
И, затихшая была, Розочка стиснула изо всех сил руки своих соседок по скамейке.
— Вы слышите? Это ведь ария из «Демона»! Какая прелесть!
В дальнем углу сада вспыхнул огонек. Кто-то сидел на скамье за кустами.
И мощный, мягкий бархатный баритон разливался, будя тишину молодой осенней ночи.
Голос пел арию Демона, и красивая волна звуков неслась за ограду.
— Боже мой, Боже мой! — повторяла восхищенная Розочка.
Голос невидимого певца креп с каждой минутой, царствуя над этой ночью, над позлащенной листвою августовской природы, над блестящими огнями звезд на далеких бархатных небесах.
— «Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем...»,
звучал голос из чащи, наполняя неясной, сладкой радостью сердца трех слушательниц, притихших на скамье.
— Это Ярменко! Ах, как хорошо, божественно! Эта ночь, эти золотые звезды, тишина и один этот голос, красивый! О, пойте же, пойте еще и еще, милый, милый семинарист, — шептала, как в забытье, Розочка, запрокидывая головку и вперив в небо восторгом светившиеся глаза.
— Кто знает, может быть, мы все умрем скоро, через неделю! Придет «она», ужасная, роковая старуха-смерть и убьет нас всех. Но сегодня, сегодня праздник золотых звезд, этой теплой, царственной ночи и твоих песен, милый семинарист.
Но голос оборвался сразу, точно кто-то вспугнул невидимого певца.
— Сестры, вы здесь? К Ольге Павловне, скорее. Она ждет, и все уж собрались в столовой. Сейчас будут выборы и назначения в холерный барак. Сегодня первые тридцать заболеваний, — разорвал тишину внезапно громкий бас Кононовой.
И очарование грезы, рожденное песнью, ночью, пол¬ной красоты и звезд, заменилось кошмаром ужасного, надвигающегося призрака несчастия.

***

В столовой были уже собраны все сестры, имевшиеся налицо в стенах общежития. Среди них мелькали темные сюртуки докторов, военная тужурка доктора Аврельского еле виднелась в густой толпе сестер, что-то усиленно кричавших, что-то доказывавших старшему врачу.
Другие наседали на Козлова, шумя, волнуясь, не слушая на этот раз призывов к спокойствию со стороны Ольги Павловны и Марии Викторовны, выбившихся из сил в неустанном старании призвать к порядку расшумевшуюся паству.
— Меня, Валентин Петрович, меня! — звучало настойчиво в одной группе.
— Нет, меня! Вы же обещали, в первую же эпидемию обещали! — прерываясь, напоминал чей-то молодой голос.
— Доктор Аврельский, Александр Александрович, ради Бога, зачислите меня — Двоепольскую! Я умру, Александр Александрович, если вы меня не назначите... Умру...
— Тогда и меня, и меня, пожалуйста, доктор Козлов. Миленький, хороший, добрый...
— Постойте! Дайте сообразить, сестрицы... Эх, вы, суета какая. Ей Богу же, сосредоточиться нет возможности никакой... Вас всех имеется налицо целая сотня, а надо шестерых сестер, всего только шесть... Поймите!
— Голубчик, миленький, меня, меня!!!
Молодежь из себя выходила, позабыв в эту минуту все, кроме своего . безумно-острого стихийного желания попасть на эпидемию, в холерный барак.
Пожилые, заразившиеся энтузиазмом молодых, застенчиво вначале предлагали было свои услуги, а потом, разойдясь, тоже все более и более настойчиво упрашивали докторов.
— Нет, это из рук вон, что такое! Шут знает... Толкучка какая-то, рынок... Я так не могу-с, — неожиданно вышел из себя Аврельский, и его желчное лицо, по которому бежали крупные градины пота, багрово покраснело от негодования. — Я так не могу-с... Да что же это такое! Вон Розанова, в великом усердии своем, мне пуговицу, извините за выражение, на сюртуке оторвала. Чем пуговица провинилась, что ей, сестре Розановой, желательно попасть в холерный барак, скажите вы мне на милость?
Но никто не мог сказать «на милость» в эту минуту доктору Аврельскому ничего, кроме того, что всей этой сотне самоотверженных женщин и девушек, ничуть не думая об опасности, хотелось попасть во что бы то ни стало в заразный барак и отдать себя целиком уходу за холерными, все свои силы, здоровье и самую жизнь.
Розочка, красная, как, пион, с дико вытаращенными глазами, вертевшая в забывчивости, в пылу просьбы, серебряную пуговицу докторской форменной тужурки, теперь смотрела на оторванную пуговицу дикими глазами и, стараясь перекричать всех и все, охрипшим голосом твердила:
— Меня, .меня, голубчик, родненький, миленький Александр Александрович, меня, меня зачислите... Мне бы ужасно хотелось поработать в холерном бараке... Непременно меня зачислитё...
— Ну, вот! Не угодно ли? Ну, не одержимая ли это, скажите мне, тьфу! — окончательно вышел из себя доктор Аврельский.
Над шумевшей, волнующейся толпой сначала робко и несмело, потом громче и слышней прозвучал нежный, но сильный голос:
— Сестры! Сестры, успокойтесь! Надо же решить, наконец! Тише, сестры! Я должна сделать вам одно предложение от имени Ольги Павловны. Тише, сестры! Прошу слова! — и Бельская замахала носовым платком над головою.
— Тише, тише! Слушайте! Сестра Бельская говорить хочет, сестра Бельская! — послышались призывающие к порядку голоса.
И толпа разомкнулась, приняв Бельскую в свой круг.
Ольга Павловна хорошо придумала, выпустив общую любимицу в виде как бы парламентера в это бушующее море расходившихся страстей.
В большой столовой при первых же звуках голоса сестры Ольги, как по мановению волшебного жезла, все смолкло.
— Сестры, — снова зазвучал нежный, сильный голос Бельской, — кто хочет идти в барак, встаньте по правую сторону от входа у обеденного стола, кто не хочет — по левую.
Едва только успели смолкнуть звуки последней фразы, как мгновенно толпа сестер бросилась на правую половину комнаты.
— Все, все желаем, все до единой! — раздались взволнованные голоса.
— А кто же останется у нас, в амбулаторных и своих бараках? Скажите мне, кто?
Голос Ольги звучит теперь сурово, строго, но глаза лучистые, светлые, как два солнца, изливающие огонь, полны ласкового укора.
Да! Кто останется на прежнем посту?
Она права, эта светлая, святая Бельская. Права и сейчас, как всегда.
Кто же останется в амбулаториях и бараках?
Тишина воцарилась на минуту в большой сто¬ловой, тишина, наполненная смущением и раскаянием.
И среди неё, непоколебимый и твердый, прозвучал снова голос:
— Пусть доктор Аврельский сам назначит, кого надо, в холерный барак. Мы доверяем ему.
— Мы доверяем ему, — эхом отозвалось в толпе сестер.
— Спасибо, сестра Бельская. Выручили, голубушка,— и обычно желчный, раздражительный, но неописуемой доброты, Аврельский выступил вперед.
О, как сильно забились и застучали сердца присутствующих! Сколько пар глаз молодых и старых впились в Аврельского, словно гипнотизируя его волю, без слов силясь внушить ему, назвать себя, каждая себя.
— Сестра Бельская, — раздается в наступившей тишине голос старшего доктора, — прошу вас принять на себя в начальство над бараком. Вы ничего не имеете против этого назначения, Ольга Павловна?
— Разумеется! Я могу только благодарить вас за выбор, — получился со стороны сестры-начальницы твердый ответ.
— Спасибо, что не забыли, Александр Александрович, — и Бельская крупными шагами подошла к Аврельскому и стала подле него.
— Сестра Клементьева! Могу я вас просить в помощницы сестре Бельской?
Смуглое лицо и цыганские глаза Клементьевой вспыхнули, как порох.
— Благодарю!
— Сестра Юматова, вы ничего не имеете?
— О!
Это «о» срывается так искренно и сильно, что невольно вызывает светлую улыбку на лица присутствующих.
— Сестра Кононова, вы?
— Ах, ты, Господи! Да я душой и телом... Чем отблагодарить не знаю... Ей Богу, одолжили, доктор!
— Сестра Вербина!
Нюта вспыхивает, потом бледнеет и опять, вспыхнув, заливается густым алым румянцем, румянцем нежданной и огромной радости. Полно, не ослышалась ли она? Возможно ли такое счастье, ей, молодой, «вчерашней» еще сестре, такой неопытной, еще незакаленной, как они все, в жестокой жизненной битве!
Глаза всех присутствующих обращены на нее.
— Счастливица, счастливица! — слышится вокруг неё придушенный шепот.
Она идет, не слыша ног под собою, сияя счастливой улыбкой, огнем детски-ясных ликующих глаз.
— Я постараюсь оправдать ваше доверие, доктор; возьмите мои силы, жизнь... Я так счастлива... — беззвучно произносят её губы, а сердце то бьется, то замирает в груди. Нюта до боли сжимает руку Юматовой, рванувшейся к пей навстречу.
— Сестра...
Доктор Аврельский останавливается на минуту, обегает взором толпу сестер, с мучительным ожиданием вперивших в него взоры.
— Меня! Меня! Назовите меня! Во имя Бога, меня!— казалось, говорит каждая из них.
Из толпы выбегает Розочка.
Лицо её красно, как кумач, глаза полны мольбы, губы дрожат, трепещут, и вся она трепещет, исполненная неудержимого стремления идти на подвиг, роковой, страшный, жуткий.
— Доктор, — вне себя лепечет она,, с мольбою простирая к нему руки, —назначьте меня, умоляю... Если я плохая работница на ваш взгляд, я всегда сильна, весела, вынослива, жизнерадостна, я буду подкреплять всех шутками и веселым своим видом и утешать и поддерживать в тяжелые минуты. Я буду нечто вроде эфира, морфия, камфары для вашего барака... Голубчик, миленький, ради Бога!.. Или я умру, как Бог свят, умру с тоски и горя!
На минуту легкое колебание отразилось на лице старшего врача.
Он сурово-строго взглянул на Катю.
— А суетиться не будете?
— Нет...
— А шалить?
— Нет... Ей Богу же нет... Голубчик...
— А слушаться меня и доктора Ярменко будете?
— Нет! Не буду! Ей Богу же нет! Честное слово, нет.
— Что-о-о-о?!!
Ha желчном, нервном лице Аврельского отразился ужас.
Сестры прыснули от смеха, несмотря на торжественность минуты.
— Розочка, Катя! Что ты говоришь?
Тут только Розанова сообразила, что она ответила невпопад.
— Ах, ну вот! Теперь все пропало! — с искренним отчаянием вырвалось у девочки-сестры, понявшей свою ошибку.
Неуловимая улыбка пробежала по губам Аврельского и утонула в глазах его за стеклами очков.
Он ласково взглянул на смущенно поникшую перед ним худенькую фигурку.
— Ну, Бог с вами! Ступайте и вы! — тихо проронил он, окинув глазами Катю.
Ta, с трудом сдерживая радостный крик, рванулась ,к группе, из которой ей улыбались радостные лица Нюты, Бельской, Кононовой и печально кроткое личико её Лели.

***

— Счастливицы, избранные! Счастливицы! — неслось следом за ними, когда они выходили все шестеро, спеша по своим уголкам сделать последние распоряжения, собрать белье, самые необходимые вещи и написать письма родным на всякий случай.
Ради этого «случая», то есть смерти, могущей унести их каждую минуту из зараженного барака, они и отговели наскоро, в общинной церкви, исповедавшись и приобщившись за ранней обедней, и нежно простились с общиной, с сестрами и начальством. Потом, забрав свои немудреные пожитки, прошли в барак, где им предстояло пробыть долгое время, а может быть, и не выйти оттуда живыми никогда...
II когда тяжелая дверь холерного помещения, выходящая в сад, захлопнулась за ними, Розочка конвульсивно сжала руку Нюты и шепнула ей дрогнувшим голоском:
— Точно могила, правда?
— Могила... да... но за нею с завтрашнего дня открывается новая жизнь, еще полнее и ярче своим трудом для тех, кому мы будем необходимы, как воздух, Катя!
Розанова с удивлением взглянула на свою приятельницу. В застенчивом обычно тихом личике Нюты теперь было что-то новое, твердое, как бы состарившее окончательно преобразившее это, еще недавно такое юное детское лицо.
Полное презрение к опасности и смерти было написано на нем.


Что будет дальше- узнаем послезавтра

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Клавдия Лукашевич "Даша Севастопольская"

[telwen]

Ну в общем в качестве подарка к праздникам , я хотла познакомить вас еще с обной интересной писательницей.
Это Клавдия Владимировна Лукашевич(1859- 1931),тоже одна из наиболее популярных русских детских писательниц конца 19-го - начала 20-го века.
О чем же она писала?

Узнаем от нее самой:

К.Лукашевич

Моим читателям

Мои дорогие друзья-читатели, вы, конечно, знаете, что жизнь человеческая очень разнообразна, сложна и переменчива. Не для всех проходит она спокойно и счастливо. Судьба часто посылает людям тяжелые испытания. Почти в каждой жизни случаются невзгоды, горести, а в иных даже страдания и мучительные болезни. Но как бы ни была тяжела ниспосланная доля, по моему убеждению, у каждого человека есть святой долг - прожить жизнь трудолюбиво, с пользой для других и себя. Человек должен как можно больше сделать доброго, прекрасного и непременно в чем-нибудь, где-нибудь оставить по себе хотя бы самый маленький светлый след, добрую память на земле. Это есть великое назначение человека, и к этому должны стремиться все люди.
В своих книгах я хотела показать, что ни радость ни горе сплошь не наполняют человеческой жизни — они чередуются, сменяя друг друга, и очень часто сегодня мы не знаем того, что принесет нам завтра. Бывает тяжело, но горе и несчастья проходят бесследно, болезни излечиваются. Дороже всего то, что, часто неожиданно, являются на помощь люди с открытой, любящей душой, с участливым словом привета, с сердечной заботой и лаской, с готовностью научить, помочь, поддержать. В этом есть духовная красота жизни, источник счастья.
Мне кажется, что описание только веселых, радостных картин ненадолго увлечет сердце и ум читателя, между тем, как описание скорби человеческой, мучительной борьбы, тяжелых душевных переживаний глубже запечатлевается в юных сердцах. Страдания учат бороться и терпеть; печаль делает человека вдумчивее, отзывчивее к чужому горю... Мои юные друзья, не бойтесь подойти участливо к страдающему человеку, выслушать внимательно его печальную повесть, облегчить его горе своим состраданием и чем можно помочь. Такое участие и помощь сделают вас сильными, полезными, возвысят в собственном сознании и оставят светлый след для общего блага.

А вот и рассказ:

К.Лукашевич

ДАША СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ

Первая сестра милосердия

Рассказ

В окрестностях Севастополя, в одной из котловин инкерманских высот, на берегу большой бухты, находился поселок по названию Сухая Балка. В этом поселке дома были невзрачные, и жили в нем все люди небогатые, по преимуществу, семьи матросов. Беднее других был крайний домишко в Сухой Балке. Он совсем почти развалился, крыша обветшала, забор покосился, одно окно заколочено доской: видно, некому было его поправить. Домишко этот принадлежал сиротке Даше. Мать ее давно умерла, а отца-матроса убили при Синопском сражении, когда девочке было тринадцать лет.
Даша жила одна-одинешенька, в большой бедности. Занималась она рукоделиями, ходила работать поденно и много видела горя за свою короткую жизнь. Тяжело живется на свете круглой сироте, осудит и обидит всякий, а заступятся, научат уму-разуму и приголубят немногие.
Жены матросов недолюбливали сиротку, иначе как «Дашка» ее не называли: «Дашка-де и неряха, она и грубиянка, и лентяйка...» Может быть, и правда, что не все делала, как следует, молоденькая девочка, да некому было научить беззащитную сироту. Разве изредка какой-нибудь старый матрос пожалеет и мимоходом перекинется словечком-другим с сироткой Дашей.
Время, с которого мы начинаем свой рассказ было тревожное. Носились зловещие слухи о войне, и никто не мог быть спокоен.
Один раз, дело было под вечер, Даша стояла, прислонившись к воротам своего дома. Это была маленькая, худенькая девочка лет пятнадцати, очень миловидная, с длинною, толстою, русою косой. Она задумалась и грустно переводила глаза с окрестных гор на море, где заходящее солнце золотило поверхность и где виднелось множество судов.
- Здорово, Даша! Что задумалась? - раздался неожиданно грубоватый мужской голос.
Девушка вздрогнула и очнулась. Перед ней стоял старый матрос, молодцевато сдвинув шапку на затылок, и курил трубку.
- Здравствуй, дядюшка! Присядь на скамеечку, дорогим гостем будешь!
Матрос сел.
- Как живешь, Дашенька?
- Плохо, дядюшка. Сам знаешь, каково жить сироте. Напраслину скажут, обидят, - никто не заступится, не пожалеет.
- Такие ли бури бывают. Терпи... На то ты дочь матроса, чтобы штормов не бояться... Твой отец был ерой. За родину погиб...
Слезы набежали на глаза девушки, и она тяжело вздохнула.
-И то, дядюшка... иногда задумаешься об отце... Таково тяжко станет... Принял смерть, и родная рука глаз не закрыла.
Даша задумалась, но тотчас отерла слезы и спросила:
- А что, дядюшка, правда ли, говорят, что у нас скоро опять война будет?
- Может, и будет, может, и нет, - уклончиво отвечал матрос.
- Какое страшное дело эта война! Сколько народу безвинного погибнет... Сколько сирых останется.
- Тебе-то что, девушка? Терять тебе некого. На войну, пожалуй, тоже не возьмут. - Старый матрос рассмеялся.
-Подумать страшно, дядюшка, как воюют: кровь льется, раненые стонут и мучаются, умирают. Ох, как страшно!
- Уж это известное дело, когда война, тогда и раненые и убитые...
- Дядюшка, если будет война, я пойду за ранеными ухаживать... Ей Богу, пойду, - быстро проговорила Даша и сама улыбнулась на свою дикую мысль.
-Глупая ты, Даша... Недаром тебе от наших баб достается. Виданное ли это дело, чтобы девчонка на войну шла? Да если бы ты близко увидела сражение, ты бы от страху умерла. Глупая, как есть глупая! Зря говоришь и беду накликаешь...
Старый матрос выкурил трубку, выбил пепел, поднялся, кивнул Даше головой и, усмехаясь, пошел дальше.
Девушка опустила голову и глубоко задумалась.
А беда действительно была не за горами. Она подошла грозная и негаданная. Первого сентября 1854 года около крымских берегов показался огромный неприятельский флот. Неожиданность этого появления не дала возможности опомниться окрестным жителям и собраться уехать.
Переполох в Севастополе и окрестностях был ужасный: готовили корабли с орудиями, с провиантом, со снарядами; стойко собирались встретить врага солдаты и матросы.
В Севастополь прибыл сам адмирал Корнилов с подкреплением. Вокруг города был совершен крестный ход, и Корнилов обратился к войскам с горячею речью:
Знайте, ребята, отступления не будет, и если кто услышит, что я скомандую отступление, - пусть меня заколет!..
С необыкновенным оживлением были приняты слова Корнилова.
-Умрем за родное место! - отвечали севастопольцы.
Всюду закипела спешная работа: открылись все морские запасы доков, и с кораблей повезли пушки, цистерны, снаряды, лес и прочее.
Работали, так сказать, не переводя дыхания.
В Сухой Балке также все кинулись к бастионам. И старые и малые старались помогать своим же родным матросикам, - кто отцу, кто сыну, кто брату... Кто имел лошадь, отдал ее на бастион возить снаряды и землю; дети таскали лопаты; женщины работали дни и ночи наравне с мужчинами. У каждой на уме были ребятишки, свой угол, кой-какое добро, нажитое тяжелыми трудами, и сжималось сердце несчастных при мысли, что неприятель может разорить и истребить все.
Даша ходила как потерянная, тоже работала и часто плакала. Женам матросов иной раз даже досадно становилось: «Чего Дашка-то ревет?! Ей не о ком убиваться».
А бедная сирота думала какую-то неотступную думу и места не находила себе от сердечной тоски. Еще более осудили жены матросов Дашу, когда увидели однажды, что она остригла свою длинную, густую косу: «Совсем сдурела девчонка! Никак с ума рехнулась!» - говорили они.
Но долго в то время судить-рядить о таких пустяках не приходилось, и на Дашу все махнули рукой.
Слышно было, что неприятель высадился в 28 верстах от Севастополя, что там ожидается страшное, решительное сражение. Туда, на реку Альму, и потянулись войска Крымской армии.
В Сухой Балке находился еврейский шинок. Хозяин-еврей Мовша не только торговал водкой, но и брал под заклад вещи. К этому-то самому еврею в глухую, темную ночь прибежала Даша с огромным узлом в руках.
- Слушай, Мовша, купи у меня все мое обзаведение, - тревожно сказала она.
-Что же! У такой хорошей девицы купить можно.
-Тут подушки, постель, мое платьишко... Там в доме, возьмешь стол, стулья, сундук, посуда кой-какая... Все продаю...
- Знаю, знаю. За все и вместе с домом можно дать рублей десять...
- Есть ли у тебя совесть, Мовша?! – воскликнула Даша.
- Как же, есть, - отвечал еврей.
- Дом я свой не продам... Бери все за тридцать рублей... Только дай мне в придачу еще матросскую одежду, да какую ни наесть белую полотняную тряпку.
Долго торговались они, и, наконец, за 19 рублей 35 копеек. Даша продала все свое имущество, а от еврея получила в придачу рваную простыню и старый матросский костюм, оставленный у него в заклад каким-то бедным матросиком.
- Что же, Дашка, ты бежать хочешь с Сухой Балки? - спрашивал Мовша, отсчитывая дрожащими руками деньги.
Девушка ничего не ответила, только закрыла лицо руками и залилась горькими слезами.
-Конечно, страшно: время такое! Ой-ой! Ни за что убьют, как собаку! - говорил сочувственно еврей.
После того он всем рассказывал, как перепугалась Дашка неприятеля, как она убежала с Сухой Балки и как она ревела от страха.
Все ему верили.

II

Была темная ночь, лил дождь, дул холодный ветер. Трудно было что-нибудь различить в темноте.
По дороге от Севастополя к реке Альме слышалось какое-то глухое, сдержанное движение: шлепанье множества ног по лужам, поскрипывание колес, фырканье лошадей, бряцанье и сдержанный шепот. Лишь изредка выделялись один-два голоса и скоро умолкали...
- Кажется, не туда идем?..
- Нужно правее... Вон на тот огонек...
- Правое плечо вперед!
Огромная масса сворачивала с пути. Перед глазами стояла точно черная стена. Только мелькавший временами вдали огонь вызывал тихие разговоры.
Забрезживший на востоке рассвет озарил двигавшееся войско. Озябшие, измученные солдаты шли сосредоточенно, сознавая, что им предстоит что-то важное.
К утру дождь перестал. Сильный ветер нагонял с моря туман и становился все сильнее и порывистее. Небо временами прояснялось. Быстрое движение облаков с розовым оттенком казалось необычным и весьма странным.
На эти облака задумчиво смотрел один матросик. Отстав далеко от войска, он медленно двигался за обозом и фурами. Его безусое, почти детское лицо было серьезно и печально. Он ехал на изможденном татарском коняке, за спиной у него была туго набитая котомка. В то тяжелое время народного бедствия такой воин никого не удивлял. На защиту родного города поднялись все, кто мог, и старые и малые.
Когда небо прояснилось, молоденький матросик не спускал глаз с розоватых облаков, по временами он качал головой, и губы его что-то шептали.
Обозные солдаты то и дело оборачивались, посматривали на отставшего матросика и перешептывались между собой.
- Чудной, братцы, какой-то мальчонка... Право!..
- Ишь, на небо глазеет...
- Должно быть, юнга какой... Поди, за батькой идет.
- Ах, братцы, ныне такое время, что и ребяты все за родину пошли... Гляди-кось, что они под Севастополем делают! Молодцы!
- Эй, ты, морская кавалерия, чего отстаешь?.. Повод-то держи!.. Не то коняка тебя разнесет, - крикнул кто-то матросику.
Послышался смех.
Тот как будто очнулся, взмахнул поводом, подогнал лошадь, но ничего не ответил. Всю дорогу он был угрюм, ни с кем не разговаривал и на шутки не отвечал.
Да и бравые солдаты могли шутить недолго. Прошло не более суток, как они увидели огромное неприятельское войско. Союзный флот стоял у берега, а вражеские гости, высадившись, ждали хозяев, чтобы встретить их бомбами, ядрами и штыками.
8-го сентября 1854 года на берегу Альмы произошло страшное сражение.
В то самое время, когда ядра, взвиваясь, свистали в воздухе, падали, прыгали и взрывали землю, когда, то и дело, раздавались залпы выстрелов, когда воздух напитывался смрадом от пороха, пыли и гари, когда все больше и больше стали раздаваться людские отчаянные крики и стоны, — в то время недалеко от поля битвы, где природный вал окружил небольшую лощинку, защищенную с другой стороны от палящего южного солнца группой деревьев, молодой матросик проезжал взад и вперед на своем коняке. Он был бледен, как полотно, и очень встревожен; быстро оглядываясь во все стороны, он как будто чего-то искал. Когда свист и грохот взлетавших и разрывавшихся бомб и залпы выстрелов становились уже чересчур оглушительны, - он хватался за грудь и, повернув коня, собирался бежать... Затем снова возвращался. Видно было, что в этом ребенке происходила борьба между страхом и чем-то другим, заставлявшим его возвращаться в лощину... Это другое - могучее, наконец, победило. Матросик соскочил с коня, дрожащими руками стал привязывать его к дереву, а сам все озирался по сторонам и вздрагивал... Сраженье затихло... И в то же мгновение на лощинку стали приносить раненых. У одного была разбита голова, кто без руки, кто без ноги, кто ранен в грудь, кто в живот... Стоны, вопли, крики, и страдания, страдания без конца...
Матросик, при виде льющейся крови, при виде этих мук, закрыл глаза и если бы не ухватился за дерево, то, наверно, так бы и упал...
Прошла всего минута... он очнулся, пришел в себя... Решимостью загорелись его глаза, юное лицо озарилось какою-то вдохновенною твердостью... Порывисто бросился он к своей котомке, достал оттуда ножницы, корпию, тряпки... Сдернул с головы шапку, он подал ее близ сидевшему солдату, очевидно, легко раненому, и сказал:
- Поищи и принеси воды.
Солдат взглянул на него с изумлением, но ни слова не ответил и, прихрамывая, ушел за водой.
Звук чистого, нежного голоса, которым заговорил матросик, поразил многих. А он, как умел, принялся перевязывать и обмывать раны, утешать, помогать несчастным. Двое раненых узнали «морскую кавалерию» и с изумлением смотрели на него. А кругом происходило что-то ужасное...
- Ой, тяжко, тяжко! - стонет один раненый.
- Пить... пить... - мается другой.
- Спасибо, матросик... Вот и полегче, - говорит третий.
- Нет сил... Прикончите меня, братцы... Невмоготу... человеческую... - молит иной несчастный и тут же умолкает навеки.
Позабыв страх, не слыша возобновившегося грохотанья, стиснув до боли губы, чтобы превозмочь ужас перед видом страданий, с одним горячим желанием помочь, успокоить, облегчить муки, перебегает молоденький матросик от одного страдальца к другому и без устали, не разгибая спины, перевязывает раны.
А раненых все несут и несут... И подолгу лежат несчастные на траве и ждут очереди, пока неопытная рука матросика прикоснется к ним.
Так и образовался тут случайный перевязочный пункт. Вскоре подошел сюда фельдшер и немало подивился, видя, как работает матросик...
- Ты откуда, паренек? - спросил фельдшер, бинтуя ногу раненого.
- Я девушка... Дарья... Из Сухой Балки, - мимоходом ответил матросик.
Много голов обернулось на эти слова. Много взоров умиленных, благодарных остановилось на молодом матросике, перевязывавшем рану. Много губ прошептало благословение за святой, великий, человеколюбивый подвиг молоденькой девушке - почти ребенку.

III

Одиннадцать месяцев длилась осада Севастополя. Это было страшное время. Всех страданий, трудов и потерь, что пережили родные герои и описать невозможно. Недаром всем участникам Севастопольской обороны засчитали месяц службы за год. Неприятели тоже трудились немало. Севастополь стоял молодцом. Кругом города вырастали крепкие, высокие бастионы. И хотя все уже обтерпелись, но постоянная трескотня, свист пуль, стоны, страдания и смерть - ложились тяжелым гнетом на душу. Иногда союзники так страшно громили Севастополь, что адский шум не умолкал ни днем, ни ночью. Днем весь горизонт застилался густым дымом, и солнце казалось затмившимся. А чуть темнело, летающие бомбы под синим небом казались какими-то зловещими падающими звездами.
Солдаты работали и днем и ночью. И много десятков тысяч полегло их на этом священном холме, облитом и упитанном невинною кровью.
Очень часто все пространство перед бастионами бывало устлано трупами, между которыми насчитывалась половина полуживых, тяжко раненых страдальцев.
Эти бездольные, изувеченные люди даже под прикрытием темноты не могли доползти до своих бастионов. Целые ночи лежали они на поле среди трупов, изнемогая от мучительных страданий и жажды. На утро, опираясь на обе руки, они приподнимались с немою мольбой о помощи. Озираясь по сторонам, они видели что из амбразур участливо, беспомощно следят за ними глаза товарищей, которые ничего не могут сделать... Снова опускались страдальцы на землю в ожидании единственного успокоения - смерти. Иной несчастный за невозможностью приподняться судорожно махал в воздухе рукою, либо сгибал колена, обнаруживая одни страдания и страдания...
Стоны, то отчаянные, то изнемогающие, оглашали воздух, зараженный отвратительным запахом разлагающихся трупов. Было нестерпимо жарко. Над полем носились рои мух...
Наступило перемирие, и воюющие спешили убирать и хоронить убитых. Раненых бывало так много, что они днями дожидались помощи - не хватало рук.
После альминского сражения Даша дни и ночи работала то на перевязочных пунктах, то в госпиталях.
Вслед за нею в Севастополь, на поле сражения, прибыл целый отряд таких же сердобольных женщин. В эту войну среди раненых, среди стонов и ужасов, впервые являются сестры милосердия.
Ни тиф, ни холера, которые стали появляться, - ничто не страшило этих отдавшихся на великий христианский подвиг женщин.
Забывая собственную опасность, они с полным самоотвержением помогали докторам в операциях и перевязках, подавали лекарство, питье и ухаживали за ранеными.
С необыкновенной кротостью и терпением отвечали они на капризы больных, успокаивали их ласковым участием, утешали скорым выздоровлением.
Раненые смотрели на них, как на истинных ангелов-хранителей, посланных им с неба... Особенно для солдат была чувствительна помощь сердобольных женщин вместо сухой и жесткой услуги госпитального служителя.
К раненым врагам сестры относились с одинаковым участием. В них эти святые женщины видели только страдающих братьев. Раненые французы и англичане потом на своей родине с особенной благодарностью отзывались об истинно-христианской помощи русских женщин.
Солдаты в госпитале очень полюбили молоденькую сестрицу Дарью Александровну. Дашу теперь уже все так называли. Должно быть, ее молодость и геройский подвиг, на который двинуло ее доброе сердце, привлекали к ней часто самые загрубелые души.
В той палате, где бывала Дарья Александровна или другие сестры, больные неохотно давали перевязывать раны фельдшерам, а терпеливо дожидались, когда управятся «сестрицы», чтобы перевязать их. Конечно, женский уход мягче и осторожнее.
Одетая в простое темное ситцевое платье (она давно уже переменила матросский костюм на простое женское платье), в белом переднике с красным крестом на груди, с белым платочком на голове, Даша неслышными шагами ходит по палатам и заботливо следит за малейшим желанием раненых.
- Сестрица... испить бы... - шепотом говорит какой-нибудь солдатик.
Едва успеет он произнести свою просьбу, Даша уже тут, около него, приподняла его голову и дает питье.
-Спасибо, сестрица родная... - шепчут запекшиеся губы, и раненый, напившись, опустит голову и долго благодарным взглядом провожает отходящую девушку.
-Сестрица, подыми повыше... Тяжко... - стонет другой.
Даша спешит к нему, поправляет подушку и старается приподнять тяжелораненого. Но это ей не по силам.
- Скоро умру... Недолго маяться... Простите, сестрица... - говорит он, задыхаясь и едва выговаривая слова.
- Полно, голубчик. Еще поживешь и поправишься, на родине побываешь... Поди, женка-то ждет...
- Не женат... Отца с маткой жаль... Старые... Убиваются...
Даша отходит и старается незаметно отереть навернувшиеся слезы. Ей невыразимо жаль этого молодого солдатика. Она знает, что дни его сочтены и отец с матерью не дождутся к себе любимого сына.
Солдаты так полюбили свою молоденькую сестрицу, что очень часто, умирая, завещали ей кто часы, кто деньги, кто что мог.
Даше тяжело и совестно было принимать завещанное.
- Зачем, зачем? Разве я для того ухаживаю... Ничего мне не надо... - говорила она.
-Нет, сестрица, берите. Значит, такая воля была покойного... Последняя воля... Грешно не исполнить, -уговаривали ее товарищи покойного.
Нередко на перевязочных пунктах, рядом с тяжелоранеными солдатами можно было встретить и женщин, даже детей.
Жены и дети матросов под градом пуль являлись на бастионы и приносили еду своим близким и здесь встречали смерть.
Один раз на перевязочном пункте подошла Даша к пожилой женщине, лежавшей на койке и стонавшей от боли.
- Тетушка, на каком бастионе ранены? - спросила девушка, пристально вглядываясь в измученные страданием черты.
-Ох... Я не на бастионе... Я в Сухой Балке... На бастион не хаживала...
- Тетушка, да ты не Анна ли, не Рябухина ли жена?
Больная быстро вскинула глаза...
-Даш... (Она, конечно, хотела сказать - Дашка). Дарьюшка!.. Сестрица сердобольная... Слышали мы про тебя... Святая... Христос тебя храни... Милая! - усиливаясь на каждом слове, говорила больная.
С участием и нежною лаской склонилась к ней Даша, расспрашивая и утешая.
Думали ли обе женщины несколько времени тому назад, что они могут так встретиться? Думала ли старая жена матроса, что «Дашка», та самая «Дашка», которую она не раз бранила и считала совсем отпетой, будет за ней ухаживать, перевязывать ее раны и утешать? Никто не может знать, что ему готовит судьба.
-Я-то что... Дарьюшка... Я пожила... Довольно. Мальчонку жаль.
Раненая женщина вся затряслась, повела головой в сторону, как бы указывая на кого-то, и горько, беспомощно заплакала.
Даша бросилась в ту сторону, куда указала ей землячка, и со слезами прильнула к изголовью мальчика лет 12-13.
- Сеня! Родной мой! Да как же это? Бедный, бедный! Пить не хочешь ли? Не надо ли чего?!
Худощавый, бледный как полотно, мальчик только посмотрел на нее мутными глазами, а говорить уже не мог.
- Где же тебя ранило, тетушка? - допытывался старый инвалид, лежавший по другую сторону от женщины.
- Дома, служивый, дома...
- Что же, «бомбой» или «ракитой»?
- Осколком, сердешный, осколком... Через окно...
- Да я что... Я пожила на своем веку... Мальчонку жаль... Кажись, помрет. Все черевы вывернуло.
- Ничего... Не убивайся, тетушка Анна... Бог милостив, - спешит утешить Даша раненую землячку.
- Ты только попроси Пирогова (наш известный хирург) ему «перацию» сделать... Тогда жив останется, -слышится сочувственный голос с дальней койки, и оттуда подымается смуглое усатое лицо...
Проработав более пяти месяцев на перевязочных пунктах и в госпиталях, Даша выбилась из сил, исхудала, еле держалась на ногах и сама заболела. Доктора настояли, чтобы она отправилась полечиться и отдохнуть. Тяжело было девушке оставлять раненых, но она видела, что силы ей изменяют. Пришлось пойти в Севастополь. Он представлял грустный и унылый вид. Везде по улицам валялись снаряды и осколки, земля была взрыта бомбами, дома пробиты, углы и карнизы отвалились, некоторые дома были без стекол, и в уцелевших комнатах ютились жители. Ближе к бастионам все дома разрушены.
В городе проявлялась будничная жизнь. Купцы, по-видимому, спокойно и беззаботно сидели у своих лавок, по временам оживляясь при виде покупателя. Народ сновал взад и вперед. Ребятишки были увлечены шумною игрой. Они разделившись на две партии: из-за канавок, изображающих траншеи, бросали друг в друга начиненные порохом бабки. Вставленный внутрь фитиль производил взрыв незатейливого снаряда; осколки кости, разлетаясь, до крови ушибали маленьких героев?
- Егорка ранен!.. Братцы, Егорка ранен!.. - кричала толпа мальчишек, окружая товарища, на щеке которого виднелась кровь.
- Раненого тащили на воображаемый перевязочный пункт, где девочки, в роли сестер милосердия, обвязывали Егорку тряпками.
Даша остановилась и долго с грустью смотрела на игравших ребят.
«В какую игру-то играют... Глупые! Долго ли до греха... И как это им дозволяют?...» - думала она, отправляясь дальше.
В Сухой Балке большая часть домов была разрушена, и жители перекочевали на новые места. Но маленький домишко сиротки Даши был цел и невредим, и бесстрашная хозяйка поселилась в нем. Тут, при постоянным свисте ядер и при падении их в близком соседстве, отдыхала и поправлялась от непосильных трудов молодая девушка. Иногда ветхие стены ее убогого жилища так сильно колебались и дрожали, что казалось, вот сейчас рухнет.
Как только почувствовала Даша, что силы к ней вернулись, она снова пошла туда, куда призывали ее людские стоны, страдания и болезни.
Сестрица Дарья Александровна снова появилась среди раненых и не покидала их не только во все время войны, но и долгое время по окончании осады Севастополя.

IV

Когда окончилась Крымская война, среди других награжденных героев оказалась и Даша Севастопольская. Государь пожаловал бесстрашной девушке медаль, а государыня прислала ей золотой крест с надписью «Севастополь».
По окончании войны еще долгое время находилась Дарья Александровна в госпиталях около раненых, к которым привязалась и которых жалела оставить.
Теперь стало гораздо легче, новых раненых не прибывало, а у прежних заживали раны.
После обхода докторов, сестры исполнят все предписания, и польются воспоминания, разговоры. Прошедшая страшная година народного бедствия казалась теперь мучительным, тяжким сном.
Иной раз под вечер какой-нибудь словоохотливый солдатик всю палату соберет около себя, и слушают его, затаив дыхание... И как поучителен его простой, бесхитростный рассказ! Трогает он даже нечувствительное сердце и не мягкую, не нежную душу. Расспросы сыпятся со всех сторон, и порой по загрубелым лицам катятся слезы.
- Ты куда был ранен, дядюшка? – спрашивала как-то Даша, присаживаясь на койку к усатому сумрачному унтер-офицеру.
- В грудь навылет, сестрица.
- Крови много вышло?
- Много, сестрица... Думал, изойду... На поле, как меня ударила пуля, оморок вышел... Я свалился утром, очнулся - то солнышко уж было на закате...
- Что же, скажи, служивый, страшно было перед сражением?
- Никак нет, сестрица... Только вот мне в примету: хмель не берет. Бывало, выпьешь шкалик, а другой - так и мурашки в глазах забегают... А тут налил я с унтером нашей роты манерку у маркитанта (маркитанты - лица, следующие за войском во время войны для доставки ему съестных припасов), только сердце разыгралось. Унтер-то спрашивает: «Что у вас сердце не бьется?» - «Нет, - говорю. - Чего ему биться-то?» - «Ну, говорит, не будете убиты...»
- Это уж верно. Сердце в человеке чувствует, коли чему быть, - послышался басистый голос с дальней койки.
- Ты в каком сражении-то ранен? - спрашивал безногий инвалид, подходя к солдатику.
- Я под Альмой...
- Долго хвораешь?..
- Почитай, весь год... Как жив только остался!.. Никто не надеялся.
- Расскажи, как ты ранен был! Про дело-то расскажи! - расспрашивали раненые, обступая койку товарища.
Тот приподнялся, сел и с жаром заговорил:
-Да вот как, братцы... Крикнул это наш батальонный командир: «Ребятушки, не выдайте, покажите себя молодцами!» - «Как же это можно выдавать, ужли ж мы не русские...» Забежали мы за вал: сидишь, ружье заряжаешь... зарядил, приподнялся немного, выпустил пулю да опять нагнулся. А «он»-то все-все в вал жарит. Другой раз поднялся я стрелять, глянул - так покотом и лежат по полю в красных и синих мундирах, а другие еще напирают. В эфтом месте силы их полегло, Боже сохрани, сколько!.. Как глянул я еще раз - тут уж, братцы, меня пуля и достала... Вышел оморок. Я упал, да уж до самого вечера ничего не помню... Тут как ветер поднялся с моря, я и очнулся. Тяжко таково, пить захотелось... Посидел я, посидел так-то, думаю: «Пойду к себе, не доберусь ли к своим?» Все, значит, сестрица, к своим тянуло. Хотел встать на ноги, да ослаб шибко... Что ты сделаешь?..
Вот я стал то ползком, то на корточках, лез я так версты с две... Уж темно стало, совсем темно. Вижу: что-то маячит, думаю себе: наши, не то нет? Сон меня так и клонит. Господи, Твоя святая воля, что будет, то будет! Подлезаю ближе - часовой закричал. Слышу: кричит не по-нашему... В сердце у меня так и похолонуло. Это я, братцы мои, на ихнюю цепь залез. Перекрестился, стал тоже кричать: «Ребятушки, явите Божескую милость, дайте водицы!» — В горле-то, значит, у меня тогда пересохло, пить бы все да пить... Подошли «они» ко мне: один малый - здоровый такой из себя; по-своему стали говорить надо мной. Я им на рот показываю, пить прошу. Один взял бутылку и дал мне напиться, дай Бог ему здоровья; а другой пошел куда-то. Пролежал я маленько, отдохнул, - опять пить. А тут им сигнал дали, все цепь сняли, ушли, а мне показывают: «Рус, лежи тут».
Ушли они, а я думаю: «Что ж, тут мне лежать не приходится... Попробую. Бог даст, до своих доберусь». Вот по кустам пополз опять... В рану как железом горячим колет, в глазах темно, да зябко таково - трясусь весь, трясусь да на пни натыкаюсь. А опосля-то с горы стал спускаться, где наша позиция была, вижу огни горят. Ну, думаю, слава тебе Господи, - наши. Прилег к земле, слушаю: над лагерем говор идет. Слышу: будто по-нашему говорят. Подлезаю ближе, смотрю: ан нет, не наши - агличане. «Ну,- думаю,- попался же теперь!» Шабаш - до своих не добраться! Перекрестился я так-то, подлезаю. Схватили меня под руки, к начальнику повели. Спрашивает: «Кто ты?» Я вытянулся. «Рус, - говорю, - ваше благородие!»
Он пошел к палатке, вынес мне оттуда полчашки рому и, должно быть, приказал позвать доктора. Тут около меня собрались солдаты... смотрят на меня, качают головами, по-своему говорят. Я прилег у костра. Лежу, слышу, один толкает меня... открыл я глаза, вижу: чай мне дает... Тут уж я глянул на себя: и рубашка-то, и шинель, и сапоги - все в крови. Вот подходит ко мне один, мордища здоровая-здоровая, с ножом в руках, сержант что ли по-ихнему... «Ну-ка, - говорит, - рус», - показывает так-то руками, чтобы я расстегнулся.
- Что же ты, испугался небось? - прервал рассказ кто-то из слушателей.
- Как же не испугаться? Над душой человек с ножом стоит... Я так-таки и думал, что он меня решит совсем. Стал его просить: «Явите Божескую милость, любезный человек, дайте свет увидеть!»
Одначе, нет, - вижу не резать меня хочет: дал мне из своих рук чаю хлебнуть, расстегнул шинель и ножом вырезал кусок рубахи. Тут доктор перевязал мне рану, капель дал каких-то. «Ну, - говорит, - рус, спи тут, спи, - и потрепал по плечу: - Жива будешь». Пригрелся я у костра и уснул.
Проснулся часа в четыре. Холодно мне стало: ночью-то костер потух, только угольки тлели. Часовой шинелью меня прикрыл. Вижу, стали «они» в поход собираться: кофий варят, от кофию дым по лагерю пошел. У меня голова закружилась; Бог их знает, как они его пьют! Опосля принесли носилки, кладут меня, а сами рукой на Севастополь машут... «Мы, - говорят, - рус, туда пу... пу...» А я думаю про себя: «Ладно, идите, идите - напоретесь».
Тут один снял шапку меховую и надел на меня, а сам подперся в боки, стоит и смеется... Шапка тяжелая такая, мне аль ни на нос съехала. Снял я, вижу - смеется, аж мне досадно стало. Пырнул я ему шапку-то в руку, да и говорю: «Ну те к свиньям с твоей шапкой». Он надел, подбоченился и отошел...
- Куда же тебя, дядюшка, оттуда унесли? - спросила Дарья Александровна, задумчиво слушавшая рассказ.
- На луг... Стали туда раненых подносить... Наши были тоже...
-Я это сражение хорошо знаю... Я была там на перевязках, - вздохнув, проговорила молоденькая сестра милосердия, и тяжелое воспоминание тенью пробежало по ее миловидному лицу.
- Долго ли ты там лежал?
- Да ден шесть, почитай... Сначала-то дня два с нами маячили, своих хоронили и нашим пули вынимали. Я видел одну агличанскую: сохрани Боже, какая, - острая-преострая, а в середине пустая, должно, начинена чем!
Тут-то, сестрица, как ушли все к Севастополю, тяжко было. Раненых тьма, а доктор один не справится! На своих очень жалостно было смотреть: ран никто не перевязывает, жара, муха ест... Некоторые солдатики так и примерли... Иной чувствует, что смерть близка, говорит: «Несите меня, ребятушки, к реке, на берег, чтобы я живой вам еще не опротивел». Возьмем и вынесем... Чего не передумалось... Думаешь: и приколят и в полон возьмут...
Мы сами тут, кто мог двигаться, воды приносили, щи варили. Котелков у них много, такие же, как наши примерно ведра, только сверху пошире. Голодом нас не морили, а только муки много приняли.
Тут-то и уйти бы можно, присмотру не было. Кажись, пошел бы, - ан, нет... Очень я был плох. Ночью пойдешь, попробуешь, оступишься, а в рану, как шилом колет, невмоготу - и вернешься... А кто оправился, - все ушли.
С грустью в сердце слушает Дарья Александровна этот рассказ. Уж ей ли не знакомы, не близки страдания солдатиков! Уж она ли не страдала вместе с ними, обмывая и перевязывая их раны и принимая нередко их последний вздох, выслушивая последнюю просьбу. И много таких рассказов выслушала молоденькая сестра милосердия... Ей всегда казалось, что она сделала слишком мало для раненых, и она нередко упрекала себя, зачем уходила отдыхать в Севастополь и зачем тогда не превозмогла свою болезнь.
Время шло, и стали все замечать в госпитале, что их молоденькая сестрица Дарья Александровна ходит точно сама не своя, расстроенная, грустная.
- Сестрица, что вы приуныли? - спрашивали ее как-то больные.
- Я скоро ухожу отсюда... Мне тяжело расставаться с вами, - призналась девушка со слезами в голосе.
- Устала, голубушка. Намаялась. Храни тя Христос! - шептал старый инвалид, глядя с лаской и любовью на уходившую сестру.
У этого солдатика не было руки и ноги, и его особенно берегла и жалела Дарья Александровна.
Скоро раненым стало известно, что к сестрице Дарье Александровне сватаются женихи. Ведь ей в то время было всего 17 лет; ее святой подвиг был окончен, а молодость брала свое и манила к жизни, к счастью.
И стала замечать Дарья Александровна, что ее раненые часто о чем-то совещаются, сговариваются, что-то замышляют и от нее скрывают.
В последний день перед уходом из госпиталя она пришла совсем распрощаться со своими ранеными... Войдя в палату, она увидела, что готовится что-то необычайное. Кто мог из больных стоял, другие сидели. Навстречу Даше двинулся, постукивая деревяшкой, старый, безногий инвалид с образом Спасителя в руках.
-Родная ты наша сестрица! - громко, дрожащим голосом заговорил он. - Не пожалела ты для нас своей молодости, обмывала наши раны и видела с нами много горя, приняла труды великие! Прими же ты от нас благодарность и земной поклон и благословение! Господь Батюшка пошлет тебе счастье... А мы станем за тебя вечно Господа Бога молить.
- Рыдая, упала на колени молодая девушка и с благоговением приняла благословение солдатиков. Они собрали свои трудовые гроши и купили икону любимой сестрице. Этих трогательных минут она никогда не могла забыть, и во всю ее долгую жизнь воспоминания о них приносили ей тихую отраду.
Дарья Александровна вскоре вышла замуж за матроса, тоже севастопольского героя. Государыня императрица прислала ей 1000 рублей на приданое. Говорят, Дарья Александровна поселилась с мужем в Николаеве и была очень счастлива. Может быть, судьба и посылала ей испытания, но сознание великого человечного подвига, наверно, всегда приносило успокоение ее доброй душе.

Примечание автора: Я пользовалась записками о севастопольской обороне Лесли, Чаплинского, Жандра и статьями «Одесского Вестника».
Вышеприведенный рассказ раненого сообщался в свое время в «Одесском Вестнике».

@темы: текст, Лукашевич

---

С Рождеством Христовым!

[telwen]

Поздравляю вас с Рождеством Христовым!

@темы: поздравления, иллюстрации

---

Записки маленькой гимназистки (из тома 10 ПСС).

[olrossa]

Поздравляю всех с Новым годом и наступающим Рождеством Христовым!

Я считаю, что сравнение произведений, изданных в ПСС с нового года стоит продолжить. По крайней мере тех томов, которые подверглись переименованию.

Эта повесть в редакции Зоберна в общем и целом похожа на исходную. Никаких нововведений я в ней не заметила. Но изменений там все равно достаточно.

Как обычно, изменено количество глав с двадцати четырех до пяти. На примере начала можно посмотреть в каком духе идет литературная обработка текста. Из семи первых абзацев сделали четыре, причем исходных предложений осталось только два. Осталась, как всегда, сухая последовательность событий.

Близко к оригиналу	ПСС
Начало
Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! - стучат колеса, и поезд быстро мчится все вперед и вперед. Мне слышатся в этом однообразном шуме одни и те же слова, повторяемые десятки, сотни, тысячи раз. Я чутко прислушиваюсь, и мне кажется, что колеса выстукивают одно и то же, без счета, без конца: вот так-так! вот так-так! вот так-так! Колеса стучат, а поезд мчится и мчится без оглядки, как вихрь, как стрела... В окне навстречу нам бегут кусты, деревья, станционные домики и телеграфные столбы, наставленные по откосу полотна железной дороги. Или это поезд наш бежит, а они спокойно стоят на одном месте? Не знаю, не понимаю. Впрочем, я многого не понимаю, что случилось со мною за эти последние дни. Господи, как все странно делается на свете! Могла ли я думать несколько недель тому назад, что мне придется покинуть наш маленький, уютный домик на берегу Волги и ехать одной-одинешеньке за тысячи верст к каким-то дальним, совершенно неизвестным родственникам?.. Да, мне все еще кажется, что это только сон, но - увы! - это не сон!..	Курьерский поезд идет быстро. Я слышу в его однообразном металлическом шуме одни и те же слова о дороге, повторяемые сотни, тысячи раз. Кажется, что колеса на своем языке выстукивают какое-то заклинание. В окне мелькают кусты, деревья, станционные домики, телеграфные столбы. Или это поезд наш бежит, а они спокойно стоят на месте? Господи, как все странно делается на свете! Могла ли я думать несколько недель назад, что покину наш маленький, уютный домик на берегу Волги и поеду одна-оденешенька за тысячи верст к каким-то дальним, совершенно неизвестным родственникам? Да, мне все еще кажется, что это сон… Но, увы! – это не так.
В середине текста я обратила внимание на пару переделанных предложений.
Середина
Меня точно варом обдало.	Меня точно морозом обдало.
Вар - кипяток, кипящая вода. Как варом обдало - кинуло в жар (по Далю). В редакции Зоберна используется противоположное понятие «мороз». (Кстати в редакции "Детская литература" 2004 года издания это же предложение переделано в «Я похолодела»).
Теперь все стало для меня ясным как день.	Теперь все стало понятно…
Теперь все стало понятно… – простая констатация факта. Теперь все стало для меня ясным как день – личное отношение главной героини повести к событию.

Сравнение иллюстраций А. Бальдингера, с перерисовками О. Палкиной (как указано в выходных данных тома 10 ПСС)

@темы: иллюстрации, ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 20-21

[telwen]

ГЛАВА XX

Теперь ей было все равно. Ее очевидно позвали, чтобы сдать в руки полиции. Она знала это, но ни арест и ничто другое не пугало ее. Душа точно замерла в непосильном страдании, замерла и окаменела под гнетом тоски...
Быстро молча шагала она в нескольких аршинах расстояния за умышленно, казалось, убегавшей от нее Кононовой, и странная апатия охватывала, словно какими-то холодными, железными, цепкими оковами, все ее измученное не в меру существо. Хотелось уйти, как можно дальше, от упреков и стонов, криков и брани, посыпавшихся так неожиданно на ее, и без того низко пригнувшуюся под гнетом горя, головку.
Она сошла с лестницы, миновала швейцарскую и вошла в полутемный нижний коридор. Хорошо ей известным, «черным» ходом прошла она крошечную прихожую квартиры Шубиной, столовую и, шагнув мимо спальни со знакомым ей киотом, очутилась в приемной Ольги Павловны.
Здесь, в этой большой, просторной комнате, находилась вся община, во всем составе, бывшем налицо. Сестры сидели на стульях, диване и креслах, занимали широкие подоконники окон и принесенные из столовой бамбуковые стулья. Наконец, те, кому не хватало места, стояли в дверях и группировались у камина, весело потрескивавшего в этот зимний студеный вечер.
Ольга Павловна находилась тут же, подле Марии Викторовны. Она была бледнее обыкновенного, хотя лицо ее казалось более, чем когда-либо, замкнутым и спокойным.
Вошедшая несколько раньше Кононова быстро подошла к начальнице и тихо сказала ей что-то.
— А, хорошо! Пришла... — проронила Шубина и повернулась лицом к двери навстречу входившей как раз в эту минуту Нюте.— Пожалуйста, Вербина, возьмите себе стул и присядьте,—услышала Нюта обращенную к ней фразу.
Вербина! Не сестра Вербина, а просто Вербина,— точно что ужалило истерзанное сердце Нюты. Значит— конец.
Машинально опустившись на подставленный ей чьей-то невидимой рукой стул, Нюта затуманенными глазами обвела присутствующих.
Печальные, вытянутые, как на похоронах, лица, опущенные в землю глаза...
Вот стоит худая и стройная Юматова. Ее взоры не опущены, как у всех, она смотрит в упор на Нюту и ее прекрасные, грустные черные глаза говорят что-то. Но что? Нюта не может разобрать.
Вот заплаканное, распухшее от слез до неузнаваемости, детское личико Кати.
Вот смуглые, резкие, почти мужские, черты Клементьевой, ее сердито нахмуренные брови. Она покусывает губы и смотрит в пол на убегающую в глубь комнаты дорожку половика.
Вот Мушка Двоепольская смущенно теребит конец косынки. Веснущатая, миловидная Симонова, толстая, рыхлая Смурова с растерянно широко раскрытым ртом, сестра-бабушка, высохшая, дряхлая, по¬хожая на призрак, и еще многие, многие другие, которых не может различить Нюта сквозь туман, застилающий ей глаза.
Ни единого живого звука не слышно в большой, ярко освещенной комнате. Только потрескивающий в камине кокс, да шум ветра за окном нарушают тишину.
Поэтому невольно вздрагивают сестры, когда неожиданно звучит первая фраза начальницы.
— Вербина! Я позвала вас сюда, чтобы здесь, в присутствии всей общинной семьи нашей, сказать вам, что с нынешнего дня вы не можете оставаться с нами. Вы исключены из состава сестер...
Как ни была подготовлена ко всему самому ужасному Нюта, но почва заколебалась у нее под ногами и вся комната заходила ходуном в сразу помутившихся глазах. Она конвульсивно, крепко, до боли сжала свои пальцы.
— Вы не можете оставаться с нами, — звучал резкими металлическими нотами все дальше и дальше голос Шубиной; — сестра милосердия, заклеймившая себя таким недостойным обманом, не может оставаться сестрой. Единственно, что я могла сделать для вас, Вербина, это то, что историю с паспортом мне удалось замять, затушить, и вы не будете преследуемы административной карой. Сегодня вы переночуете с нами, а завтра...
— Этого нельзя!.. Нельзя!.. Это несправедливо, жестоко! — послышался рыдающий голос.
— Будьте сдержаннее, сестра Розанова, или выйдите, если не умеете владеть собою!—еще строже прозвучал спокойный, уравновешенный голос, и мигом стихло подавленное рыдание в углу.
— Завтра же вы уедете отсюда! — продолжала сухо Шубина, обращаясь опять к Нюте. — Вот ваши документы; я получила их нынче от Марины Иосифовны Трудовой. Желаю вам от души успокоиться и найти дело по сердцу.
— Итак, с завтрашнего дня вы свободны, можете уехать от нас—закончила начальница.
— Этого нельзя, Розанова права! Вы не сделаете этого! — послышался с порога комнаты чей-то, незнакомый Нюте, мелодичный голос.
Все живо повернулись в ту строну откуда слышался он, и одним общим радостным криком вырвалось из груди сестер:
— Бельская! Сестра Ольга!.. Вернулась Бельская! Наконец-то!
— Я, друзья мои, я! — снова произнес, вернее, пропел мелодичный голос. Никогда еще за всю свою жизнь не слыхивала Нюта такого голоса. Из глубины прихожей показалась небольшая фигура в теплом пальто, с платком на голове. Нельзя было сказать, стара или молода вновь прибывшая, красива она или дурна. Черты лица, цвет кожи—все пропадало, стушевывалось как-то в этом не молодом и не старом лице, с огромными глазами.
Таких глаз Нюта не встречала никогда. Лучистые, светлые, они тихо сияли и, сияя, видели, казалось, то, чего не видел никто из остальных людей. Они видели правду, видели благо, видели небо во всей его недоступной красоте, боль человеческих страданий, темень и нужду пасынков и падчериц жизни, и тосковали общим горем, и радовались общей радостью, и страдали общим с людьми большим человеческим страданием.
Сейчас их голубой огонь точно разливался по всему лицу, когда Ольга Бельская заговорила снова, наскоро сбросив с себя шубку и размотав платок:
— Я пришла вовремя, подоспела как раз, слава Богу! Вся община в сборе — слава Тебе, Господи! Вижу снова милых сестер, вижу и то, что неладно что-то. Слышала я кое-что, знаю уже многое, все знаю... Можно сказать? Сестра Юматова, Леля, мне писала про девушку эту. — Глаза Бельской указали на невольно подавшуюся вперед, ей навстречу, Нюту.—Да, Леля писала и о том, как поступила сюда молоденькая барышня из «светских», по фамилии Трудова, странная такая, тихая, застенчивая... И о том, как пожертвовала собою ради маленького итальянца; как, сама полуживая, истекая кровью, притащила его в барак, и как студента горячечного спасала, и как на свои жалкие гроши содержит мальчика-итальянца. И о том, как, встретив на улице родственников, сама не своя, ходила и мучилась, бедняжка. Видно, не сладко было на душе... Чистая, добрая, отзывчивая душа. Виновна ли она в том, что должна была уйти из дому, вырваться под чужим именем из ненавистной ей светской жизни? Разве она знала, что за проступок совершала? Разве она соображала, что совершает подлог, выдавая себя за Трудову и пользуясь ее паспортом?.. Вся душа ее рвалась к подвигу самоотвержения и самопожертвования; она жизнь свою, не колеблясь, готова была положить за людей, она рвалась трудилась для них, не покладая рук, дни и ночи, a мы.., мы хотим, оттолкнуть ее от нас! Ее, вручившую нам так доверчиво и просто свою молодую жизнь! Нет, не дело это, сестры, и вот что, Ольга Павловна, я скажу вам, я, неученая, простая мужичка, приволжская крестьянка: ежели исключите вы из среды общинной эту милую девушку, исключите заодно и меня, Ольгу Бельскую, заодно с нею тоже... Земным поклоном прошу я вас о том.
И, к немалому удивлению Нюты, сестра Бельская опустилась на колени и коснулась пола склоненной головой.
Что-то неизъяснимое произошло следом за этим.
Плачущие сестры окружили начальницу, подняли с колен Бельскую, чего-то просили хором, хватая руки Ольги Павловны, пожимая и целуя их.
Суровое лицо Шубиной дрогнуло, что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз. Она горячо обняла стоявшую перед ней Бельскую и произнесла тихим, смятенным голосом:
— Будь по-вашему, Ольга! Пусть остается сестра Вербина среди нас... Вы правы, ее добрые дела пересилили опрометчивый, преступный поступок, — и начальница протянула руку Нюте.
Последняя шагнула вперед и широко раскрытыми глазами обежала сгруппировавшихся вокруг нее сестер, остановила их на Юматовой, с выражением благодарности перевела на Бельскую и с внезапно побледневшим лицом упала без чувств к ногам сестры Ольги...

***

— Милая! Родная! Выпейте это!
Нюта с усилием открыла глаза. Знакомая, милая комната — десятый номер. Вокруг — встревоженные, знакомые лица Юматовой, Розочки, Кононовой и то, другое, мало знакомое, но такое бесконечно дорогое— ее смелой защитницы Бельской.
— Ну что, очнулась, детка? Ну и ладно! Давай знакомиться со мной... Ты уж извини, я всех и каждо¬го «тыкаю», не могу к «вы» привыкнуть. Что поделаешь? Мужицкая во мне закваска глубоко сидит... Розочка, давай-ка сюда, матушка, капелек лавровишневых! Напою волнушу нашу... Господь даст, совсем опомнится сейчас.
И, присев на край постели Нюты, Бельская бережно поила ее с ложечки каким-то лекарством.
Ее глаза сияли такой лаской и нежностью навстречу глазам Нюты, что бедной, исстрадавшейся девушке невольно под этим взглядом припомнилось другое бесконечно родное лицо, далекое детство, материнские ласки...
И Нюта невольно заплакала, прижавшись к плечу этой неведомой, чужой и уже такой близкой ее душе, так быстро завладевшей ею, этой душой, Ольги.
— Плачь, милая, плачь, голубка! — сказала Бельская,— В слезах топится горе. Легче будет, дитятко, когда поплачешь, родная ты моя.
И жилистая, некрасивая, вся в мозолях, рука сестры гладила прижавшуюся к ней светлую головку так любовно, так по-родственному, по-матерински, мягко и нежно.
— Спасибо вам, спасибо, голубушка, дорогая!— всхлипывая, шептала Нюта.
— Не меня благодари, не меня, а Юмата нашего! Ох, уж этот Юмат, прыткая бабочка, что и говорить. Все повыведала, да и мне написала: «Приезжай, мол, сестрица Бельская, не то худо будет, выручай!»
— Так вы для меня это?!
Нюта не договорила и, вспыхнув до корней волос, смотрела на Бельскую смущенными, растерянными глазами.
— А то как же? Отпросилась от своего больного пораньше, благо на поправку идет, и вот и я. Не могла попасть домой повидать Наташу при жизни, но хоть к твоему уходу поспела...
— Милая вы, хорошая! Спасибо! — шептала Нюта.
— Она святая! — произнесла Розочка, — А если не святая, то, во всяком случае, прелесть! И Леля тоже прелесть: знала, что никого, кроме сестры Бельской, никого не послушается «Шуба» наша и выписала ее. Молодец, Леля! — и она бросилась на шею подруге.
— От всей души благодарю вас, сестра Елена!— протянула ей руку Нюта.
Ta смущенно отвела глаза.
— Не могу принимать благодарности, не стою! Каждая на моем месте сделала бы то же.
— А я же не сделала, я-то прозевала, а? — подхватила с отчаянием в голосе Катя.

ГЛАВА ХХI

Быстрой чередой замелькали снова дни, недели и месяцы. Рука жизни неустанно вертела свое неспешно вращающееся колесо.
Прошла встреча Нового года с обычным ужином в квартире начальницы, прошли крещенские студеные дни, прошла масленица, наступил Великий пост. Загудел призывно-меланхолическим звоном гулкий колокол на общинной церкви. Потянулись молящиеся «светские», мирские и свои общинные в неизменных серых или коричневых платьях, фигуры, в белых косынках, в белых передниках, с ало-красными крестами на груди.
Готовились к величайшему ежегодному событию в жизни сестер: к празднику «посвящения».
В аудиториях шли непрерывные репетиции, проверочные испытания курсисток.
В бараках и амбулаториях те же курсистки работали под надзором настоящих сестер на «практических занятиях».
У окулиста Фока было тихо, чинно и вежливо на его «глазных» лекциях. Он по-прежнему любезно кланялся и вежливо улыбался, называя «мейн фрейлейн» каждую сестру, боясь обидеть, боясь огорчить чем-либо своих слушательниц.
Скучновато проходили его лекции. Зато у доктора Козлова в его аудитории стоял дым коромыслом.
Пересыпая шутками, остротами и меткими словечками своего неисчерпаемого репертуара, общий любимец умел говорить увлекательно и интересно о своих предметах.
Даже неудачливая, флегматичная и простоватая сестра Смурова сумела добросовестно усвоить все лекции добряка.
— Берегись, сестрицы, на экзамене забодаю! Ой, вы еще не знаете, как умеет бодаться Козел и округляя по-птичьему глаза кричал он страшным голосом на всю аудиторию под веселый взрыв смеха учениц.
Доктор Аврельский раздражался и нервничал больше, чем когда-либо,
— Ну, какие из вас сестры выйдут? Ну, можно ли так суетиться и рассеиваться? Глядите, вместо бока, вы больному пиявку на нос поставите. Хорошо, нечего сказать!.. Картина да и только!.. Мозгами пошевеливайте, мозгами! — бранился он, приводя в неописуемый трепет и без того робевших «курсисток».
Среди всех этих хлопот, суеты и треволнений незаметно приближался роковой день, совпадавший в этом году с первым днем Воскресения Христова.
А на улице, за двойными стеклами, голубело по весеннему небу. Ярко и неумолимо затопило солнце своими лучами таявшие снега. Задорно чирикали воробьи на крышах, приветствуя светлое пробуждение природы от долгого, зимнего сна.
Шла весна, шла легким, быстрым, волнующим шагом, щедро рассыпая людям улыбки, радость, надежды и привет...

***

Подошла Страстная неделя.
Весна, дружная и теплая, в этом году установилась неожиданно и скоро.
Еще более заунывно и тягуче запел большой колокол, призывая молящихся. На двенадцати евангелиях, слушая глубоко проникновенные слова священного писания, Нюта, стоя в рядах сестер, вспомнила, среди молитв о том, что должно было случиться с нею через трое суток...
Она—сестра.
Настоящая, «посвященная», крестовая сестра. Исполнится заветная мысль. День посвящения закрепит ее навсегда в эту среду, среду, отдающую себя всю без остатка на служение людям, для утешения их страданий и духовных нужд.
Все складывалось теперь так, как давно о том мечтала девушка.
Ее родственники Махрушины оставили ее в покое, примирились со «совершившимся фактом», как писала генеральша. Бабушка, которой Нюта послала длинное сер¬дечное письмо с подробным описанием всего происшедшего с нею, прислала ей благословение на трудный путь. Это письмо, как святыню, берегла Нюта, нося на груди под лифом платья. Теплые, любящие строки, написанные дрожащей старческой рукой, высказанная в них горячая уверенность в силы и чистую душу Нюты лучше всякого бальзама уврачевали раны, нанесенные судьбою в первые месяцы пребывания девушки в стенах общины.
Полная сладкого трепета, полная самых жгучих надежд, ждала Нюта торжественного часа.
И вот этот час наступил...
В пятницу исповедовались, в субботу причащались «крестовые сестры», вновь же посвящаемые должны были принять посвящение в Светлой заутрене в Великую Пасхальную ночь.
Ровно в половине двенадцатого ударил колокол в Исаакиевском соборе. Ему ответили тотчас же со всех петербургских колоколен бесчисленные гулкие колокола. И пошел «малиновый» перезвон торжественной и радостной Пасхальной ночи. Неизъяснимою радостью, волною необъяснимого, юного, молодого, ликующего чувства дохнуло на весь православный мир столицы вместе с этими торжественными звуками колоколов.
Радость залила проснувшуюся землю, радость осветила пробужденную ярким ее светом ночь, радость засыпала незримыми для глаз цветами все живое в этот час на земле.
В группе шести посвящаемых сестер, среди ярко освещенной бесчисленными огнями пасхальных свечей церкви, стоит Нюта.
Шесть взволнованных, трепетных, в коричневых платьях и черных передниках с красными крестами на, груди, фигурок, ликующих и светлых, молятся со всеми вместе в эту дивную ночь.
Взоры всех присутствующих прикованы к ним, к этим шести женщинам и девушкам, вступающим на избранный ими путь
Огромная, нарядная толпа «светских» смотрит на эти скромные фигуры. Лица мужчин в блестящих мундирах и изысканных фраках, глаза дам в светлых, роскошных туалетах — все это обращено на них, на этих шесть женщин и девушек, отдавших себя, обрекших всю свою жизнь на подвиг милосердия и добра.
А на обоих клиросах прекрасные, звучные голоса певчих выводят всегда желанное и радостное: — Христос Воскресе!
Нюта невольно поднимает руку, нащупывает гладкий, глянцевитый квадратик мягкого шелка у себя на груди.
Крест!
Желанный, святой, прекрасный символ. Символ ее самоотречения, символ принесения в жертву людям ее молодых сил, ее юной, едва пробуждающейся жизни.
Этот крест, под величайшей тайной для всех, а пуще всего для нее, Нюты, нашила ей Розочка своими маленькими ручонками.
— Вот, Нюточка, носите с Богом!— говорила она.— И помните: четыре иглы сломала и шесть раз палец уколола, все старалась, чтобы глаже приладить... Вот...
— Милая! — невольно мысленно приласкала ее Нюта. — Все вы милые, добрые, золотые у вас сердца, и я теперь ваша, совсем ваша.
— Мама! Родимая! — глубже и слаще, мучительнее пронизала ее мысль. — Видишь ли ты оттуда из далекого, неведомого мира радость твоей Нюты? Ты молишься за все, родная, и вот услышаны твои молитвы, мама, твоя Нюта счастлива, счастлива вполне!
Тихие, умиротворенно-радостные подходили «посвященные» к святой чаше с причастием. Их лица радостно сияли, счастливо горели глаза… пламенели щеки...
Старенький, почтенный, двадцать пять лет прослуживший в общине, отец Симеон вышел сказать слово «посвящаемым».
— Сестры, дети мои духовные! — зазвучал под сводами храма теплый, дрожащий старческий голос.— Нелегкую задачу приняли вы на себя, тяжелое бремя возложили на плечи. Не для радости, не для веселья и утех пришли вы в нашу тихую обитель любви и мира. Скорби людские, страдания, немощи телесные,— вот что окружает вас здесь, и обреченные на великую бескровную жертву во имя Господне, вы, забыв себя, свою личную жизнь, должны отныне поставить себе целью быть помощницами и утешительницами всего страдающего человечества. Жертва бескровная. Подвиг высокий и прекрасный... Благословляю вас идти на него, сестры, дочери мои духовные; оглянитесь вокруг себя: сколько больных, немощных недужных, искалеченных тянутся к вам в приступе злого недуга, обуреваемые страданием, истекающие кровью, покрытые ранами, зияющими болячками, согнутые в три погибели под бременем ужасных болезней. И все это ждет от вас помощи, врачебной и духовной, и еще более духовной, нежели врачебной, сестры… Милосердие, чуткость, доброта, кротость, самоотверженность, стойкость, энергия и трудолюбие должны отныне быть вашими спутниками на земле. Вспомните Христа страдающего, Христа, на великую жертву обреченного, и уподобьтесь Ему. Великим примерам самоотвержения и кротости следуйте, сестры... Я счастлив, что нынешний день посвящения совпал с великим праздни¬ком Воскресения Христова. Не есть ли в этом новый, глубокий, великий смысл? Не указывает ли вам Сам воскресший Спаситель мира умереть духовно для прежней жизни и воскреснуть для нового пути, пути самоотречения на почве милосердия и добра? Христос Воскресе, дети! В великую ночь Святой Пасхи Христовой приветствую вас, вновь посвященные сестры всего больного, страдающего человечества. Ступайте смело и прямо к вашей цели, и да будет возможно легче ваш тяжелый, тернистый путь, Многие лета вам, сестры!. Да хранит вас Господь Милосердный! Аминь.
— Многая лета, многая лета, — запели голоса на клиросе.
Слезы текли по лицу Нюты, но, она не вытирала, даже не замечала их. Счастливая улыбка застыла на ее лице, глаза лучились счастьем.
— Господи, — пело в душе ее песнью ликующей весны, — Господи, даю Тебе слово, Великий и Милостивый Творец, что отныне я приложу все силы, все старание мое для большого избранного дела. Я буду работать до самозабвения, Господи, чтобы оправдать возложенное на меня доверие. Я постараюсь быть достойной имени общечеловеческой сестры. Благослови меня, Господи! Благослови меня!..
Окончилась служба, и потянулись чередою к кресту для кропления святой водой сестры.
«Посвященных» окружили с поздравлениями, объятиями, поцелуями, Ольга Павловна, с серьезным сосредоточенным лицом, и высокая попечительница общины благословляли, целовали новых сестер. Кругом христовались, разговаривали шепотом, приветствуя друг друга.
Всюду кипела жизнь. Огни свечей казались мертвыми пятнами в рассвете молодого весеннего утра.
— Сестры, разговляться! В столовую! — послышался сдержанный шепот, — батюшка куличи и пасхи пришел святить...
И вся огромная толпа высыпала на паперть. Торжественная служба кончилась, церковь опустела.

***

— Батюшки мои, как заважничала! И здороваться не хочет! Ну, что я говорил? Хороши они только до тех пор пока в аудиториях на репетициях перед нами дрожат от страха. А как «посвятятся» — так и вот оно!.. Что для нее стена барачная, что доктор Козлов, все едино... Дожил до Светлого праздничка, нечего сказать! Христос Воскpece, сестрица Вербина! Кому я сию нотацию прочел, а?
Нюта, действительно, ничего не видевшая и не слышавшая в своем восторженно-приподнятом настроении, не покидавшем ее с начала этой ночи, остановилась, услышав свое имя, и подняла сияющие глаза.
Она проходила мимо группы докторов, стоявшей у пасхального стола, в ожидании разговения. Валентин Петрович, веселый, улыбающийся, как всегда, протягивал ей руку.
— Небось, два пальца подавать нам нынче будете, крестовая сестрица, а?
Нюта взглянула на его добродушно гримасничавшее лицо и засмеялась.
— Ах, Валентин Петрович, простите! Я вас не заметила, здравствуйте!
И вспыхнув, и еще больше сияя своими преображенными от радости глазами, проговорила искренно, от души:
— Ах, я так счастлива, так счастлива! Весь бы мир обняла, ей Богу!
— Ну, весь мир-то не нужно, а со мной, стариком, похристосоваться следует? Да-с! Христос Воскресе, сестрица!
— Воистину Воскресе!
Нюта привстала на цыпочки и троекратно поцеловалась со стариком.
— А меня забыли? Небось, тоже не заметили,— послышался за нею веселый голос Семинариста.
— Вас трудно не заметить, вы городской думе по плечо будете,сострила пробежавшая мимо Розочка.
— Это что ж, в обиду прикажете принять? — загудел своим мягким баритоном доктор Ярменко, удерживая за руку шалунью.
— Какая уж обида! Вот вам пасхи принесла, кушайте на здоровье... Только не уроните, ради Бога, она священная.
И Катя совала в руки Ярменко тарелку с творожной пасхой, наложенной в таком огромном количестве, что Ярменко, при всем его завидном аппетите, беспомощно развел руками.
— Господи, помяни царя Давида и вею кротость его!.. — воскликнул он, широко раскрывая глаза.— Да что это, сестрица, вы меня либо за акулу прожорливую изволите считать, либо... либо думаете, что я сюда прямо из Индии, на манер голодающего индуса приехал! Ей Богу! Порция хоть куда!
— Ладно! Кушайте, а мало будет, еще прибавлю, — звонко рассмеялась Катя и исчезла в толпе гостей.
— Вот она, детка милая, поздравляю! Твой день нынче, точно именинница ты. Давай поцелуемся по-простецки, по-крестьянски, родная! Христос Воскресе!
И крепкие тесные объятия охватили Нюту! Это была Бельская. Ее большие глаза, глаза «не от мира сего», как о них говорили в общине, смотрели на смущенную девушку. Эта, всеми почитаемая, имевшая огромное влияние в общине женщина, имя которой произносилось не иначе, как с глубоким благоговением не только сестрами, но и начальством, с чьим желанием считалась сама Ольга Павловна, эта женщина сыграла огромную роль в Нютиной судьбе.
Вновь быстрым вихрем пронеслась в мыслях Нюты с поражающей яркостью давно пережитая в декабре месяце сцена: сцена приговора над нею и неожиданное заступничество этой чудной, «святой», как ее называли, Бельской. И, исполненная трепета, вся олицетворение благодарности, Нюта прильнула к ней:
— О, спасибо вам, дорогая, прекрасная!.. Спасибо сердечное!.. Если бы не вы... не видать мне вовеки этого креста...
И она быстро нагнулась, целуя мозолистую, сильную рабочую руку сестры...

***

— Sorella, вас зовут!
— Кто, Джиованни?
— Подите и увидите!
Лицо мальчика улыбается таинственно и лукаво.
Ему не велено говорить кто, и он всячески старается придержать свою болтливость.
Руки маленького итальянца полны, карманы тоже.
Шоколадные, сахарные яйца, — подарки сестер, — очень приходятся по вкусу Джиованни. У него липкие губы, и грязные пальцы.
Он охотно христуется со всеми этими добрыми, ласковыми «сореллами» и еще более охотно принимает от них подарки — пасхальные яички.
При первом же заявлении о том, что ее спрашивает кто-то, просит в швейцарскую, Нюта бледнеет. Вдруг кто-либо оттуда, от Махрушиных? Опять приглашение, настойчивое и нудное вернуться, к ним. Теперь, когда красный крест уже нашит на ее груди и одним своим видом придает ей мужество и силы!.. О, никогда, никогда!
Она опрометью влетает в швейцарскую, готовая дать отпор, самый энергичный, самый решительный на все требования «оттуда».
Но там легкое, радостное «ах», полное неожиданности, срывается с ее губ.
— Вы!
— Собственной персоной! Пришел поздравить вас в ваш великий день, сестра Вербина, сестра Анна...
— Нюта! — смущенно подсказывают губы девушки.
— Сестра Нюта, если позволите. Да! И сказать вам, что всю эту ночь я думал о вас... Я был в церкви, видел вас, такую светлую, радостную, ликующую! Если бы вы знали, какое трогательное личико было у вас там!.. Я переживал торжественный момент посвящения вместе с вами, был счастлив за вас... Примите от меня пустяк, цветы, сестра Нюта, и помните, что, кроме этих цветов, Николай Кручинин готов отдать жизнь, за вас по одному вашему требованию. Он друг ваш и должник до могилы. ...
И молодой медик протянул заалевшейся румянцем девушке что-то, завернутое в бумагу. Дрожащими руками сорвала обертку Нюта. Четыре крупные, белые, как снег, сверкающие алмазными каплями воды, розы нежным, тонким благоуханием улыбнулись зардевшейся девушке.
Она спрятала в них раскрасневшееся лицо.
— Благодарю вас, — шепнули ее губки, а рука крепко сжала руку молодого человека.
—Так друзья? Навсегда друзья? — точно спрашивал он, и его открытое, мужественное лицо доверчиво улыбалось Нюте...
— Конечно... — она взглянула на него и вдруг неожиданно рассмеялась веселым счастливым смехом.
— Какие мы смешные, право. Я, по крайней мере. Завербовала вас в друзья, цветы от вас принимаю, а как вас зовут — не знаю... На дощечке у постели стояло Николай Кручинин, а как по отчеству?
— И не надо звать, как по отчеству! Николай я, пусть для вас. Николаем и буду. Коля Кручинин и баста. Ну, а адрес мой еще не потеряли, летний? — лукаво прищурив свои красивые голубые глаза, осведомился он.
— Нет! — рассмеялась Нюта.
— Ну, а коли нет — отдыхать к нам пожалуйте в первый же отдых. Даете слово? Мать-старуха и Соня вас наизусть выучили по моим письмам. И любят-то заочно как, страсти Божии. Ждут, не дождутся…Приедете, спасительница моя?
— Приеду, Николай... Николай... Вот дальше и не знаю...
— Просто Коля,— подсказал Кручинин.
— Ну, Коля, будь по-вашему, — согласилась Нюта и оба рассмеялись веселым, светлым, молодым смехом.
— А за розы спасибо еще раз, — и, кивнув головкой, сияя улыбкой и счастьем, лучами разлившимся из ее серых глаз, Нюта быстро пошла из швейцарской, прижимая к груди своей белые, нежные, ласково благоухающие цветы...
Николай Кручинин вышел из подъезда общины с сердцем, настроенным особенно светло ликующе.


Дальше 7-го

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 18-19

[telwen]

ГЛАВА XVIII.

—Ну, вот справили елку — и опять одни.
Ольга Павловна Шубина, как пастырь среди своей паствы, стояла в толпе сестер,— Кажется, все сошло хорошо и благополучно, — прибавила она.
— Вполне благополучно, Ольга Павловна, — подхватила Розочка, — вполне благополучно, если не счи¬тать упавшего Фока, чуть не разбившего нос ребенку Дмитрия Ивановича, и меня, в пылу суеты отдавившую доктору Аврельскому его любимую мозоль.
— Ах, Катя, Катя! И когда вы станете взрослой, солидной сестрой! — покачала головою начальница в то время, как окружавшие ее сестры сочувственно улыбались общей любимице.
— Ах, Ольга Павловна, если бы вы видели, как Катя доктора Семенова заставила ребенка качать. Вот-то потеха! — выступила вперед толстая Кононова.
— Ха-ха-ха! Действительно, была картина!.. Вот!
Тут Розочка быстро опустилась на стул, схватила в руки какой-то сверток и вмиг превратилась в Семочку, качающего на коленях плачущего ребенка.
Веселый смех сестер покрыл эту проделку.
Даже серьезная, замкнутая в себе Ольга Павловна не могла не улыбнуться. Рассмеялась и Нюта вместе с остальными. Но смех ее тотчас же оборвался, а лицо сделалось белее белого передника, надетого на ней.
Она скорее инстинктом, нежели глазами, увидела; того, кто вошел и остановился y дверей столовой. Сердце ее толкнулось сильным, ошеломляющим ударом, потом быстрыми-быстрыми толчками заколотилось крепко, сильно... Всей душой почувствовала она приближение неминуемого грозного рока...
Этот рок в виде красного, пошатывающегося пьяного человека стоял на пороге столовой и смотрел вызывающе и дерзко на нее, Нюту... Прямо на нее...

***

Глубокое молчание воцарилось в большой столовой, молчание, в котором почудилась сразу грозная, надвигающаяся беда...
Затихли сестры. Замолчали. Лица всех невольно, какою-то непонятной силой, пристально обратились к дверям.
— Что тебе здесь нужно, Дементий? — недовольным тоном проронила Ольга Павловна, и ее темные брови сурово сошлись над переносицей.
— Ты, кажется, пьян? — морщась, добавила она.
— Так точно, госпожа начальница, выпимши немножко, это верно! Хи-хи-хи... нечего греха таить... пропустил малость. А только и в пьяном виде нам отлично известно то, чего вы, трезвые, не досмотрели, да-с! — нахально произнес служитель.
— Ты что это себе позволяешь, Дементий? Как ты смеешь?
Краска густого румянца залила мгновенно щеки, лоб и подбородок Шубиной.
— Что ты мелешь? Что ты можешь знать? Пойди вон, проспись, а завтра приходи к управляющему за расчетом. Я не могу держать на такой ответственной должности пьющих и дерзких людей. Ты дежуришь в бараках. Ступай вон!
— Это, как вашей милости угодно будет, — еще нахальнее произнес тот.—Уйду-то я и сам уйду, потому что здесь мне быть не гоже... В скорости здесь такая сумятица пойдет, полиция понаедет, допрос станут чинить, так, что, действительно, здесь мне не место. Я человек честный и по подложному пачпорту не живу…
— Что? Что такое? Что за чушь такая? — роняла Шубина, и сдержанное, как бы застывшее в своем спокойствий, лицо отразило на минуту внезапное смятение, овладевшее этой закаленной в жизненных битвах душой.
— Объясни мне сейчас же, что это значит?— совладав с собою, в ту же секунду повелительным тоном произнесла она.
— А то значит, госпожа начальница, —дерзко вскинув на Шубину свой маленькие глазки, повышая и без того громкий голос, заговорил Дементий,—а то значит, сударыня вы моя, что среди сестер ваших скрывается под чужим пачпортом одна генеральская племянница, а родственники ее ищут по всей России... Из дому, видите ли, тишком сбежала... А вот я сыскал беглянку и нынче дал знать в полицию и куда следует, потому тяжкое это преступление, подлог, и виновная должна понести за него кару перед законом... Фальшивый пачпорт, сами знаете,—за это по головке не погладят, да-с!
Если бы сейчас в эту комнату влетела боевая граната, все присутствующие вряд ли испугались бы и смутились бы более того, нежели испугало и смутило их это неожиданное сообщение.
Ольга Павловна, побледневшая, как, смерть, невольно шагнула вперед к Дементию и, стараясь всеми силами совладать с охватившим ее волнением, сказала:
— Про кого вы говорите? Я приказываю вам назвать эту сестру! Сию минуту, сейчас!
— Сестра Марина Трудова—вовсе не сестра Трудова, как она себя называет, a Анна Александровна Вербина, вот кто она, и живет по поддельному паспорту, скрываясь под чужим именем... Да-с!— громким, ясным, отчетливым голосом произнес Дементий; казалось, последние остатки хмеля соскочили с него.
Тихое «ах» вырвалось вздохом из молодых и старых грудей присутствовавших.
Все взоры обратились к Нюте.
Белее снега, с широко раскрытыми глазами и закаменевшим лицом, стояла она в стороне ото всех, и странное спокойствие разливалось по этому лицу в эти тяжелые для нее минуты.
— «Все кончено!» — казалось, говорило это лицо.—«То, чего так мучительно боялась моя душа, свершилось, больше ждать нечего. Теперь — конец. Ах, если бы умереть, умереть сейчас! А то, ведь, меня ждет позор, арест, тюрьма...»
Но по-прежнему странным спокойствием отчаяния веяло от ее застывшего лица. Потянулись минуты. Одна за другою, одна за другою. Сердца присутствующих бились ускоренным темпом. Глаза, не отрываясь, смотрели, направленные в одну цель — на эту тоненькую, хрупкую девушку, такую милую, тихую и безответную, оказавшуюся преступницей перед людьми и законом.
Казались вечностью приходившие и уходившие минуты, тягучие, бесконечные, несносные своей поразительной длительностью, насыщенной мукой.
И вот прервалась тишина, ужасная тишина, полная затаенного страдания.
— Ступай вон! И чтобы сейчас же духу твоего не было в общине! — прозвучал чей-то, знакомый и незнакомый в то же время повелительный голос, и сестры увидели стоявшую посреди комнаты Шубину, с властно протянутой к двери рукой. Никогда в жизни не замечали они такого выражение в лице старшей сестры-начальницы. Это лицо пылало, и пылали румянцем негодования щеки, пылали гневом глаза...
Слова ее относились к Дементию.
Последние остатки винных паров вылетели из головы этого человека. Он хотел было заартачиться, протестовать, но новое твердое «вон!», сорвавшееся с бледных до синевы губ начальницы, было так грозно, так непоколебимо властно, что невольно пригнулась под ним растрепанная голова дерзкого служителя и он поспешно, как-то боком, выскочил за дверь.
— А теперь,—когда его отталкивающая своим видом фигура скрылась из столовой, произнесла Ольга Павловна, и ее пылающее лицо обратилось к Нюте,— теперь скажите мне только одно слово, сестра Трудова, скажите, что этот человек солгал, и я поверю вам без колебания, поверю, и все останется по-прежнему.
И опять потянулись минуты, опять воцарилась зловещая, жуткая тишина... Опять смотрели сестры на Нюту полным скорби, сочувствия и ободряющей нежности взглядом, одним большим общим взглядом тридцати пар разгоряченных волнением глаз.
И снова внезапно прервалась тишина большой комнаты. Быстро расталкивая ряды сестер, с дальнего конца, из молчаливой толпы, пробивалась Катя Розанова.
Глаза девочки-сестры были полны слез. С обычно веселого оживленного личика сбежали краски. Она бросилась вперед, к Нюте, схватила ее за руку, и слезы и слова целым потоком хлынули, рванулись с ее глаз и губ...
— Милая... родная... скажите же... скажите им... что, это ложь... неправда.,. Ложь наглая, ужасная... Злая… жестокая ложь... — Вы—Трудова, Марина, чистая, прекрасная, самоотверженная... Он солгал, этот злой, бессовестный человек... Скажите им всем... скажите.., умоляю вас... на коленях,—и Розочка скользнула на пол и, обняв ноги Нюты, зарыдала навзрыд.
Тоненькая, бледная девушка с силой отвела обвивавшие ее маленькие руки подруги и смело шагнула вперед.
Ее большие серые глаза утеряли как-то сразу их обычное детски-пытливое выражение.
Мучительно страдающая женская душа глянула из их потемневшей глубины, и новый, твердый, непоколебимый голос этой слабенькой, хрупкой по виду девушки прозвучал как тяжелый приговор, в большой столовой:
— Нет, он не солгал! Он сказал правду: я обманула всех вас... Я — не Марина, Трудова, я — Анна Вербина. Судите меня!
И, пошатываясь, бледная, как смерть, Нюта вышла из столовой.

ГЛАВА XIX

Мучительно потянулась жизнь. Тяжелым кошмаром давили последующие события Нюту. Она находилась еще в общине, но ей строго-настрого было запрещено ходить на лекции, в аудитории, в бараки, на дежурства, в амбулаторный прием.
Ей отвели небольшую комнату в конце коридора, заставив покинуть милый «десятый номер», взяли с нее слово не уходить тайком из общины, не сноситься с сестрами. Ни с кем.
— Если вы убежите отсюда, как убежали из дому, вы подведете меня, навлечете на мою голову еще больший позор. И я попрошу вас не разговаривать, не сноситься с сестрами, пока...
И Ольга Павловна не договорила. Так и не узнала Нюта, что значило это «пока». Начальница смотрела на Нюту холодными, враждебными глазами. Она возмущалась против всякой лжи, всяких обманов, и поступок девушки казался ей таким лживо-непристойным, некрасивым, бесчестным.
Ей, всеми уважаемой, высокочтимой начальнице-сестре, под властью которой сгруппировалась целая среда самоотверженных женщин, ей приходилось признаться перед самой собою, перед окружающими ее, перед всем городом, что темное пятно наложено на ее родное общежитие, что в стенах его оказалась девушка-обманщица, подменившая документы, жившая под чужим именем. И она, старая, опытная женщина, могла дать обмануть себя!
— Вы мне должны сказать всю правду,—сказала на следующий же день Ольга Павловна, зайдя к Нюте в ее крошечную комнату. —Всю правду, как на исповеди.
В ответ Нюта взволнованно рассказала лишь вкратце, как она решила уйти из дома генеральши-тетки и как, опасаясь, что ей помешают осуществить ее мечту, решила принять фамилию своей подруги Трудовой и под ее именем вступить в общину.
Ольга Павловна молча выслушала рассказ,а потом сухо сказала:
— Какие бы ни были у вас побуждения, вы все-таки совершили подлог... Вы не имели права обманывать нас, не имели права выдавать себя за другую... Это не честно...
Однако, несмотря на все свое негодование, Ольга Павловна не могла не жалеть «заблудшую во тьме лжи и обмана» девушку и решила помочь ей выйти из неприятного положения. На следующий же день она поехала к одному важному генералу, упросила его походатайствовать, чтобы Нюту не арестовали, выставив поступок девушки в самом невинном свете. Затем, узнав у Нюты местопребывание Марины Трудовой, она написала письмо незнакомой девушке, прося ее немедленно выслать документы Нюты Вербиной, обещая послать ей взамен бумаги и паспорт ее, Марины.
Оставалось ждать результата хлопот.
Положение самой Нюты в общине было все это время такое же неопределенное, странное. Устраненная от дела, она продолжала жить одинокой в маленькой комнате, в конце коридора.
— Сестра Марина, Нюта, Нюточка ! Можно к вам?
Веселые сумерки январского солнечного дня врывались в комнату. Косые лучи убегавшего солнца золотили и просунувшуюся в дверь белокурую головку.
— Нет, — глухо и резко ответила Нюта, не глядя на заглянувшее в комнату, милое лицо, — нет!
— Но, родная моя...
— Уйдите, Розочка. Вы знаете, я дала слово не разговаривать, не сноситься с вами, ни с кем... Я дала слово.
— Какая чушь! Какой вздор! Что за девочка маленькая,которую заставили сидеть в пустой комнате!.. И она еще боится ослушаться приказания!
— Катя!
Голос Нюты холоден и глух. Таким голосом говорят люди, потерявшие веру в радости жизни.
— Нюта! Честная моя Нюта! Впустите меня!
— Нет!
Какая мука говорить это «нет» тогда, когда вся душа рвется к теплу и свету,—к свету ласк этой милой девочки!.. Так хочется высказать ей так много и горячо благодарить за сочувствие ее и заботы. Но она не должна, не смеет. И тяжелый, холодный камень давит грудь Нюты. Там где-то бьется усиленным темпом, то вдруг умолкая, неожиданно замирая, ее израненное тяжелой горечью сердце.
— Катя, сестра Розанова, душа моя,—рвется из больного маленького сердца крик ужаса и тоски,— оставьте меня! Не томите! Я не могу нарушить данного слова. Ольга Павловна в праве была требовать этого от меня. Я вредный член общества, я совершила подлог! Уйдите же, уйдите, не мучьте меня, Катя!
— Простите! Это не относится ко мне! Я пришел проститься с вами, сестра Трудо... Вербина... Надеюсь вы не откажете мне в удовольствии пожать вашу руку?
Нюта вздрагивает всем телом. Перед ней стоит юноша в форме студента-медика—Кручинин. Еще новый свидетель ее позора! Зачем! Зачем Розочка привела его сюда?
— Я все знаю,—говорит Кручинин, и его обычно ¬веселые, живые голубые глаза подернуты грустью... — Мне все рассказали ваши друзья... И... и... уходя отсюда, выписываясь из больницы, я пришел еще раз поблагодарить вас, сестра, за себя, за свою мать, за сестру Соню, и сказать вам, что я вас по-прежнему искренно и глубоко уважаю. Спасибо вам, родная, если бы не вы...
Он махнул рукою. По его лицу пробежала светлая, ясная улыбка.
— Вот что, сестра! Я верю и знаю одно: вы ничего не могли сделать дурного в жизни. Тут кроется какое-то недоразумение... Даю вам мой адрес. После выпускных экзаменов я еду писать диссертацию в деревню, к себе. Вы знаете,я кончаю этою весною. Так вот, если пожелаете, приезжайте к нам. Очень далеко, глухо живем мы, но у нас поблизости есть больница. Там руки рабочие необходимы, Соня там одна едва справляется... Так вот, если вы пожелаете, если будет охота, приезжайте работать вместе с нами...
И он, робко взяв ее за руку, заглянул ей в глаза.
— О, милый, милый Кручинин!
Что-то теплое прилило к сердцу Нюты, увлажнило ее глаза. Хотелось поблагодарить, ответить, но не было сил. Спазма сжимала горло.
Если ее выгонят из общины, если даже посадят в тюрьму, по выходе из нее, она, Нюта, может снова идти на родное дело, вступить на любимый путь!
О, добрый, прекрасный, великодушный человек... Спасибо тебе, спасибо!..
Но она не могла произнести ни слова, горло сжимало тисками, грудь разрывалась от наплыва рыданий.
Кручинин видел волнение девушки и не захотел больше тревожить ее. Он быстро сунул ей в руку бумажку с адресом, крепко пожал эту руку почтительно и низко склонился перед нею и поспешил к двери, за которой взволнованно шагала Розочка, приведшая его сюда.

***

Было уже темно. Забыв время и часы, Нюта сидела в глубокой задумчивости над давно остывшим обедом, принесенным ей коридорной прислугой, как неожиданно широко раскрылась дверь, и на пороге в темноте сгущенных сумерек она увидела маленькую, юркую фигурку Джиованни.
Опрометью мальчик бросился к ней, схватил ее руки, прижал к своим щекам, как он это делал в минуты особенной, нежности.
В тот же миг Нюта почувствовала две теплые слезинки на своих горячих ладонях.
— Sorella, mia carrissima (Дорогая моя), — быстро-быстро залепе¬тал ребенок, опускаясь на колени перед Нютой.— Что слышал Джиованни? От паппо слышал, паппо сказал: Sorella Марина—не sorella Марина и ее посадят за это в тюрьму. Povere!( Бедная!) Горе мне! Sorella mia возьмут, и один-одинешенек останется Джиованни. О, mio Dio! О, divina Madonna! Povere Джиованни! Povere sorella, Dio mio!
— Нет, нет, милый! Антип пошутил, твой паппо Антип сказал это в шутку. Твою сореллу никто не возьмет от тебя, a теперь ступай... Да, вот еще: твой паппо не ошибся в одном: sorell'y зовут Нютой, Анной, а не Мариной. Sorella Нюта... Запомнишь, милый? А?
И не удерживая слез, молодая Вербина порывисто ласкала доброго мальчугана.
— Si, sorella!—уже весело отозвался из темноты ребенок и вдруг вскочил на ноги. — Ах, Dio mio! Ho слушайте, sorella. Джиованни прибежал сказать sorella, что y синьоры начальницы важные гости. Они сейчас придут сюда к sorell’е Мари... Нюте, все! Паппо Антип велел передать Джиоваыни, a Джиованни—asino (осел) чуть не забыл.
— Ага! Спасибо, Джиованни! Ступай, мой мальчик. До свидания пока!..
—Adio, sorella Нюта! — вырвалось из груди ребенка.
И, быстро обняв шею девушки, он на минуту прижался лицом к ее лицу и вслед затем исчез за дверью.
— Сейчас сюда придут. Может быть, полиция, чтобы арестовать меня... Какая мука, какая мука!.. — прошептала Нюта, нехотя поднимаясь с кресла. И повернула электрическую кнопку на стене.
Комната осветилась мертвенно-молочным светом.
В тот же миг по коридору послышались шаги. Дверь распахнулась снова, и Нюта увидела Софью Даниловну Махрушину, поддерживаемую с двух сторон дочерью и Саломеей.
— Annette!
Генеральша скорее простонала, нежели произнесла это слово.
— Annette, дитя мое! Зачем ты так жестока? О! — рука Софьи Даниловны поднесла к носу флакон с солями, предупредительно поданный ей Саломеей.
— Нюта! Или я не была тебе второй матерью, что ты решила опозорить мои седины?
У tante Sophie были черные волосы без единого признака седины, но, очевидно, она придавала другое, более глубокое значение и смысл сказанной фразе.
— Ты убила меня своим поступком, Нюта! Убила всех нас... — произнесла снова после минутной паузы генеральша.
— Поистине, убили тетечку, Нюточка, — ввернула свое слово Саломея, придавая кислое выражение своему, и без того несимпатичному, лицу.
— Ты убежала тайком из нашего дома!.. Подумай, сколько разговоров, сплетен было по этому поводу среди наших знакомых... Все, конечно, полагают, что это я, жестокая тетка, заставила тебя бежать... Да! Да!.. Но что об этом говорить... Теперь одно средство как-нибудь поправить это дело: ты должна покаяться и вернуться опять к нам...
— Никогда! — вырвалось как-то невольно из уст Нюты.
— Что-о!? — воскликнула генеральша. — Ты и этого не желаешь!?
— Я не могу! — твердо произнесла Нюта.
— Вернись, Нюта! Пожалей маму! — шепнула Женни на ухо Вербиной с другой стороны.
— Annette, я умоляю тебя... Я, твоя старая тетка, я прошу тебя пощадить всех нас, — говорила генеральша. — Подумай, что скажут в свете, Нюта? О, ужас! Mon Dieu, что только будут говорить о нас всех... Этот подложный паспорт, этот побег из дому... Я не могу спокойно говорить об этом. Нет!
И опять Саломея сунула в руку генеральши граненый флакончик с солями, и та поднесла его расслабленным жестом, к носу.
— Слышишь, Нюта, вернись! Ты должна это сде¬лать!—раздраженным, почти злым шепотом сказала Женни, и ее раскосые глазки впились в лицо кузины враждебным взглядом.
— Вернитесь, Нюточка, пока не поздно успокойте тетечку. Право, Нюточка, вернитесь,—тянула Саломея.
— О, Боже, за что ты караешь меня! —подняв театрально глаза к потолку комнаты стонала Софья Даниловна.—Что скажут Бранты, Растригины, Трюмина, и Огарины, Вальтер?
Бурным протестом закипела душа Нюты при этих словах. Если бы Нюта видела хотя самую маленькую дозу любви к ней со стороны ее дальних родственников, ее привязчивая, чуткая душа откликнулась бы вероятно на этот призыв нежной благодарностью. Но теперь она поняла одно: не ее надо было вернуть ,во что бы то ни стало tante Sophie, не ее, Нюту Вербину, не любимую племянницу,— страх и боязнь перед голосом света руководили желанием генеральши.
Сердце Нюты забилось, лицо вспыхнуло.
— Нет! — сорвалось резко с ее дрогнувших губ. —Нет, не просите, я не могу вернуться к вам тетя. Не могу!
—Но тебя вернут силой! Через полицию вернут, понимаешь? — вспыхнула в свою очередь Женни, и ее детски-невинное личико перекосилось от злости.
— Тебя вернут силой, пойми, пойми, дурочка... тебе же лучше вернуться к нам добровольно, под крылышко мамы... У мамы связи в свете, можно затушить всю эту глупую историю, замять... А тут тебе арест грозит, может быть, тюрьма, заключение...
— Пусть тюрьма и заключение, — я не вернусь! Благодарю тетю и тебя за ваши заботы, но я не вернусь!— прозвучал твердый, непоколебимый голос.
— О, Боже мой! Она убьет меня, эта неблагодарная, дрянная девчонка!
И генеральша закачала во все стороны головою.
— Злая, гадкая Нюта! Как тебе не стыдно? Мамочка, успокойтесь, милая, оставим ее пусть погибает, пусть ее возьмут и бросают в тюрьму. Она не понимает своего счастья, глупая, ничтожная девчонка!.. — волнуясь, кричала чуть не в голос Женни.. Затем, переводя дух и впиваясь в Нюту тяжелым негодующим взглядом своих раскосых глаз прибавила:
— Но, ведь, тебя выгонят отсюда! Разве ты этого не знала?. Выгонят, выгонят, я знаю наверно. Да!— торжествуя и злясь, выбрасывала она слово за словом.— Куда ты денешься тогда, куда? Скажи, скажи!
—В тюрьму! Ведь ты же сказала, что меня бросят в тюрьму, — был спокойный ответ.
Этот ответ произвел, очевидно, сильное впечатление.
Вслед за словами Нюты начался невообразимый сумбур. Генеральша рыдала, сжимая руки, и перебирала громко имена своих светских знакомых, перед которыми она, генеральша, не смеет теперь поднять глаз, благодаря «ужасному» поступку Нюты.
Саломея стонала и поддакивала в тон генеральше.
Женни осыпала упреками Нюту и, забыв весь свой светский лоск, бранилась, как рыночная торговка.
Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, если бы в дверь не просунулась знакомая Нюте голова «сестры-просвирни» и грубоватый бас Кононовой не прогудел:
— Сестра Вербина! Вас к Ольге Павловне зовут на квартиру...
Схватившись руками за голову, Нюта выбежала за дверь.


Дальше ждем через день

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

С НОВЫМ ГОДОМ!

[~Сообщество, посвященное творчеству Л.Чарской~]

ПОЗДРАВЛЯЮ
с наступающим
НОВЫМ ГОДОМ!!!

Желаю вас счастья, любви и добра!
Пусть все это ждет нас не только на страницах старых книг,
но и в жизни.

@темы: Поздравления

---

Поздравляю всех!

[Alkante]

Дорогие мои! С Новым годом!
Счастья, удачи, новых интересных открытий, новых хороших прочитанных и показанных книг!
То, что вы делаете - очень нужно и важно!
Да хранит Вас господь.
Ура!

@темы: Задушевное слово

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 16-17

[telwen]

ГЛАВА ХVI

Подошли святки. Елка для бедных детей в общине была назначена на второй день праздника, и все сестры сбились с ног, приготовляясь к ней.
С самого раннего утра в столовой общежития шли, спешные, последние приготовления к празднику. Натягивалось полотно для кинематографа и волшебного фонаря, расставлялись стулья для зрителей, устанавливались столы для подарков, заготавливались билеты для беспроигрышной лотереи маленьких гостей.
У самой елки суетилась большая группа сестер. Пыхтя и отдуваясь, взгромоздясь на кухонный табурет, поставленный на стол, хлопотала толстая раскрасневшаяся Кононова, прикрепляя звезду Розочки на самую вершину елки.
Розочка стояла тут же, придерживая табурет и добровольную мученицу, и. командовала, сосредоточенно следя за каждым движением сестры-«просвирни».
— Правее... Теперь левее... Нет, нет, правее же, вам говорят... Ах, Конониха, Конониха! У вас совсем нет глазомера, — возмущалась она.
— Зато терпения много! Что я, галка вам далась, что ли, что заставляете по деревьям прыгать?
— Ха, ха, ха, ха!!!
— Господа, я советую позвать Ярменко, он гигантского роста, живо прикрепит звезду,—предложил кто-то из сестер.
— Ну да, и повалит елку...
— И разобьет люстру...
Сестры смеялись. Хохотала и Розочка, забыв в эту минуту и о табурете, и о Кононовой, басившей ей сверху о том, что смеяться она может после.
В это время дверь столовой открылась, и там показался черноволосый итальянский мальчик.
— Джиованни, Джиованни пришел! Иди помогать нам, Джиованни! — послышались веселые голоса.
Маленький итальянец стоял, с бессознательной грацией облокотившись о косяк двери.
Его глаза с восторгом впивались в нарядную красавицу-ель. Он еще не видал в жизни своей подобного зрелища.
— Il Natale (Рождество Христово), — прошептал он, указывая на изображенную на звезде картину Вифлеемского события своим смуглым пальчиком.
— Помоги нам повесить вот это, Джиованни,— просила черненькая Двоепольская, нагружая мальчика ворохом картонажей.
Маленький итальянец не сразу понял, чего именно от него хотят, но затем сообразил, вспыхнул от восторга и стал хлопотать вокруг елки.
По временам его большие черные глаза останавливались на Нюте, а розовые губки блаженно шептали ей одной:
— О, mia sorella... Джиованни счастлив... Папо добрый... другие тоже... Старая сениора, sorella начальница, проходила вчера по лестнице, когда Джиованни подметал ступени, и дала монету Джиованни... Все добрые к Джиованни, но Джиованни любит больше всех sorella Марину. Так любит, что умрет за sorella Марину, если она велит...
Теперь глаза мальчика впивались в лицо Нюты с таким явным выражением обожания и преданности, что молодая девушка невольно наклонилась к ребенку и, обняв его, поцеловала в черную кудрявую головку.
Мальчик ответил Нюте горячим поцелуем.
— Небось, сестру Трудову любит, а меня нет, — притворно-обидчиво произнесла подоспевшая Розочка.
— Нет, нет, и вас любит Джиованни, только не так, как sorella Марину, —застенчиво пролепетал сконфуженный итальянец.
— А меня, небось, не очень? — тяжело сползая со своей вышки, пробаснла Кононова.
— Всех любит Джиованни. Dio grande (Великий Бог) велит любить всех.
— Ну, вот и поладили, — захохотала Кононова.
— А sorelly помощницу любишь? — лукаво сощурилась на мальчика Розочка.
— Di chi? (Кого?) — не понял тот.
— Марию Викторовну, знаешь эту?
Тут Розочка выпрямилась, как палка, сложила руки коробочкой, высоко вскинула брови и, сделавшись как две капли воды похожей на Марихен, мелкими шажками затрусила по комнате.
— Ха-ха-ха-ха!— засмеялись сестры.
— Ха-ха-ха!— засмеялся Джиованни.
Вдруг и сестры, и мальчик смолкли сразу. Смех затих. Неловкое молчание воцарилось в столовой.
На пороге комнаты стояла сама Мария Викторовна с высоко приподнятыми бровями и приторно любезной улыбочкой, не то ехидной, не то насмешливой на тонких губах.
Улыбка сбежала мгновенно с лица Марихен. И два пятна румянца вспыхнули на её щеках.
— Что он сделал с полом, этот несчастный?— почти с ужасом вскричала она. — Пол еще только накануне мыли, ох, Боже мой!
И её мечущийся взгляд перебегал с Джиованни на пол комнаты, с пола комнаты на Джиованни, с испуганным видом прижавшегося к Нюте и недоумевающими глазами глядевшего на волнующуюся «помощницу».
— Ах, да, вот... действительно, пол... Как это мы не заметили раньше — первая спохватилась Юматова, сокрушенно покачивая головой.
Весь пол столовой был в грязных небольших лужицах. Это Джиованни, принесший снегу на подошвах сапог, испортил таким образом чисто убранную комнату.
— Дементия сюда, Дементия со шваброй и тряпкой! Он дежурный сегодня по столовой,—волнуясь приказала Марихен.—А ты, мой милый, ступай к себе, тебе не место здесь, ты только производишь беспорядок. Ступай в свою комнатку. Когда зажгут елку и приведут детей, тебя позовут.
И слегка подтолкнув мальчика в спину, она выпроводила его за дверь.
На месте Джиованни очутился Дементий.
— Вот вытрите, — приказала ему Марихен,—Джиованни натоптал здесь снегу.
— Это что такое? Никак в праздник убирать заставите? Скверный мальчишка напачкал, а я тут возись! Да ни в кои веки! Пущай сам моет! Что я ему лакей что ли?—заворчал Дементий, разводя руками.
Он был заметно навеселе, и его маленькие глазки вызывающе и дерзко поглядывали на всех.
Мария Викторовна вдруг вспыхнула несвойственным ей гневом:
— Нет, вы вытрете, раз я вам приказываю, или я вас выгоню сию же минуту, потому что вы дерзки и пьяны!
Это было так неожиданно для Дементия, что он невольно повиновался и, угрожающе взглянув в глаза стоявшей ближе всех к нему Нюте, принялся за чистку, ворча и ругаясь себе под нос.
Принялись и сестры за прерванное дело, но прежнее приподнято-веселое настроение как-то исчезло внезапно, без следа.
Незначительный, по-видимому, случай спугнул беспечную праздничную веселость...

***

В этот день не было общего стола. Обедали каждая у себя в комнате, так как столовая была отдана под елку.
Наскоро оправившись с казенным обедом, Нюта взяла со своей тарелки приготовленное в этот день на третье блюдо песочное пирожное и, завернув его в бумажку, понесла Джиованни.
Она ежедневно делала это, отдавая свою порцию сладкого маленькому итальянцу.
Быстро спустившись по лестнице, пустынной в этот обеденный час, она вбежала в швейцарскую и очень удивилась, не видя там, обычно поджидавшего ее в это время y дверей своей каморки, Джиованни. Впрочем не один итальянец, но и Антип отсутствовал к крайнему изумлению Нюты.
— Джиованни,—тихонько позвала она,—иди скорее, Джиованнин, я что-то принесла тебе...
И вдруг, она вздрогнула всем телом. Из каморки швейцара послышался короткий, резкий вопль, мгновенно придушенный и перешедший в стон, чуть слышный и слабый. Затем еще стон... Другой... Тре¬тий... Потом удар чего-то хлесткого, сильного по мягкому предмету. И опять стон, еще более глухой, но протяжный... И удары, удары, снова посыпавшиеся без счета и числа...
Бледная, испуганная, с промелькнувшей в мозгу с быстротою молнии догадкой, Нюта рванулась вперед к двери, схватилась за ручку её, дернула к себе, но, увы, дверь не поддалась: она была закрыта изнутри задвижкой.
— Отворите сию минуту, или я позову сторожей, всю общину, позову сейчас же —кричала она, ударяя своими маленькими кулаками в дверь.
Странные звуки в комнатке прекратились сразу. Что-то с шумом задвигалось там,. и чей-то грубый: голос произнес со злобой:
— Ну, будет с тебя! Попомнишь до следующих ремней! будет!..
И тихий жалобный вопль боли и муки....
— Джиованни!.. О, Господи, его бьют!
Вся кровь бросилась в лицо Нюты.
— Если вы не откроете тотчас же, я...— вне себя вскричала девушка и рванула ручку. Щелкнула задвижка, распахнулась дверь, и на пороге её Нюта увидела ненавистную ей фигуру Дементия.
Служитель, пошатываясь, едва держался на ногах.. Его налитые кровью глаза блуждали, его лицо, перекошенное гримасой исступленной злобы, было багрово-красно. Дрожащими от бешенства руками он старался застегнуть ременный пояс на себе, но это никак не удавалось ему.
В раскрытую дверь каморки Нюта увидела растрепанную, смятую кровать Антипа, а поперек неё извивавшуюся от боли, корчившуюся маленькую фигурку, плакавшую навзрыд.
В минуту все происшедшее стало ясно Нюте. И дрожа от негодования, она заслонила Дементию дорогу.
— Как вы смели? Как вы смели его бить? Кто дал вам это право? Я не прощу вам этого никогда, никогда! Завтра же вся община узнает о вашем поступке, и Ольга Павловна прежде всех... Да, да... И завтра же вас здесь не будет!
Весь хмель, казалось, выскочил у Дементия из головы при этих словах дрожащей, взволнованной Нюты. Обуревавшее его бешенство закишело в нем с удвоенной силой.
— Ах, так-то вы? За мою, то есть, доброту то? За то, что я вас покрываю, барышня! Ну, ладно, коли так, попомните вы меня, узнаете, что значит доносить на меня из-за ледащего нищего мальчонки, на верного слугу-работника... Эка невидаль, проучил малость ремнем мальчишку! Не растает, не сахарный. Пущай пол не портит, поделом ему, а вы... доносить. Ишь, какое слово сказали!
— Завтра же вас не будет здесь! — холодным ледяным тоном произнесла внезапно успокаиваясь, Нюта, и её обычно кроткие глаза блеснули угрозой.
Должно быть много твердого, непоколебимого решения прочел в этих глазах Дементий, потому что вдруг он весь съежился, побледнел.
Но это было лишь на мгновение. В следующую же секунду он снова принял свой дерзкий, нахальный вид и произнес, нагло хихикая и кривляясь:
— Ладно, коли так, барышня-сестричка. Соскучились, стало быть, здесь, другой обстановки пожелали-с? Ну, да ладно, повидаете и ее, крохотную такую комнатку с тюремной решеткой на окне, с часовым у двери. Знаете ли, что такая комнатка ожидает ту барышню, которая ежели по фальшивому пачпорту живет? Не знаете, хи-хи-хи?
— Вон! — не своим голосом крикнула Нюта.— Сию же минуту вон! И если вы не уйдете сейчас же от меня, я позову, крикну на помощь!..
Её серые глаза горели решительным огнем. Побледневшее лицо было бело, как известь.
— Ухожу, барышня, ухожу, но помните: все узнается нынче же: Дементий Карпыч умеет постоят за себя и мы еще посчитаемся, сестрица! Возьмите терпения на час, не замедлю отплатить. Еще посмотрим, чья возьмет. А теперь, счастливо оставаться, пока что.
И, нахально-презрительным взглядом окинув Нюту, он вышел из комнатки. Девушка стремительно кинулась к все еще стонущему и рыдающему от боли Джиованни.
— Мальчик мой, бедный, милый!.. Джиованни мои, радость моя, успокойся; забудь этого злого человека, дитя мое! Тебе больно, да? Крошка мой несчастный!
Она обнимала ребенка, целовала его, гладила своею нежною ручкой его черные кудри.
И постепенно стихали, под влиянием её ласки, жгучие слезы обиженного, побитого малютки.
Джиованни поднял лицо, залитое слезами, с влажными глазами, похожими на черешни, облитые дождем, ли, сжимая руки Нюты, залепетал быстро-быстро:
— Папо вышел... пришел злой zio (дядя) и стал бить Джиованни за то, что он испачкал пол... Было больно, очень больно, ах!— и он заплакал снова.
— Милый ты моги, бедный, слушай меня: злой дядя не придет больше, мы его не пустим, а вечером пойдем в залу, зажжем елку, будет много детей, играть с ними станет Джиованни, а потом будет смотреть, как двигаются и пляшут фигурки на полотне. И гостинцы будут, и подарок для Джиованни. Sorella Марина, его сестричка, приготовила ему кое-что, а пока...
Тут Нюта вытащила из кармана пирожное и сунула в руку итальянца.
Его слезы высохли совсем. Глаза уже блестели оживленной, радостной улыбкой. Недавнее горе и побои, если и не были вполне забыты впечатлительной детской душой, то постепенно теряли свою острую боль воспоминаний, и мальчик был снова счастлив в эти минуты...

ГЛАВА XVII

Ровно в семь часов широко распахнулись двери столовой, и огромная толпа детишек, возрастом от двух до двенадцати лет, ввалилась в комнату. За ними вошли почетные попечительницы, начальство, приглашенные гости, доктора с их семействами, родственники сестер и сами сестры.
Часть их, впрочем, уже находилась в столовой и, в качестве хозяек, радушно принимала гостей.
А посреди комнаты стояла великолепная, развесистая, прямая и стройная ель, вся в золотых украшениях и блестках, освещенная бесчисленными огнями свечей. Вдоль стен длинными рядами тянулись столы с подарками и мешочками гостинцев.
Почетная попечительница и члены благотворительного общества пришли на помощь сестрам в устройстве в общине елки и прибавили свои пожертвования к их скромной складчине.
И елка вышла на славу.
Ребятишки испуганно восхищенными глазами, с прерывавшимся дыханием и раскрытыми ртами, смотрели на нее.
Им, выросшим в затхлом воздухе сырых чердаков и подвалов, было дивно и необычайно это сказочное зрелище рождественского праздника.
Робко и смущенно толпились они в дверях до тех пор, пока резвая, как птичка, всюду поспевающая Розочка не влетела в их толпу, не схватила на руки самую маленькую из всей толпы девчурку и, приказав всем остальным детям следовать за собою, не повела их к столам.
Сестра Кононова раздавала билетики, сестра Двоепольская назначала подарки. За роялем, сдвинутым к печке, сидела Юматова, с бледным, улыбающимся обычной своей грустной улыбкой, лицом и с чувством играла старинный рождественский гимн.
Сестра Клементьева, обычно такая суровая, строгая, «свирепая сестра», как ее в шутку прозвал Валентин Петрович, усадила к себе на колени маленького, особенно бедно, убого одетого мальчугана и угощала его сочными ломтиками апельсина.
В.другом углу стояла Нюта, держа за руку Джиованни. Пальцы мальчика конвульсивно сжимали руку девушки, его глаза впивались в огоньки елки. Его губы шептали восторженно:
— O, Santa Virgine Maria! O, Dio-Creatore! (О, Святая Богородица! О, Бог Создатель!), как хорошо, как хорошо!
— Вот тебе билетик, иди за подарком, — подлетела к мальчику Розанова.
— А sorella Марина пойдет со мной?
— И sorella твоя пойдет, не бойся... В пекло ада полезет за тобой твоя sorella,—смеясь ответила Катя, увлекая к столам Нюту и её маленького приятеля.
— А что, сестрицы, на мою долю не припасли подарочка? — спросил, высунувшись из толпы, гостей, Семинарист.
— Да побойтесь вы Бога, Дмитрий Иванович, это детям подарки. Разве вы дитя?—замахали на него руками сестры.
— А разве нет? — делая обиженное лицо, произнес тот.
Действительно, он, этот огромный человек, был похож на большого, добродушного ребенка: так неподкупно-искренне светились чистой детской радостью его большие темные глаза.
— Берегитесь, доктор, вы елку повалите, — предупредила маленькая Двоепольская, неожиданно схватывая и отводя от дерева огромного Ярменко.
— Ну, нет, шалите, сегодня я ничего не сокрушу. Увидите, сестрицы не в таком я нынче настроении,— ответил Ярменко, но в то же мгновение, отступив назад, метнулся в сторону.
На полу лежал маленький мальчик, что называется, заходясь от рева. Нечаянно Ярменко толкнул малютку.
— Ага, что я говорила! — торжествовала подоспевшая Розочка, — если не чашку, так кому-нибудь нос разобьет.
Все бросились к пострадавшему мальчику, но сам Ярменко опередил всех, подхватил на руки плачущего крошку, вскинул его на свое огромное плечо и, тщательно поддерживая своими сильными руками ребенка, запрыгал с ним по комнате.
— Вот как мы! Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля!
Недавних слез не было и помину. Сияющий от счастья, мальчугашка вцепился обеими ручонками в львиную гриву гиганта и заливчато смеялся на всю комнату.
В противоположном углу три молоденькие сестры, испытуемые-курсистки, окружив доктора Козлова, усиленно потчевали его сластями и фруктами.
— Орешков, Валентин Петрович, флотишек, пожалуйста, — предлагала ему миловидная Симонова.
— И Господь с вами, сестрица, чем же грызть их буду? Уже лет десять, как я блещу отсутствием зубов,—смеялся веселый доктор.
— Я вам раскушу, хотите?
— И я!
— И я!
— Вы бы апельсинчик взяли, Валентин Петрович!
— Сохрани, Боже! Кажется, никак три же проглотил!
— Четвертый тогда. И, полно, что за счеты?
— Да что вы, сестрички? Бог с вами, что вам аз грешный надоел, что ли, окормить хотите? Караул! Закармливают тут, караул! — неожиданно выкрикнул доктор Козлов и, комично подпрыгивая, дал «тягу» от курсисток, к общему восторгу и смеху присутствующих.
Доктор Семенов держался больше группы гостей, ухаживая за «светскими барышнями и дамами».
— Ишь, ты, с нами и разговаривать не хочет,— заметив Семочку в «светской» группе, бросила запыхавшаяся Розочка, и лукавая улыбка пробежала по её насмешливому задорному лицу.
— Доктор, Евгений Владимирович, подержите мне этого плаксу. Мне надо игры устраивать, а он не дает, все руки отдавил, право.—И, прежде чем Семочка успел ответить что-либо, на его коленях очутилось какое-то двухгодовалое, неистово ревущее существо.
Делать было нечего, пришлось волей-неволей ублажать плачущего ребенка, который, кстати сказать, кричал так пронзительно-звонко, что все находившиеся подле Семочки гостьи-барышни отлетели от него, зажимая уши и убегая в противоположный угол комнаты.
А смущенный, растерявшийся и раздраженный Семенов шипел и присвистывал, прищелкивая пальцами, всеми мерами стараясь успокоить исступленно ревущего мальчишку.
— Доктор Фок! Доктор Аврельский! Дмитрий Иванович! Валентин Петрович! К нам не примкнете ли? У нас золотые ворота сооружаются, — кричала веселая молоденькая сестра Симонова, с миловидным вздернутым носиком и веснушчатым, точно желтым бисером усыпанным, лицом.
— Увольте старика, сестрицы, — хмурясь и улыбаясь в одно и то же время, бросил Аврельский в то время, как остальные доктора, желая потешить маленьких гостей и милых хозяек, приняли деятельное участие в устройстве игр.
Шум, смех, веселый, заразительный смех счастливого детства мигом наполнили комнату. Играли в золотые ворота, в кошки-мышки, в трубочиста и ангела.
Счастливые, ярко разгоревшиеся лица детишек, их радостные голоса, визг и топот их маленьких ножек перемешивались с голосами взрослых, едва ли менее довольных, нежели детвора.
Под веселый смех присутствующих, погнался Фик-Фок за живым и юрким, как обезьянка Джиованни и неожиданно растянулся при гомерическом хохоте присутствующих во всю свою длину.
— О, фуй, какой оплошность! Я шуть-шуть не упаль немножко, — заявил, смущенно улыбаясь, присутствующим немец, вызывая новый взрыв веселого смеха.

***

Одна только Нюта чувствовала себя несколько не по себе. Сегодняшняя угроза Дементия не выходила у неё из головы. Она мучительно сосала сердце девушки, как червяк точила его, не отпуская ни на минуту своей жертвы.
— Скажет, донесет, и тогда—все пропало. Арест, тюрьма , может быть, еще более строгое взыскание,— постоянно проносилось в голове Нюты.—Ну, что ж! Значит, я заслужила эту кару, значит, заслужила. Знала, на что шла. Ведь, знала, знала отлично, —тут же успокаивала себя девушка, стараясь во что бы то ни стало отвязаться от докучного червяка.
— А все же, завтра же скажу Ольге Павловне все про Дементия, про его взятки, побои, все... Что бы мне ни грозило за это, скажу... Нельзя ради собственного страха терпеть присутствие здесь в общине такого скверного бессовестного человека, — тут же решила она.—Успокойся, милый Джиованни, ты будешь отомщен.
Её глаза быстро отыскали знакомую, юркую, подвижную фигурку.
Маленький итальянец веселился больше остальных детей. Он разгорелся от бега, и черные глаза его сверкали, как никогда,
— Какой очаровательный ребенок! — долетали до Нюты восхищенные отзывы гостей. Джиованни подзывали, то и дело, то одна, то другая из гостей, его ласкали и задаривали наперерыв деньгами. Всем интересно было знать историю маленького шарманщика-итальянца. Заставили его принести шарманку, играть его песни.
Послышались бесхитростные звуки разбитого инструмента „Addio a Nappolis, Santa Luciau. И снова в карман куртки Джиованни посыпались крупные и мелкие монеты из рук добрых людей. Торжествующий и счастливый, блестя глазами, сверкая улыбкой, он бежал к Нюте и лепетал, прижимаясь головой к её плечу.
— О, Джиованни много денег дали, много монеты. Sorella, теперь мы уедем с вами на теплую родину Джиованни, к синему морю, к ясному небу, к цветам и солнцу... Правда? И там купит Джиованни своей sorella шелковое платье, как у важной синьоры, и она будет настоящая знатная синьора.
— А ты очень любишь твою сореллу, мальчик?— неожиданно прозвучал над ними странно-знакомый Нюте голос.
Девушка подняла голову.
Перед нею стоял высокий, молодой человек, в больничном халате, с исхудалым, бледным лицом, открытым и симпатичным. Голубые веселые глаза его мягко смотрели на Нюту и Джиованни.
— Не узнали меня, сестра?—улыбаясь произнес юноша.
— Как не узнала! — также улыбнувшись, проговорила Нюта. — Вы—Кручинин.
— Собственной своей персоной! Да! Вчера имел удовольствие встать с постели, а сегодня почтил, как видите, праздник своим присутствием.
— Не рано ли, смотрите! Вы еще пока слабы,— предостерегающе произнесла Нюта.
— Не мог не придти. Присоседился к больным, направившимся сюда, и вот я перед вами. Ведь, я для вас только и пришел на елку, сестра.
— Для меня? — глаза Нюты, вопрошающие и чистые, как у ребенка, удивленно вскинулись на молодого человека.
— Ну, да, для вас! Не делайте такого наивно-непонимающего лица! Я все узнал вчера от доктора Козлова: и мой безумный горячечный поступок, и вашу самоотверженность по отношению меня. Вы спасли мне жизнь, сестра. Позвольте мне пожать вашу руку.
И, схватив руку Нюты горячей, сильной, худой рукой, он крепко сжал её пальцы.
— Ну, это уж слишком много сказано: спасла жизнь. Просто я помешала вам выброситься из окна, — улыбнулась Нюта.
— И я чуть не вытолкнул вас на улицу вместо себя и это знаю тоже, — горячо подхватил студент.— И как вы трое суток не отходили от моей постели ни на минуту, и это знаю. Все знаю, не знаю только одного, чем мне вас отблагодарить за все, за все...
— Господа! Сейчас начнется представление кинематографа, просим занимать места! — послышались громкие голоса.
— Вы позволите сесть около вас? — спросил Нюту Кручинин.
— Пожалуйста! Очень рада!
— Вы мне напоминаете лицом и фигурой сестру мою Соню. Она живет близ Н-ска, в глуши, у нас там именьице маленькое... Сестра Соня такая же самоотверженная, чуткая, готовая на подвиг, как и вы... Когда я гляжу на вас, мне кажется, что я вижу ее... Вот, когда придется побывать в наших краях, заезжайте, сестрица...
— Спасибо...
— А мать-старуха, когда увидит вас, с ума сойдет от радости: Я ей написал все, как было. Пусть благословляет вас старушка. Вы стоите этого! А уж как рада-то будет, если заглянете к нам!
— Я не знаю, когда же... вы видите...
— Авось, вырвется когда нибудь минутка свободная. Ведь, пользуются же отдыхом сестры. Ну, вот и вы приезжайте отдохнуть к нам, как к себе домой, попросту, без затей, право! Ведь, у вас нет родных никого?
— Да!
И Нюта вспыхнула до ушей, произнося эту ложь со смущенным сердцем. Кручинин окинул ее сочувственным взглядом.
— А не странным ли кажется вам, сестра, что я, будучи в бреду, в жару горячки, умел запечатлеть ваше лицо настолько, что вот прямо, безошибочно подошел к вам, и узнав вас среди сотни других сестер? — спросил Кручинин.
Нюта не успела ответить. Окончилось представление кинематографа, гости задвигали стульями, детей уводили по домам. Праздник кончался.

Ну вот!У них праздник закончился- а у нас только начинается
Я поздравляю вас с наступающим Новым Годом!
И хочу сказать что следующую главу ждите уже в следующем году- 3-го или 4-го января!

@темы: текст, Чарская, Сестра Марина

---

Переименования в ПСС

[olrossa]

Я составила для себя краткий обзор по переименованиям в ПСС и не изданным произведениям. (Эта тема правда подробно уже обсуждалась здесь, но этот вариант покомпактнее и для меня удобнее). Исправляю в соответствии с подсказками.

1. Ледяной дворец – Волшебная сказка
3. Тайна старого леса – Лесовичка
4. Выпускница – Люда Влассовская
5. Горянка – Вторая Нина
7. Приключения Таси
Приключения Таси – Тасино горе
Новая семья. – Лишний рот
8. Павловские затворницы – Записки институтки
10 Вечера княжны Джавахи – Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ.
11. Моя жизнь. Сказка и быль – За что?
15 Сестра милосердная –Тяжелым путем + Заслуженное счастье
22 На всю жизнь – На всю жизнь. Юность Лиды Воронской
24 Мой принц – Цель достигнута
27 Таита – Т-а и-та
30 Гроза Кавказа – Газават. Тридцать лет борьбы горцев за свободу.
31 Время грозного царя – Царский гнев Евфимия Старицкая
32 Умница Марго – Умница-головка
36 Святой отрок – Один за всех
40 Золотая рота – Мошкара
46 Под колесом старой мельницы – Лара Бессонова
47 Катрин – Солнышко
50. Царица Казанская – Смелые, сильные, храбрые


Неизданные крупные произведения:

Как любят женщины, Евфимия Старицкая, Виновна, но... Роман мятежной души, Малютка Марго, Лизочкино счастье, Сестра Марина, Проблемы любви, Профанация стыда (статьи), К солнцу!, Солнце встанет.

Неизданные крупные произведения, печатавшиеся только в журнале Задушевное слово и не выходившие отдельными книгами:
Дели-акыз, Дикарь, Наташин дневник, Кофушки

@темы: ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 14-15+иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА XIV

Ночь... Лампочка под зеленым абажуром едва пропускает свет... Чуть слышный, невнятный лепет, сонный вздох, болезненный выкрик бреда часто нарушают тишину...
Нюта движется быстро и бесшумно. Здесь, в мужской палате, дежурить труднее, нежели у женщин. Ей помогают сиделка и служитель. Тут, по большей части, лежат тифозные, а за неимением места (больница переполнена бесплатными пациентами), и с другими серьезными, не заразными болезнями.
Темная, длинная декабрьская ночь кажется бесконечной. Шорох Нютиных шагов не может потревожить больных. Измученные, изможденные, вытянувшиеся, как у мертвецов, лица поражают своей бледностью при слабом свете лампы. У других, напротив того, щеки горят темным болезненным румянцем. У этих горячка свирепствует с неудержимой силой. Дико блуждающие глаза, всклокоченные волосы и багровое лицо с надувшимися на лбу жилами одного из больных на крайней койке особенно смущают Нюту. Это самый беспокойный больной, доставленный сюда в вечер Розочкина рождения: молодой студент-медик последнего курса. У него жестокая горячка. Он все время без сознания. То рвется с постели, выкрикивая страшные, дикие угрозы и бешено сверкая горящими больным огнем глазами, то лежит по целым часам странно затихший в глубоком обмороке, и с мучительной молодой настойчивостью борется со смертью. Его зовут Николай Кручинин, ему двадцать шесть лет.
Когда доктор Козлов обходил сегодня больных вечерним обходом, он особенно долго и тщательно осматривал молодого человека.
— Серьезное положение... Исключительно тяжелый случай,— бурчал он себе под нос и, кинув мимолетный взгляд на Нюту, сказал:
— В виду особо резкого и быстрого хода болезни я ночью еще зайду, сестрица. Очень серьезный случай.
Нюта знала, что означали эти слова: по ночам Валентин Петрович навещал только особенно тяжелых больных, обреченных на смерть.
— Если заметите, что силы будут падать, сделайте ему вспрыскивание камфары, — наказывал он, уходя.—А если снова начнет буянить, прикажите надеть горячечную рубашку, сестра.
Больной, действительно, был неспокоен. Он бился то и дело на своей узкой койке и кричал:
— Отпустите меня... Что я вам пленник, что ли!?. Да выпустите же, вам говорят!
Нюта быстро подошла к нему, наклонилась над его лицом, худеньким, заканчивающимся мягко курча¬вившейся русой бородкой. Голубые глаза студента, такие светлые днем, теперь были черные, как уголья, и, глубоко запав в провалившихся орбитах, угрожающе горели горячечным блеском.
— Кто вы такая? — грубо, почти во весь голос, крикнул он Нюте.—Что вам надо от меня?
— Я хочу вам дать успокоительного, больной. Я сестра и пришла вам помочь.
— Что такое!? Вы сестра, вы, ха-ха-ха! Ловко же вы обманываете меня... Какая же вы сестра... Вы — тюремщица. У меня есть сестра Сонечка... Она там, у матери, в деревне... А вы — моя мучительница... Вы мучите, терзаете меня... Зачем у вас нож в руке?.. Я вижу, о, я вижу отлично! Вы не проведете меня!..
— Бог с вами... что вы говорите, голубчик. Это не нож, а градусник, термометр... видите, я хочу измерить вам температуру, — тихим, кротким, увещевающим голосом говорила Нюта.
Но больной уже же нуждался в объяснении. Он снова затих, впал снова в обычное продолжительное забытье.
Нюта смерила температуру тела, поднесла градусник к лампочке и ужаснулась. Ртуть показывала 41.
— Надо ванну, — мысленно произнесла Нюта и нажала кнопку электрического звонка.
— Позовите помощника и отвезите больного в ванну,—приказала она вошедшему служителю, бесшумно и не суетливо приготовляя больного.
Появились носилки, и Кручинина унесли.

***

Всю ночь билась с юношей Нюта.
Приходил д-р Козлов, дал новые предписания и, уходя, ободрил Нюту двумя-тремя ласковыми словами, но прибавил, что больной студент, очевидно, умрет. Нюта была как во сне. На Кручинина надели смирительную рубашку, так как он все метался, порываясь вскочить с койки и куда-то бежать, и Нюта никак не могла справиться с ним собственными силами.
В смирительной рубашке Кручинин снова затих.
Тоненьким, жалобным больным голосом он молил то и дело Нюту.
— Снимите с меня эту гадость... Не могу... она меня душит... Не буду больше метаться... Клянусь вам, никуда не уйду... Развяжите меня, руки, ноги... — А потом, снова впадая в забытье, кричал.
— Мама... Сонечка... Это вы? Я так рад, что вы приехали, так рад. Только отчего у тебя такие глаза, Соня?.. Точно фонари. Или как у волка... Ты волк, Соня, настоящий волк... Пустите меня! Пустите!.. Душит меня, душит, помогите мне!.. — кричал он, обуреваемый безумием недуга, и его тело высоко подпрыгивало от постели.
Нюта ни на минуту не покидала его. Она давала ему успокоительное, меняла лед на голове, поила лекарствами. И добивалась-таки отчасти, что больной затихал.

***

Больной затих. Он так трогательно просил освободить его от смирительной рубашки, что Нюта не могла отказать ему и развязала руки и ноги молодого человека. Теперь, после прохладной ванны, температура тела спала, и юноша как будто задремал. Несколько успокоенная этим, Нюта могла хоть немного отдохнуть, присесть на стул и насладиться коротким покоем. Оправив сбившееся одеяло на соседе Кручинина,— старике мастеровом Федорове, считавшемся выздоравливающим, напоив проснувшегося молодого мальчика, извозчика Микутова, Нюта не без удовольствия опустилась на стул. Её усталые ноги ныли... Голова, отяжелевшая от бессонницы, клонилась на грудь... Веки сами собой опустились... Она не дремала, нет... а только отдалась охватившему ее сладкому состоянию покоя.
Чья-то грубая, жесткая рука опустилась на плечо девушки. А сипловатый мужской голос произнес у её уха:
— Небось... устали... измаялись... сестрица Анна. Нюта вздрогнула и открыла глаза.
Перед ней стоял больничный служитель Дементий, недавно только поступивший в общину. У этого Дементия были неприятно бегающие, словно все чего-то выискивающие глаза и не то хитрая, не то многозначительная улыбка. Уже не раз наблюдала Нюта, что подозрительно бегающие глаза нового служителя подолгу останавливаются на ней, а тонкие губы улыбаются сочувственно, насмешливо и лукаво. Он почему-то с первой же встречи стал ей антипатичен.
Сейчас этот взгляд, эта улыбка как-то особенно неприятно подействовали на Нюту.
— Уморились, сестрица Анна... И то уморишься... целую ночь на ногах, — произнес он тем же неприятным тоном.
Точно горячее пламя упало в сердце Нюты и обожгло его.
— Меня зовут не Анной, а Мариной, — помимо воли сорвалось как-то испуганно с её губ...
— И то... и то... простите, ошибся маленечко, сестрица и... впрямь Марина... Что же это я путаю, старый дурак, — как-то особенно угодливо захихикал и залебезил старик.
Но Нюте показалось, что глаза его остановились на ней сейчас особенно внимательно настойчивым, дерзким и как бы насмешливым взглядом. Они точно смеялись, эти маленькие, бегающие, неприятные глаза.
— «Неужели же узнал, догадался. Неужели же... Но как, каким способом мог он узнать?» — испуганно билась в мозгу. взволнованной девушки мысль. Или это случайная обмолвка, ошибка... Она терялась в догадках.
— А я к вам с просьбишкой, сестрица, — залебезил снова неприятным своим тоном Дементий,— отпустите вы меня малость соснуть... Мочи нет, притомился. А коли понадобится что, позвоните, и я тут как тут.
Нюта знала, что просьба служителя являлась незаконной; до трех часов ночи никто из дежурного персонала не смел ложиться, но неприятно-пытливые глазки Дементия, его многозначительно насмешливая улыбка допекали Нюту, и она, желая во что бы то ни стало отделаться от антипатичного старика, скрепя сердце, дала ему свое разрешение.
— Спаси вас Бог, сестрица Анна... то бишь, опять я ошибся, Марина, —произнес, суетливо кланяясь и лебезя, Дементий. — Сосну за ваше здоровье часок... другой...
И приводя в несказанное смущение бедную девушку он, тихо крадучись, на цыпочках, вышел из палаты.
А Нюта с тревожным чувством снова откинулась на спинку стула, стараясь не думать ни о чем.

***

Усталость взяла свое... Отяжелевшие веки упали на глаза... Какое-то сладкое оцепенение охватило девушку. И, сама того не замечая, Нюта задремала.
Это была не дрема, впрочем, а какое-то легкое забытье... Представлялась с поразительной ясностью картина недавнего прошлого: японская гостиная, tаnte Sophie, гости, смеющееся, делано-наивное личико Женни, длинная Саломея, мохнатый милый Турбай... и она сама, Нюта... Послышалась французская болтовня, смех, шутки. И вдруг, морозная, резкая струя воздуха наполнила больничную палату... Она дотянулась до Нюты, охватила ее всю, уколола своим ледяным дыханием. Девушка сразу очнулась, пришла в себя. То, что увидела перед собою Нюта, заставило мгновенно её сердце наполниться леденящим душу холодком. В углу палаты находилось узкое, высокое одностворчатое окно; герметически-плотно закрытое и открывавшееся лишь для вентилирования воздуха раз-другой в неделю. Теперь, к полному ужасу и удивлению Нюты, окно это было раскрыто настежь, а на подоконнике его, в длинном больничном халате, кое-как накинутом поверх белья, стоял Кручинин лицом к улице, с протянутыми вперед руками.
Свет месяца обливал всю его фигуру, всклокоченную голову и белый, как мрамор, профиль, повернутый к Нюте.
Мужское тифозное отделение находилось в третьем этаже дома, и окно приходилось как раз над каменными плитами дворового тротуара, чуть запушенными снегом.
Помимо всех опасностей от морозного зимнего воздуха, больной горячкой студент Кручинин должен был неминуемо разбиться, упав на камни. Вне себя, вмиг сообразив все это, Нюта вскочила со своего места и бросилась к окну.
— Сходите вниз, больной! Сходите вниз, — крикнула она, хватая за руку Кручинина и всеми силами стараясь стащить его с подоконника и захлопнуть окно.
Но сильный и ловкий, весь в пылу горячки, придававшей сверхъестественную, бессознательную энергию его телу, больной студент оттолкнул Нюту и ближе подвинулся к наружному краю окна. Его глаза сверкали теперь безумием, тем самым безумием горячечного припадка, какое Нюта уже видела однажды в глазах маленького Джиованни, в ту роковую осеннюю ночь, а на искривленных плутоватою сумасшедшею усмешкою губах проступала пена. Еще минута — он сделает шаг и выскочит за окно... Удержать его нет силы... Это не Джиованни, девятилетний мальчик, которого можно взять на руки и унести.
Мало отдавая себе отчета в том, что произойдет в дальнейшем, Нюта, осененная внезапною мыслью вскакивает на окно, расставляет широко руки и, вцепившись ими в косяк рамы, заслоняет юноше путь...
Больной в смятении... Неожиданная преграда в лице этой тоненькой сестры, заградившей ему дорогу, на мгновение останавливает его болезненно-инстинктивное стремление во что бы то ни стало выскочить из окна, Но это лишь минутное колебание...
Притупившийся, измученный мозг снова закипает с. бешеной силой, снова прожигает его насквозь безумная мысль.
«Надо столкнуть вниз живую преграду и очистить себе дорогу во что бы то ни стало, во что бы то ни стало!» — вот что твердит ему эта безумная мысль.
Он простирает вперед руки, в то время как губы его закушены острыми зубами до крови, а безумные глаза выкатились из орбит.
— Пустите меня! Прочь с дороги! Пустите! — кричит он и изо всей силы толкает из окна Нюту.
Еще минута... секунда... короткий миг, и девушка разобьет себе череп о каменные тумбы и плиты тротуара...
— Сестра Трудова!.. Что случилось?
Перед лицом Нюты мелькают испуганные черты сиделки, доктора Козлова, Семенова.
Сильные руки хватают Кручинина, стаскивают его с окна, укладывают в постель, предварительно снова надев смирительную рубашку. Другие помогают Нюте сойти с подоконника, захлопывают окно, усаживают девушку на стул...
— Испугались? Небось, душенька в пятки ушла. Нет? Ну, молодец же вы, сестренка,— роняет подле неё добрый, сочувственный голос, и встревоженное лицо старого врача склоняется над нею. — Ничего... ничего... это бывает, сестрица... тифозная горячка самая благоприятная почва для подобного рода безумия... А и молодец же вы, сестрица, не испугались... Догадались-таки, как дорогу отрезать этому озорнику. Спасибо, голубушка, — шутливо заключил Козлов, пожимая ей руки.
Но Нюта смущенно поникла белокурой головкой, не слушая этих похвал.
— Ах, нет, не молодец я, Валентин Петрович, — с горечью вырвалось у неё, — не благодарите вы меня... Ведь не задремли я на минуту, сторожи я Кручинина неотлучно всю ночь, этого не случилось бы во веки,— прошептала она, исполненная горечи и раскаяния.
— Пустое! Все равно, случилось бы... Вам, слабенькой девушке, вряд ли удержать бы этого молодца... А теперь поспешим к нему, к доктору Семенову, на помощь. Плохо верно приходится больному после воздушной ванны. Идем.
Кручинину, действительно, приходилось плохо. Он уже не стонал, не кричал, не метался на кровати. Он лежал почти без пульса и только дышал со свистом, сильно, отрывисто и горячо
Доктора склонились над ним. Нюта им помогала.
На душу девушки упала свинцовая тяжесть... Совесть мучила ее... Мучил страх, что Кручинин умрет из-за её недосмотра.
Незаметно проползла ночь, которую Нюта провела у кровати больного, не отходя ни на шаг. Под утро пришла очередная сестра сменить Нюту.
— Нет, нет... ради Бога... Я не нанду себе покоя, если я уйду из барака теперь, сейчас... оставьте меня, — молила она докторов и сестру.
— Но вы утомитесь, с ног упадете, — протестовали они.
— Нет, нет! Прошу вас, умоляю.
И она осталась. Весь следующий день осталась, всеми правдами и неправдами упросив «вторую смену» позволить заменить ее.
И на ночь тоже.
К утру вторых суток Кручинину, отчаянно боровшемуся за свою молодую жизнь, стало вдруг легче. Температура спала, показалась испарина. Забежавший сверх очереди Козлов (он по несколько раз в сутки заходил помимо службы, без обхода) объявил Нюте счастливую новость.
— Ну, теперь будет жить наш озорник. Успокойтесь, сестрица. Идите с миром домой, да заваливайтесь на боковую... А мне кого-нибудь другого пришлите... Ишь, лицо-то у вас: краше в гроб кладут. Ну, веселых снов! Уходите с Богом, а не то рассержусь и силой выгоню вас из барака,—шутил он, а добрые глаза старика ласкали Нюту отечески-заботливым взглядом.
Кручинин спал, дыша глубоко и ровно. Его железная натура поборола смерть.
Шатаясь от усталости, вернулась Нюта к себе, наскоро приняла ванну и уснула, как убитая, едва лишь опустилась на кровать...

ГЛАВА XV

Дни тянулись бесконечной, пестрой вереницей, выводя лентой события одно за другим, одно за другим. Подступали святки.
В общине готовились отпраздновать Рождество. Было решено устроить елку для бедных детей, по примеру прошлых лет, по раз установленному обычаю, вкоренившемуся с первых же дней основания общежития сестер.
С этою целью сестры устроили складчину. Покупали ситец, бумазею, полотно, детскую обувь, шапки, чулочки, теплые куртки. Наскоро шили платьица, рубашки, белье для мальчиков и девочек, детей обездоленной петербургской голытьбы.
В амбулаториях были вывешены объявления, напечатанные крупными буквами о том, чтобы наибеднейшие из родителей приводили своих детей на рождественскую елку, где последним будут розданы необходимые вещи и подарки. Был обещан детский кинематограф и игры, — словом, полное удовольствие для неизбалованных нищих ребят.
— Мариночка, вы что на себя шить возьмете? — спросила как-то Розочка задумчиво смотревшую в окно Нюту.—Передники, курточки или рубашки?
Молодая Вербина, у которой было далеко не весело на душе в это зимнее морозное утро, живо обернулась к своей приятельнице.
— Право не знаю! Что дадите, то и сошью.
— А может быть картонажи клеить хотите? Можно и это. Я терпеть не могу ковырять иглой, за то, глядите, какую звезду на елку соорудила, — и она поднесла к самому лицу Нюты очень искусно склеенную и посыпанную блестящей пудрой бумажную звезду.
— Я ли не молодец, а? Что вы скажете на это?— и весело прищелкнув пальчиками, сплошь залепленными блестками золотой и серебряной бумаги, Розочка двинулась по комнате в каком-то замысловатом, ею самою придуманном, па. Но, заметив растерянно-грустное лицо Нюты, остановилась.
— Сестра Трудова, голубушка, что с вами? Что за лицо у вас панихидное? Точно касторки приняла или уксусу хватила. Случилось опять что-нибудь с вамп?
И живая, розовая, внезапно ставшая серьезной, хорошенькая рожица Кати сочувственно потянулась к Вербиной.
Что могла ей сказать Нюта? Гнетущее ее горе было необъяснимо на словах. Дело в том, что каждая из сестер, даже из тех, что не получали вспомогательных сумм из дому, делились из своего скудного жалованья с приглашенной на елку беднотой. Из ничтожных грошей ежемесячных пятирублевых получек сестры умудрялись участвовать в складчине, отказывая самим себе в самом необходимом. А Нюта не могла и этого себе позволить. Вся её месячная получка уходила целиком к Антипу за содержание Джиованни.
Мальчик-итальянец давным-давно жил в комнате под лестницей у швейцара, помогая сторожу Антипу, которого он называл «папо», как и покойного деда, пособляя ему убирать лестницу и вестибюль, и нимало не подозревая, кому он обязан кровом и пищей.
Должно быть большие красноречивые глаза Нюты ярко отражали захватившую девушку печаль, потому что внезапно детские руки Розочки обвились вокруг её шеи, и, прильнув к ней, Катя зашептала ей на ушко:
— Милая, не хандрите... И если вам нужно сейчас то, что люди называют почему-то презренным металлом, так скажите только слово, я...
Природная гордость с неудержимой силой вспыхнула в сердце Нюты. Вся залившись румянцем волнения и стыда, она неожиданно освободилась из объятий Кати и резко, почти враждебно проговорила:
— Благодарю вас, сестра Розанова, но мне не надо ничего, я не нуждаюсь ни в чем... — и выбежала из комнаты, в то время как её измученное сердце разрывалось от тоски.
— Боже мой, Боже мой! Что же делать? — недоумевала она, до боли сжимая виски обеими руками, измеряя шагами длинный коридор общежития, пустынный, к счастью, в этот час. — Что придумать? Откуда взять денег, чтобы участвовать в складчине?
Вдруг она вспомнила, что у нее есть скромные маленькие сережки-жемчужины, оставшиеся ей после матери.
Внезапная радость хлынула в душу Нюты. Конечно, жаль расставаться с любимой памятью о дорогой покойнице, но ведь оттуда, из загробного мира, её мать увидит, ради какого случая расстается она с её милым подарком, и не посетует за это на нее.
Оставалось только выбрать человека, которому можно было бы доверить продажу вещицы. К счастью, Нюта вспомнила, что в этот день был назначен к выписке из барака выздоровевший старик Федор Тимошкин.
Ему-то и решила Нюта доверить свою тайну.
Быстро, не накидывая даже на себя платка, она пробежала через холодный нижний коридор, прозванный сестрами «катакомбами» и соединяющий общежитие сестер с больничным отделением, и взбежала по лестнице в третий этаж. Она уже готовилась открыть дверь тифозного барака, как неожиданно до слуха её долетели звуки двух спорящих голосов, доносившихся из ближайшей комнатки, где обыкновенно одевались предназначенные на выписку больные. Оба голоса показались странно знакомыми Нюте... И оба были в достаточной мере взволнованы и возбуждены.
— Ты Бога побойся только, Дементий Карлович,— говорил трепещущий старческий голос,—откуда же мне взять столько? Ну, нашелся рупь, я и поблагодарил тебя им за уход и заботы, мил-человек, а трешницы нам, Бог свидетель, взять негде...
— Что ж я даром, что ли, за тобой больным-то столько времени ходил, ухаживал, да грязь всякую вокруг тебя убирал. Даром, что ли, а?—услышала Нюта рассерженный крик, в котором сразу узнала голос нового служителя с пронырливыми глазами.— Давай трешницу за мое старание и проваливай к ляду!
— Да где же взять мне? Побойся Бога, голубчик ты мой!
— Ну, а не дашь, пиджак твой себе за труды оставлю. Ишь, выжига! Болеть умеете, пластом валяться, словно баре какие на койках, а небось, как...
Но Дементию не пришлось докончить своей фразы. Бледная, с горящими глазами, очутилась на пороге одевальни Нюта и прерывающимся от негодования голосом заговорила:
— Что вы делаете, Дементий? Обираете бедных людей, взятки с них берете? Последние деньги тянете с них. Да ведь вы знаете, что, по уставу общины, мы не имеем права пользоваться с больных ни одной копейкой!.. Так оставить этого нельзя. Мне придется сообщить о вашем поступке Ольге Павловне...
И Нюта, совершенно позабыв о цели своего прихода в барак, стремительно выбежала на лестницу и стала спешно спускаться вниз, дрожа от негодования и гнева.
На последнем повороте чья-то шершавая рука схватила маленькую руку девушки. Она быстро обернулась и увидела позади себя искаженное злобой лицо нагнавшего ее Дементия.
— Идите, барышня, спешите, миленькая, не опоздайте только... глядите и я с вами заодно к госпоже начальнице иду. И мне надо к ней, барышня-матушка, вот и отлично, по дороге нам, значит, с вами,— отвратительным, лебезящим тоном, с непрерывным хихиканьем, ронял старик.—Надо и мне, матушка, предупредить госпожу сестрицу-начальницу о том, что в её общине скрывается по подложному документу барышня одна, генеральская племянница, Анна Александ¬ровна Вербина, под именем Трудовой, сестрицы Арины. Знакома она вам? — со злорадным смехом закончил он свою речь.
Нюта тихо ахнула и закрыла глаза. Голова у неё закружилась, необычайно тяжелыми вдруг сделались ноги, руки затряслись и холодный пот выступил на лице.
Дементий дал опомниться Нюте, помолчал с минуту, потом заговорил снова, впиваясь маленькими, рачьими глазками ей в лицо:
— Что, барышня? Что, не очень-то прытки стали? Небось, не по вкусу придется в полицию попадать, да в тюрьме отсиживать за такие деяния? Так уж лучше на мировую со стариком пойти! Я с вас не возьму дорого, сестрица; за десяточку, так и быть, согласен молчать. Меня, знаете ли, барышня миленькая, двоюродный братец ваш Николай Сергеич на ваши поиски определил. Я ихний служащий, из отставных лакеев. Приказали искать вас по всем больницам, по всем общинам; ну, вот и сыскал, благо личность мне ваша была сыздавна известна. Выто меня не изволили запомнить, как к нашим в гости приезжали с тетенькой и сестрицей; а я в самый раз запомнил вас, барышня, в аккурате. И не напрасно. Ткнулся я, значит, в одну общину, ткнулся в другую, ну, и напал на след. А теперь, барышня, условие лучше денег: я человек бедный, так уж вы потрудитесь, барышня, выручить меня. Пока что, десяточку рубликов пожалуйте, а то я, не стану молчать.
Его маленькие глазки внезапно загорелись угрозой. Побагровевшее лицо из заискивающего, лебезящего стало злым и угрюмым.
Сильно сжалось сердце смущенной, потерявшейся Нюты, когда она чуть внятно заговорила:
— У меня нет денег... Но я достану... Я постараюсь достать... Только... только вы не смеете вымогать у больных их жалкие гроши. Слышите, Дементий!
При последних словах лицо Нюты снова приняло его обычно спокойное выражение. И в голосе прозвучала повелительная нотка.
Дементий опять придал своему лицу уродливо-рабское выражение и захихикал:
— Да к чему же мне тогда обижать больных, барышня? Сами посудите, —ежели ваша милость пожалует десяточку на хлеб бедному человеку, так к чему ж их тогда обижать'?
И он нахально протянул Нюте руку вверх ладонью, как это делают нищие, прося Христа ради.
— Хорошо, хорошо, довольно! Довольно! — сорвалось брезгливо с губ девушки, и она бросилась снова вверх по лестнице, надеясь еще застать Федора Тимошкина в одевальне и передать ему свое поручение.
В тот же вечер старик Тимошкин вернулся в общину и вызвал через Антипа в швейцарскую сестру Трудову.
За проданные серьги он выручил пятнадцать рублей. Из них десять в тот же час утонули в объемистом кармане Дементия, а пять Нюта, перед отходом ко сну, вручила Розочке, как свою маленькую лепту для участия в складчине.
Несмотря на все просьбы Нюты, старый мастеровой не взял от неё ни гроша за труды.
— Бог с вами, сестрица, вы меня, больного, лечили, караулили да ублажали всячески,—говорил честный старик совавшей ему в руку рубль Нюте...—Да ни в жизнь, ни в жизнь! Что я, аспид бесчувственный, что ли? Премного вас благодарим за усердие ваше, в первый же праздник о здравии рабы Божией Марины подам и просвирочку вам принесу святую.
В его добрых глазах стояли неподдельные слезы благодарности, чистой и немудреной благодарности честного, простого труженика.


Узнаем что было дальше во вторник

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Зоберн

[olrossa]

Недавно осилила еще один рассказ Олега Зоберна Тризна по Яну Волкерсу
magazines.russ.ru/novyi_mi/2008/4/zo4.html

«… я представил такую сцену: звездная ночь, заснеженная лесная дорога, по ней бегут несколько голодных волков, бегут за каретой, в которой сидит и боится их Сибирочка — одна из самых известных героинь романов детской писательницы Лидии Чарской. Если бы незадолго до этого я не занимался исследованием творчества Чарской, то, конечно, мог представить что-нибудь другое…
…часть моей молодости загублена в архивах, библиотеках и букинистических магазинах, где я искал произведения Лидии Чарской, чтобы составить из них полное собрание сочинений и подготовить его к печати. Московское издательство при храме на Лазаревском кладбище достойно платило за это, и — порою даже в ущерб своей личной жизни — я упорно реанимировал литературное наследие Лидии Алексеевны.
Около пятидесяти томов Чарской я вызвал из небытия, я стал чарсковедом и теперь, пожалуй, знаю о жизни и творчестве этой женщины больше всех на всем белом свете. А сколько времени я провел в Ленинской библиотеке, в этом храме наук, превратившемся с распространением инета в прибежище полоумных старцев, девственных кандидатов наук среднего возраста и нищих провинциальных студентов! Иной раз, ожидая заказанные книги Чарской начала двадцатого века — издательств Губинского, Сойкина и Вольфа, — я спасался от скуки тем, что, садясь за часто пустующий столик библиотечного консультанта, давал читателям консультации...»
(На семь предложений – восемь «я», всего в рассказе на 35 небольших абзацев – почти 70 таких местоимений)
… я упорно реанимировал литературное наследие Лидии Алексеевны…
…я искал произведения Лидии Чарской, чтобы составить из них полное собрание сочинений и подготовить его к печати…
… я занимался исследованием творчества Чарской …
…Около пятидесяти томов Чарской я вызвал из небытия…
… я знаю о жизни и творчестве этой женщины больше всех на всем белом свете…


Такой вот скромный молодой человек.



Грустно как-то. Читаешь и видишь, что все делается за деньги, не по собственной инициативе, особого восторга не вызывает. Отношение к Чарской просто пренебрежительное. Ожидать стоящего результата с таким подходом бессмысленно. А может эта просто такой способ заявить о себе.

В ПСС нет ни одной статьи о Чарской от имени редакции. В 5 томе в качестве приложения есть статья Плотниковой, написанная, судя по содержанию, еще в годы советской власти и ее легко можно найти в инете (откуда ее скорее всего и взяли). Раз такие талантливые, могли бы сами о ней что-нибудь написать.

(ПСС выпустила 53-й том.
www.ozon.ru/context/detail/id/4242085/)


(Вопросы по оформлению.
Как делать сообщение с ссылкой «подробнее», чтобы оно сразу полностью не отображалось? Как делать в сообщении текст серым цветом?)

@темы: Чарская, ПСС, Зоберн

---

Что не так со "Счастливчиком"?

[telwen]

«Счастливчик» Л.Чарской	«Счастливчик» Л.Чарской в литературной обработке В.Зоберна.
Утро.	Утро.
Синие шторы спущены в детской, но шаловливый солнечный луч нашел скважинку между занавеской и оконной рамой и проник в комнату, освещая уютную, красивую белую кроватку, голубое стеганое атласное одеяло и белокурую, с длинными растрепанными кудря­ми, головку спящего мальчика.	Синие шторы в детской спущены, но солнечный луч нашел щелочку, проник в комнату и осветил красивую белую кроватку, голубое атласное одеяло и белокурую головку спящего мальчика.
Между стеклом и шторой на окне шевелит­ся кто-то.	За шторой шевелился кто-то.
Слышится усиленная возня, постуки­вание и шелест.
Наконец этот «кто-то», таинственный и не­зримый, кричит голосом, не допускающим воз­ражений:	Этот "кто-то", таинственный и незримый, кричит тоном, не допускающим возражений:
— Бонжур! Пора вставать, Счастливчик! Пора вставать!	- Бонжур! Пора вставать, Счастливчик! Пора вставать!
Белокурая головка в голубовато-белой кро­ватке приподнимается.	Белокурая головка приподнимается.
Большие черные глаза то недоуменно таращатся, то жмурятся от солнечного луча.	Большие черные глаза жмурятся от солнца.
— Бонжур! Пора вставать, Счастливчик! — еще раз кричит тот, невидимый, у окна.	- Пора вставать, Счастливчик! - снова кричит тот, невидимый, у окна.
Мальчик сладко зевает, потягивается и са­дится на постели.	Мальчик сладко зевает, потягивается и садится на постели.
Мальчик этот очень хорошенький и изящ­ный.
Он весь тоненький и хрупкий, с бледным, точно фарфоровым личиком, черноглазый, с льняными кудрями, с правильными чертами и алым, как вишня, ротиком.	Он тоненький и хрупкий, с бледным, точно фарфоровым личиком, черноглазый, с правильными чертами лица.
Ему девять лет, но кажется он значительно меньше.	Ему девять лет, но кажется он значительно младше.
Счастливчик — крошечного роста, и все при­нимают его за семилетнего. Совсем, однако, нап­расно: он умен, как взрослый. Это говорят все: и бабушка, и няня, и Ляля, и monsieur Диро, и Мик-Мик.	Счастливчик - маленького роста, и все его принимают за семилетнего. Однако напрасно: он умен, как взрослый. Это говорят все: и бабушка, и няня, и Ляля, и monsieur Диро, и Мик-Мик.

 

 

И так далее всю повесть….

 

До этого момента я как-то не думала, что все так плохо.( Зачем я вообще занядлась этим сравнением????)Герои не переименованы, события все вроде на месте…Что ж вы еще хотите? Чарской я хочу!!!

Хочу читать те книги которые написала она а неотредактированную обстриженную версию.

Да может местами (местами , а не каждому предложению!) Л.Чарской не помешала бы редактура.

Но редактировть я думаю возможно с согласованием с автором , писать ей "Милостивая сударыня, Лидия Алексеевна, такая фигня, повторов у вас много и тавтолоии - прочитайте присланную мною правку и напишите ваши комментарии" а она бы мне ответила - здесь и вот здесь можете поправить, недосмотрела, а вот тут и там - повторы необходимы для создания образа и вообще...

А раз так по понятным причинам сделать нельзя- так и следует, хоть бы из уважения, оставлять весь текст как есть.

Не идеально зато правильно.

А то так и Достоевского с Толтым можно переписать - зачем мол, такие длинные предложения пишут....

Ну и что мне теперь с моим ПСС делать?Нафига я собрание сосчинений Зоберна-то покупала?

@темы: Чарская, ПСС, Зоберн

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 12-13+иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА XII.

Было около девяти часов утра, когда Нюта, спеша на дежурство к своим тифозным, летела, как на крыльях, по длинному коридору из столовой.
Сестры только что отпили чай и расходились каждая по своим постам, как к всегда при наступлении часа смены и распределения дежурств.
Неожиданно за плечами Нюты раздался знакомый голос.
— Сестра Трудова, на два слова.
Нюта остановилась и, живо обернувшись, увидела спешившую за нею Юматову.
— Что скажете, сестра?
— О, многое, Мариночка... Но вы не беспокойтесь, ничего страшного... Присядьте со мною здесь, на подоконник, — и сестра Юматова почти насильно усадила Нюту в глубокую нишу окна, выходящего в сад.
Нюта бросила в окно машинальный взгляд. Там, за двойными рамами, теперь уже стойко и непоколебимо установилось белое царство зимы. Декабрь дышал за стеною своим студеным мертвым дыханием. Запушенные иглами инея и скованные его морозной лаской, стояли высокие дубы и липы. Серо-белое зимнее небо высилось над землей. Снежило, и рой белых пушистых мошек сыпался с неба, устилая свежим налетом и без того высоко наметенные горки сугробов в саду.
Нюта перевела свой взгляд на Юматову... Глаза их встретились. И столько сочувствия и ласки прочла Вербина в этих печальных, всегда грустных, добрых глазах, что сердце её забилось невольно, а её собственный взор подернулся слезами.
Длинная, тонкая рука Елены легла на плечо Нюты.
— Марина... Милая... родная... — заговорила она глубоким, задушевным тоном.— Вы меня простите, что я незваной гостьей врываюсь в ваш внутренний мир... Не из любопытства, конечно... Поймите меня, Мариночка, душа моя... Вы стали мне и Розановой дороги с первой же нашей встречи, как сестра родная... И точно родную полюбили мы вас... И вот, ни я, ни Катя Розанова не можем смотреть спокойно, как вы худеете и бледнеете, как не спите ночей и таете с каждым днем. И все с этой роковой встречи на Невском... Я не хочу врываться в вашу душу, Марина; не хочу слышать никаких признаний... Я привыкла уважать чужие тайны. Но... но я хочу... и Розочка тоже... хотим обе знать: нельзя ли чем-нибудь помочь вам, милая Марина? — и горячие руки Юматовой сжали дрогнувшие пальчики Нюты.
— Милая, — зазвучал снова над склонившейся Нютиной головкой голос Елены. — Милая, я много старше вас. Я мать, потерявшая детей, я пережила безумное горе, я испытала в жизни столько ужаса, Марина... И как дочери, как моей покойной Ниночке сказала бы, скажу и вам: «обопритесь на мою руку, детка, она— сильная, закаленная рука, она поддержит вас». Потребуйте от меня помощи, совета, Марина, моих сил, преданности и огромной, самой огромной услуги, жертвы. Я все охотно сделаю для вас, и Розочка тоже. Клянусь вам любовью к покойным детям! — заключила сестра Юматова хватающим за душу голосом, исполненным ласки, участия и любви.
От этого мягкого, захватывающего голоса, от этого неизъяснимого выражения сочувствия, ниже опустилась белокурая головка Нюты, ярче запылал румянец волнения, вспыхнувший на её лице.
— Боже мой! Боже мой! — металась в этой склоненной голове тревожная мысль. — Она права, эта милая, самоотверженная, прекрасная Елена. Она, Нюта, мучится каждый день, каждый час, с этой роковой для неё встречи на Невском, две недели тому назад. Один только Бог знает всю силу этих мучений... Тяжелое предчувствие терзает Нюту день и ночь, лишая ее покоя и сна... Конечно, Женни с Коко не оставят этого случая без последствий. Они скажут tante Sophie, та поднимет весь город на ноги, чтобы сыскать и вернуть ее, Нюту. Может быть, ее уже ищут и благодаря только чужому имени и паспорту, еще не нашли... О, ей так тяжело бывает минутами, так невыносимо тяжело порою! Хочется неудержимо упасть на грудь этой милой, благородной Юматовой или добренькой, чуткой Розочке и вылить душу, рассказать все.. Но кто поручится ей, Нюте, что они, обе честные. благородные, прекрасные, поймут ее, не оттолкнут от себя, узнав её историю с подмененным документом?!. Как отнесутся они к ней после всего этого? Нет! Нет! Лучше, во сто крат, переживать тысячу мучений ежечасно ей, Нюте, нежели потерять доверие и любовь этих единственных близких ей существ.
Нет! Нет! Ни за что на свете! И сделав над собою усилие, она подняла на Елену пылающее лицо.
— Спасибо вам... Благодарю вас, сестра Юматова, от всей души... благодарю... за сочувствие и ласку... Но... но у меня нет никакого горя... Уверяю вас... И ничто не гнетет меня тоже... право... ничто... Спасибо... спасибо вам и Кате...— и, окончательно смутившись, она опустила вниз сконфуженное лицо.
— Ну, Бог с вами, Мариночка. Нет, так нет. На нет и суда нет,—пошутила с улыбкой Юматова. Но как мало шла веселая улыбка к этим печальным, тоскующим глазам! — Во всяком случае, всегда рассчитывайте на мою и Катину помощь. А теперь... Вы не забыли какой сегодня вечер y нас? А?
— Нет.
— Смотрите же. Сменитесь в 9 часов и приходите. А то Розочка обидится. Ведь гостей наберется куча и доктора, и наши... Настоящий бал... На славу отпразднует день своего рождения наша детка. Придете?
— Приду, конечно...
— То-то же... А теперь Христос с вами... Дай Бог спокойствия вашей душе...
И, прежде чем Нюта успела опомниться, сестра Юматова осенила широким крестом её тоненькую миниатюрную фигурку.
— Господь с вами. Ниночку мою я бы точно также... — тихо, чуть слышно проронила она и, смахнув слезу с темной ресницы, спешно отошла от Нюты, прежде чем девушка успела поблагодарить ее.

***

— Джиованни, милый, что с тобою? Кто тебя обидел? О чем ты, мальчик мой?
Нюта стоит подле узкой больничной койки, силясь оторвать от подушки глубоко зарывшуюся в нее черную головенку.
За два месяца пребывания в больнице волосы Джиованни выросли и закурчавились снова.
Худенький, вытянувшийся ростом, он кажется не по летам большим. Серый больничный халат висит, как на вешалке, на исхудалом теле.
Мальчик так плотно прильнул к постели, что нет сил оторвать его. По вздрагивающим плечам и по тихим, чуть слышным, булькающим звукам Нюта поняла, что он плачет.
— Джиованни, милый, кто тебя обидел? Скажи!— Нюта садится на край постели и гладит костлявую, с выдающимися от худобы лопатками, спину маленького итальянца.
— О, Cielo! Povero mio sono perduto! (О, Небо, я пропал, несчастный!) —глухо вырвалось из глубины подушки.
Нюта встревожено посмотрела на взволнованного мальчика:
— Почему ты пропал, Джиованни? Что случилось с тобою? — спросила она.
Она ежедневно в этот последний месяц приходил; к выздоравливающему мальчику, подолгу беседовала с ним, учила его говорить по-русски и сама приучалась понимать его красивый, как песня юга, певучий язык. Она привязывалась к ребенку незаметно и прочно и посвящала маленькому итальянцу все свои досуги.
Нюта была потрясена необычайным состоянием постоянно веселого, резвого мальчика. Надо было узнать причину его слез во что бы то ни стало.
Но мальчик упорно молчал.
Чтобы заставить его поведать ей всю правду, Нюта решилась на маленькую хитрость.
— Ты упрямишься, Джиованни, ты не любишь меня...А раз ты не любишь твоей сестры, я ухожу от тебя.. Прощай...
Этого было достаточно, чтобы Джиованни вскочил как ужаленный, и сразу сел на постели. Его залитое слезами лицо, несмотря на выражавшиеся в нем тоску и горе, несмотря на страшную болезненную худобу было прелестно. Два огромные, сияющие сквозь слезы глаза, смотрели с явным обожанием на Нюту. Они были как два солнца, прорвавшиеся сквозь дождь, эти очаровательные знойные глаза.
— Dio mio! (Бог мой!)—залепетал мальчик, хватая руки девушки и прижимая их к своим мокрым от слез щекам.—Dio mio! Джиованни несчастлив... О, Dio, как несчастлив Джиованни. Gioja mia.(Сокровище мое) Bene mia… (Добрая моя…)Sorella Марина, carrissima (Сестра Марина, дорогая…) Плачет Джиованни, видишь, плачет. Почему? Был доктор вчера перед ночью и сказал Джиованни : «Прощай... Три дня еще и прощай... Бери шарманку и ступаии... Mi si spezza il cuore (У меня сердце об.иивается кровью) Куда я пойду?.. Куда, mia sorella?.. Домой нет пути... Нету монеты... денег... А кушать надо... Как жить, mia sorella? Что будет теперь?
И опять потоки слез оросили смугло-бледное личико ребенка.
Нюта глубоко задумалась, машинально водя рукой по курчавой головке.
Действительно, Джиованни прав. Настало время «выписать» его из больницы. Но куда пойдет он, бедный, нищий, сирота-ребенок? Среди негостеприимной для него, чужой, холодной страны он заболеет, снова простудится в своих жалких лохмотьях, умрет. Бедный, маленький, милый Джиованни!
Остро вонзилось в сердце Нюты колючее жало мучительного сожаления. Хотелось обнять Джиованни и заплакать вместе с ним. Но одним сочувствием и слезами помочь невозможно. Надо обдумать хорошенько дело и начать действовать в пользу Джиованни, действовать смело и горячо.
— Слушай, дружочек, amico mio(мой друг),—после долгого молчания произнесла Нюта, кладя руку на плечи ребенка,— даю тебе слово, я все сделаю, что могу, для тебя... Ты не будешь несчастным нищим, как прежде, слышишь, Джиованни.
Два черные глаза с тоской и надеждой впились в нее.
— Per l’amor di Dio (Во имя любви к Богу)! —прошептал мальчик, молитвенно складывая руки на груди.
— Да, да, не бойся, мальчик мой. Я сделаю все,— прошептала Нюта. — Успокойся только... А теперь мне надо обойти больных. Я вернусь к тебе после обеда, и ты расскажешь мне про твою прекрасную родину, про теплое синее море и пестрые цветы, А пока... вот тебе на память от меня.
И Нюта вынула из кармана дешевую маленькую статуэтку, изображавшую мальчика с шарманкой, которую купила для Джиованни накануне на свои скромные гроши, и поставила ее перед ним на столике у кровати.
Глаза мальчика вспыхнули восторгом. По лицу разлилась блаженная улыбка.
Он весело рассмеялся и захлопал в ладоши.
— Это Джиованни... сам Джиованни. Sorella mia, гляди. О, grazzia, grazzia, bene mia! (Спасибо, спасибо, хорошая моя!) Джиованни рад, так рад!
И глаза его сияли, как солнце.
Обходя больных, давая им лекарство, измеряя температуру, Нюта ломала голову, как бы помочь делу. Судьба маленького итальянца не выходила y неё из головы. Она знала историю Джиованни. Он приехал сюда из Венеции со своим дедом, «поппо», как называл его Джиованни, из далекой южной страны, чтобы не умереть с голода.
Дед заболел и скончался от воспаления легких. Джиованни, странствуя со своей шарманкой, заболел тоже, и если не погиб, то только благодаря Нюте, которая тщательно скрывала от мальчика все происшедшее с ним той осенней роковою ночью, наказав и всем дежурившим сестрам молчать об этом происшествии. Теперь надо было спасти его во что бы то ни стало от повторения болезни.И вот в мозгу Нюты закопошилась новая мысль.
Она росла, эта мысль, и развивалась с каждой минутой, быстро, быстро и ярко. И чем дальше свыкалась с нею девушка, тем возможнее и проще казалась ей эта мысль.
Сменившись вечером с дневного дежурства, взяв душ и переодевшись в другое платье в чистой и теплой ванной комнате, Нюта, прежде нежели идти «на званый» Розочкин вечер, забежала в швейцарскую.
— Антип!—вызвала она старого, почтенного швейцара, пившего чай в своей каморке.
— Что угодно, сестрица Трудова? Что изволите приказать?
— Скажите, Антип, вы бы ничего не имели против того, чтобы взят жильца в вашу комнату? За плату, конечно. Ведь вы имеете право взять к себе жить внучка или племянника, приехавшего из деревни?
— Понятное дело, сестрица, имею, что и говорить...
— Ну, вот! Ну, вот! — обрадовалась Нюта.— Так слушайте, Антип: тут выздоравливающий есть один... мальчик... шарманщик... Так вот... вы его приютите у себя... Дайте ему уголок в своей комнате. А я вам за это три рубля в месяц платить буду... Только вы никому не говорите, Антип... А обед... Обед он получать будет от меня. Я все равно второго блюда не ем никогда и хлеба тоже... Да и завтрак мой почти всегда остается... Во всяком случае, пока что, я буду все это присылать...
Антйп взглянул на Нюту зоркими старческими глазами и молчал. Он точно разглядывал впервые это худенькое, возбужденное, пылающее личико, эти серые, как бы ищущие ответа глаза.
Что-то дрогнуло в лице старика, промелькнуло не то улыбкой, не то усмешкой под его сивыми усами и утонуло в глубине старческих глаз.
— Вот что, сестрица, голубушка, — заговорил он,— итальянца вашего я возьму, потому ему деться некуда, не пропадать же душе христианской, коли на выписку его назначили... Да и деньги возьму ваши, потому мало их у меня, А ртов дома, в деревне, много. Три целковых буду брать с вас. А на счет харчей, то есть обеда и прочего, не сомневайтесь, сестрица: где мне, старому, съесть все то, что с кухни мне приносят! Будет сыт ваш мальчишка, по самое горло сыт... Не бойтесь уж за него...
— Спасибо вам, Антип, спасибо!
И Нюта, схватив руку старика, крепко пожала его заскорузлые в работе пальцы.
— Что вы, что вы, голубушка-сестрица!—смутился старый швейцар.
Но Нюта была уже далеко. На второй площадке лестницы она перегнулась через перила и шепнула еще раз:
— Только об этом ни слова, что я просила приютить мальчика! Пожалуйста. Антип.
— Будьте покойны, родная.
И, покачивая седой головой, поплелся в свою комнатку Аптип.

ГЛАВА XIII

— Наконец-то! Что ж так поздно? — А мы тут все угощение съели без вас.
— Опоздали, опоздали, сестрица.
— Сестра Трудова, входите, входите без церемоний. Давно вас ждем!—градом веселых восклицаний посыпалось на Нюту, лишь только она переступила порог своей комнаты.
Теперь эту комнату, впрочем, трудно было узнать. Кровати были превращены в диваны, покрытые всевозможными тряпками, какие только нашлись в общежитии. Подушки, задернутые в цветные же чехлы, представляли из себя вальки с диванов. Письменные столики, сдвинутые вместе, стояли посередине комнаты и буквально ломились под тяжестью яств. Тут были и тарелки с сандвичами, и фрукты, и сласти. Орехи в сахаре, и в шелухе, пастила, изюм, финики, мармелад, всевозможная карамель всех сортов, кондитерские конфеты, торты, печение и, наконец, объемистая кастрюля с шоколадом заставили собою столы. На самодельных диванах сидели сестры, хозяйки десятого номера, и чужие, приглашенные на Розочкино рождение. На оттоманке и в креслах—почетные гости — доктора. Сквозь клубы табачного дыма, наполнявшего комнату, Нюта успела разглядеть добродушно улыбавшееся лицо Козлова, обычно желчное и теперь ничуть не изменившее своего выражения, пенсне и черные усики Семочки, очень любезные, до приторности растянутые улыбкой черты «Фик-Фока»—немца Фока, глазного доктора, говорившего всегда сестрам «мейн фрейлейн», и огромную широкоплечую фигуру и вихрастую голову Ярменко, добродушнейшего в мире хохла, прозванного сестрами за размашистые манеры и нескладный вид,—«семинаристом», а за чудесный, настоящий оперный голос—«соловьем».
Кононова, Розочка и Юматова носились, как сильфы, в клубах дыма, разнося угощение и шоколад. На подоконнике сидела сестра Двоепольская, настраивая гитару.
Где-то в углу звучал резкий голос Клементьевой, спорившей с Аврельским. Климова, молоденькая, лишь прошлою весною посвященная сестра, упрашивала «семинариста» спеть под гитару «Вiют витры».
Козлов смешил четырех сгруппировавшихся вокруг него сестер, рассказывая анекдоты. Старшие сестры чинно сидели в уголку и угощались шоколадом.
Лицо «новорожденной» рдело, как розан. Нюте показалось, что никогда еще хорошенькая Катя не была так мила. Она приколола к груди бутоньерку живых цветов, подаренную ей Юматовой, и не переставала сиять своими милыми ямочками и лукаво-веселыми, искрящимися жизнью и задором, васильковыми глазами.
— Сюда, сюда пожалуйста, к нам, сестрица! Места всем хватит... У нас веселее!.. Первый сорт!— услышала Нюта веселый, рокочущий голос Валентина Петровича.
Потом кто-то подхватил ее под руку,—Кононова или Катя, она не разглядела,—и усадил в кресло против Козлова; кто-то сунул в руки чашку с простывшим уже шоколадом и такую огромную порцию торта, что Нюта искренно испугалась при виде её.
Вокруг неё кипело и било ключом веселье. Казалось, большая, дружная семья собралась сюда отпраздновать на славу праздник своей любимицы. Смеялись, болтали без умолку, шутили и хохотали до слез.
— Не хотите ли фруктов, Дмитрий Иванович?— предложила, обыкновенно серьезная Юматова, с разгоревшимся, розовым ох хлопот, лицом, подходя к «семинаристу».
— Нет! нет! Ни за что нельзя этого! Помилуй меня Боже.
— Почему нельзя?—высокие, словно кисточкой туши выведенные брови Елены еще выше поднялись на лбу.
— Ах, ты, Боже мой,—невозмутимо, без улыбки, отвечал Ярменко,—да разве ж вы не знаете, каков я? Апельсин возьму—вазу разобью. За пальто полезу— вешалку сломаю. Чай примусь пить—стакан раско¬лочу... Такая уж у меня доля, как моя покойница, нянька-хохлушка говорила. Только умею петь да лечить. Ей Богу!
Сестры смеялись. Доктора тоже.
— Дмитрий Иванович, шоколаду, — подлетела к нему Розочка с новой чашкой.
— Ой-ой-ой, избавьте, сестрица... И так нашоколадился. Ей Богу!.. Восьмую чашку, што ли?
— А вы еще! Ради рождения моего!
— Ну, вот разве что ради рождения. Давайте, куда ни шло,—и огромная рука Ярменко протянулась за чашкой.
И в тот же миг дружный взрыв хохота огласил комнату.
Чашка лежала разбитая вдребезги на полу, шоколад вылился, образуя липкую коричневую жижицу, А доктор Ярменко стоял с растерянным видом над чашкой и лужицей я говорил, смущенно разводя руками:
— Ну, разве ж я не говорил вам?.. Такая уж моя доля!.. А, штоб тебя, и то разбилась, экая глупая чашка!.. Глупая и есть!
— А вы, сестрица Розанова, говорят, обладаете удивительным даром подражать?—с лукавой усмешкой обратился Семочка к Кате.
Сестры засмеялись.
— Правда, Евгений Владимирович, правда. Она всех сумеет изобразить в лучшем виде.
— Да неужели?
— Честное слово, правда! Хоть кого. Да так ловко,— прелесть!
— И меня, пожалуй, сестра Розанова, изобразите?— поглаживая свои франтоватые усики, усмехнулся Семенов.
— Вас?—Катя лукаво прищуршась, потом задорно вскинула головку и, глядя в лицо Семочке смеющимися глазами, заговорила:
— Нет, Евгений Владимирович, уж увольте. Мне вас не представить никак. У вас нет ни одной такой черты, которую бы я могла подметить,— и, говоря это, она высоко подняла голову, втянула ее в плечи и, пощипывая пальцами повыше верхней губы, крупными шагами заходила по комнате.
Перед присутствующими, как живая, выросла фигура Семочки, его манера говорить, самый тон его голоса, походка, выражение лица.
— Браво! Браво! Ха-ха-ха-ха! Вот молодец-то! То есть как две капли воды похоже!—вспыхнул вокруг шалуньи гомерический хохот.
— Уморила! До смерти уморила! Фу!—заливался смехом Козлов. — Сестрицы, если умру от смеха, чур на свой счет хороните.
Впрочем, не один Валентин Петрович «умирал», от смеха: и сестры, Фик-Фок, «семинарист» и даже суровый Аврельский—все они покатывались со смеху над проделками шалуньи.
От души хохотал и сам Семочка.
Едва успел утихнуть взрыв смеха, сопровождавший проделку Розочки, как с места поднялся немец и, любезно склонившись перед Катей в старинном рыцарски-вежливом поклоне, попросил ее своим изысканно любезным голосом:
— Если, мейн фрейлейн, будет угодно... то, пожалуйста, и меня представляйт, как на театре... Я не обижайт ни за что...
— Если, мейн фрейлейн, будет угодно, то, пожалуйста, представляйт, как на театре и меня,—неподражаемо копируя его поклон, манеру и изысканно вежливую речь, повторила Катя.
Новый взрыв смеха покрыл и эту шутку.
Еще не успели все опомниться, как лицо Кати все съежилось, все свелось в морщинки, губы отвисли, брови сжались, и она, заложив руки за спиной, забегала по комнате мелкими шажками, фыркая, сплевывая в сторону и резким голосом закричала:
— Это не порядки, тьфу! Тут, скачки, сапожный магазин, тьфу,.. кузница... тьфу, или цирк, я не знаю. Но только не больница... Почему не пахнет карболкой?.. Сколько раз просил душить карболкой! Тьфу! Тьфу! Тьфу!
Сестры фыркали и давились cо смеху, сразу поняв, кого изображает эта юркая, подвижная и лукавая сестра-девочка.
Смеялись и доктора, косясь в угол дивана.
— Батюшки! Да ведь это я! Сам собственной своей персоной!—не выдержал и расхохотался старый доктор Аврельский.
И странно было видеть трясущимся от смеха это обычно желчное, суровое, всем всегда недовольное существо.
Последняя препона сдержанности рухнула с этим смехом. Теперь сестры почувствовали себя совершенно равными докторам, А доктора, забыв свое привилегированное положение,—сестрам.
— А правда ли, сестрицы, что вы меня старым козлом величаете? — неожиданно выпалил доктор Козлов, добродушно-лукаво подмигивая направо и налево.
— Правда, Валентин Петрович, нечего греха таить,—с глубоким вздохом отозвалась «новорожденная».
— А меня «семинаристом», что ли? Как видите, знаю и cе,—пробасил к общему удовольствию Ярменко.
— А меня Семочкой. Не так ли?—покручивая усики, произнес красивый Семенов.
— Да, и еще по-другому,—скромно опуская глазки, произнесла Двоепольская.
— Как же еще?
— А этого нельзя сказать...
— Ши! Ши! Ши!—зашикали на нее сестры.
— То есть как это нельзя сказать? Разве что-нибудь дурное?—неожиданно захохорился молодой врач.
— Не особенно, Евгений Владимирович... А сказать все-таки нельзя...
— Никто не скажет?—смеясь и слегка волнуясь, спросил Семочка, обводя глазами сгруппировавшихся у дивана сестер. Его взгляд встретился с вытаращенными, простоватыми глазами сестры Смуровой, испытуемой курсистки, не отличавшейся особенной сметкой и умом.
— Может быть, вы можете сказать, сестрица, какое у меня еще прозвище есть?—обратился к ней Семочка с неподдельною мольбою в голосе.
— Я, Евгений Владимирович, могу... — брякнула Смурова, сделав испуганное лицо.
— Ну, как же?—медовым голосом допытывался Семенов.
— Молчите! Что вы?!—со всех сторон зашептали сестры.
Но Смурова уже не могла удержать того, что рвалось y неё с кончика языка.
— Ну?
Семочка смотрел просительно и умильно.
— Ну, как же вы изволили прозвать меня?
Смурова еще болыпе округлила глаза, вытянула для чего-то трубочкой губы и и, высоко подняв брови, выпалила на всю комнату:
—Касторкой, Евгений Владимирович, касторкой прозвали вас!
И сделалась мгновенно красная, как свекла. Все почувствовали себя неловко, но Юматова, точно желая отвлечь внимание от выходки простоватой Смуровой, заметила:
— Господа, не хорошо так веселиться! Ведь не следует же забывать, кто мы и где мы!
— О, нет!— выступил горячо Козлов.—Не грех повеселиться и нам. Мы такие же люди, как все другие, и нет никаких решительно причин, чтобы не удовлетворить хоть раз в год свое желание пошутить, даже подурачиться немного. Не Прав ли я?
—Конечно, правы, Валентин Петрович, конечно! — раздалось со всех сторон в ответ Козлову.
— Великий Шиллер сказал, что веселиться нужно каждому человеку и кто никогда не веселится, тот не хороший человек,—заметил Фик-Фок.
— Сказал он это или нет, все равно будем веселиться,—почти сердито произнес Козлов.

***

— Тише! Тише! Слушайте хорошенько!
Черненькая, смуглая Двоепольская настроила гитару, и первые звуки «Витров буйных» поплыли по комнате.
Густой, мягкий бархатный голос «семинариста» покрыл дрожащие струны. Могучей волной пронесся он по комнате, вылился за, дверь, помчался по коридору, по всему зданию общежития, вырываясь в сад и на двор.
Ярменко пел с тем особенным залихватским, хохлацким пошибом, с каким поют эту песню только прирожденные хохлы, дети вольной, когда-то свободной, «Хохландии».
Все было в ней, в этой песне: и широкие, как золотое безбрежное море, степи, и шелест могучего ковыля, и шепот вишневых садочков и «чернобривые» Оксаны, вышедшие поболтать с парубками у зеленого тына...

«Вiют витры, вiют буйны,
Аж деревья гнутся.,.»

выводил, врывающийся прямо в душу, за сердце хватающий голос певца... Взволнованные, потрясенные мощью звуков и силой выражения, слушали все присутствовавшие с затаенным дыханием, с шибко бьющимся сердцем, вольную, дивную, прекрасную украинскую песнь...
Звуки создавали широкие картины, рисовали знойный полдень, голубое небо Малороссии, забытую удаль запорожского казака...
Сладкое оцепенение очарования сковало головы, сердца, мысли и чувства... И так странно и дивно было видеть огромную, неуклюжую, вечно все бившую и портившую фигуру Ярменко, теперь, в этом преображенном силою его песни, вдохновенном певце...
Его глаза ушли далеко и видели, казалось, нечто недоступное другим...
— Фу, ты, шут возьми! Вот так штука!—точно пробуждаясь от сна, вскричал доктор Козлов, вскакивая с дивана, когда затих последний звук чарующей песни.—Или у вас, батенька, в горле спрятан Шаляпин, или я просто ничего непонимающий старый козел!
— Да что вы... что вы... Просто пою, потому что люблю пение, как любят его все у нас на Украйне...— ронял как во сне Ярменко, казалось, еще не остывший от охватившего его вдохновенного «захвата», глядя мечтательно устремленными глазами куда-то вперед.
— А ну-ка, «новорожденная» сестрица Розочка (так кажется по прозвищу), спойте и вы нам что-нибудь.
Розочка не заставила старика-доктора повторять его приглашение, встала на середину комнаты и весело, тоненьким, высоким детским голоском запела:

Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно,
В роковом его просторе
Много бед погребено...

— Браво! Браво, Розочка! Браво,—одобряли восхищенно присутствующие.
Веселье, искреннее, задушевное, ничем не стесняемое царило в комнате...
Даже Юматова, глядя на оживленные лица присутствующих, думала про себя:
«Доктор Козлов прав, надо и нам хоть изредка забыть, рассеяться от нашего тяжелого житья-бытья, от стонов и мук, которые мы слышим и видим дни и ночи! Надо набрать сил, чтобы продолжать наше великое дело—служение немощным и страждущим».
Но вдруг—и музыка, и пенье, и веселье—все разом оборвалось, затихло, когда неожиданно приоткрылась дверь комнаты, и в десятый, номер общежития протиснулась голова служителя из мужской тифозной палаты.
— Ваше высокоблагородие, господин доктор, там больного привезли... скубента буйного... страсть... Пожалуйте в палату, дежурные сестрицы просят, — произнес он громким шепотом, не то испуганными, не то любопытными глазами оглядывая непривычную обстановку бала в обычно хмурой, грустной, серьезной общине сестер.
— Сейчас, Вавила, приду!
И доктор Козлов, наскоро вытирая пот, градом катившийся по лицу, и пожимая руки хозяевам и гостям, поспешил в барак, увлекая Семочку за собою.

Вот.А дальше воскресение

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина

---

Л. Нелидова "Девочка Лида"

[telwen]

Сканировала не я , а  silent-gluk.Большое спасибо.

И вот заглавным произведением, завершаю я выкладку сборника "Девочка Лида" изданного издательством Терра в 1997 году.
Всем кто искал эту повесть, пожалуйста, читайте
Так же нужно сказать, что "Л. Нелидова" псевдоним , под которым скрывается Лидия Филипповна Маклакова,Жена профессора Московского университета А. Н. Маклакова. Напечатавшая ряд талантливых повестей, рассказов и очерков в журналах "Вестник Европы" ,"Неделя", "Артист", "Мир Божий"

Л. Нелидова

Девочка Лида

Глава I

- Вы не спешите, осторожней носите. Поспешишь - людей насмешишь! - говорила няня, разгибая на минуту свою старую спину и принимая из рук Любы стопку белья.
Няня стояла на коленях на полу, перед раскрытым чемоданом. Ее голова, туго повязанная поверх седых волос темным платочком, то и дело поднималась и опускалась над ящиком, а милое старое, морщинистое лицо смотрело строго и озабоченно. Няня была сильно занята - она укладывалась.
В сторонке, ближе к стенам, на стульях, на детских кроватях, на столе и на сундуке было разложено и приготовлено к укладыванию белье. Лежали горками простыни, наволочки, сорочки, чулки, панталоны; были приготовлены также платья и теплые вещи. На полу, подле чемодана, стояли два саквояжа, шкатулка и большая плетушка. Видно было по всему, что кого-то собирали в дорогу.
В детской было шумно и весело, так весело, что если бы кто постоял и послушал у закрытой двери, то непременно подумал бы, что в ней справлялся какой-нибудь праздник. Но ничуть не бывало: все веселье состояло для детей в том, что няня позволила им помогать себе. И это было чудо как весело!
Нужно было бегать взад и вперед по комнате к чемодану и от чемодана, разбирать разложенные вещи, носить и подавать няне то, что она спрашивала. При этом позволялось в промежутке повертеться на одной ножке, попрыгать, покружиться мельницей. Няня была в хорошем расположении духа, ни на что не сердилась и, несмотря на веселый гам, напевала какую-то песенку.
Детей в комнате было четверо: старший - Коля, рослый и толстый мальчик; маленькая худенькая темноглазая Лида; розовая, пухлая, как булочка, - Любочка и Жени - трехлетний бутуз.
Жени засунул один палец в рот, другой - за пояс своей рубашонки и в раздумье остановился посреди комнаты. Ему ни за что не хотелось отстать от старших - дело было такое веселое! Подумав, Жени решился оказать всем посильную помощь. Маленькими шажками подошел он к комоду, захватил из нижнего ящика огромную кучу полотенец и носовых платков и, с трудом удерживая все это руками и придерживая подбородком, потащил к чемодану.
- Дети, - предупредила вдруг няня, - не носите зараз помногу и забирайте поаккуратнее, а то вы уж очень мнете белье. Мама нам после спасибо не скажет, когда ей придется все мятое надевать.
Нянин темный платочек на минуту поднялся над чемоданом; она повернулась к детям и как раз увидала Жени. Он медленно, еле передвигая ноги, приближался к ней со своею огромною ношей.
- Ах ты, Женька, Женька!.. - Няня всплеснула руками. - Ну можно ли так, сколько набрал! Клади скорей половину сюда, на сундук!
Но было уже поздно. Не успела няня договорить, как глаза Жени вдруг с испугом уставились на нее. Он ли что зацепил, его ли что-нибудь зацепило, только он покачнулся, ручонки его раздвинулись, белье выпало из них, платки и полотенца разлетелись по сторонам, а сам Жени повалился на пол.
- Вот тебе и на!
Все на минуту сконфуженно смолкли. Няня заговорила сердито:
- Что значит няню не слушаться!.. Сказала я - так нет, ухом не ведет. Набрал столько, что и большому не удержать.
Няня наклонилась и стала подбирать разбросанное белье.
- Что ж ты не встаешь? - обратилась она к Жени. Жени не поднимался. Он как упал, так со страху
и остался на полу. Он боялся няни, думал, что она сердится.
Но няня уже не сердилась, взглянула на малыша и не смогла удержаться - засмеялась, а за ней расхохотались и дети, громче всех, конечно, Лида, известная хохотушка. Впрочем, Женька был и в самом деле пресмешной в эту минуту: толстенький, маленький, круглый как шарик; рубашонка его задралась, волосы упали на лоб, и из-под челки он украдкой посматривал на няню: что она?.. Очень ли недовольна?
- Ну, друг милый, вставай! - сказала няня, поднимая его. - Только больше уж не трогать у меня ничего, а то опять, пожалуй... Не годишься ты в помощники, мал еще.
Она оправила ему рубашонку, пригладила рукой волосы и отвела на середину комнаты.
Жени совсем опечалился. Ему так хотелось помогать старшим. А делать было нечего: если няня раз что сказала, так уж не переменить ни за что. Такая, право!.. Жени вздохнул, поплелся в уголок к креслу, поставил его около чемодана, запряг веревкой стул и повез няню на Кузнецкий мост, на Тверскую и по всем улицам, какие только знал.
- Ну вот и умница, - похвалила его няня и мимоходом погладила по головке.
Укладывание между тем продолжалось своим чередом. Дело шло хорошо и уже подходило к концу. Уложили белье и принялись за платья. Лида с Любой помогали няне и держали за подол юбки, пока няня аккуратно, по швам, складывала их. Коля скалывал, где было нужно, булавками. Платья положили поверх белья, чтобы не так мялись, а еще сверху платьев - теплые вещи, чтобы легче было достать, если сделается холодно в дороге.
- Ах, няня, - сказала Лида, - вот теперь как нам весело помогать тебе, а зато потом ведь будет вдвое скучнее.
- Что так, матушка? - спросила няня.
- Да как же! Все уедут, останемся мы одни...
- Уж и одни!
- Да, конечно, одни! Мама уедет, ты уедешь, Милочка уедет...
- Папа с вами останется, - заметила няня.
- Один только папа и останется! Да ведь он все сидит у себя в кабинете или куда-то уезжает. Ему с нами некогда бывать. Все книжки читает, - прибавила Лида с сожалением.
- А я вот все не пойму, куда это вы едете, няня? - спросила Любочка.
- Лечиться на морские купанья, - ответила за всех поспевавшая Лида.
- На какие купанья? - переспросила Любочка.
- На морские.
- А где это?
- В море.
- А где море?
- Далеко отсюда.
- А что такое за море?
- Такая вода.
- Вода?
- Да, такая большая-большая вода! - пояснила, широко размахнув руками, Лида.
- Няня, правда это? - спросила Люба.
- Правда, Дуся. В море много воды, и мама будет купаться в нем.
- Да ведь и у нас в деревне, в пруду, много воды и купальни есть. Зачем же туда ехать? И у нас можно купаться, как в прошлом году.
Там, в море, вода не такая, как в пруду; там вода соленая, - пояснила няня.
- Соленая?.. Что ты, няня! Кто это тебе сказал?
- Да уж кто бы ни сказал, а говорю верно. В море вода соленая, - повторила с убеждением няня.
- И если взять в рот, и во рту будет солоно?
- Уж конечно. Ее нельзя пить, никто ее и не пьет. Да как же вы ничего не знаете про море, дети? Разве никогда не слыхали? Папу бы попросили, он бы вам рассказал, а то в книжке бы почитали. Это получше, чем над сказками по вечерам глаза портить.
Лида нахмурила брови. Ей стало досадно за нянино замечание и тем досаднее, чем вернее оно к ней относилось. Ей захотелось как-нибудь вывернуться.
- Кто тебе сказал, что мы не знаем, няня? Я читала про море, я знаю.
- Знаешь? - спросила няня. - Что же ты знаешь?
- Да так, знаю про море... вообще...
Лида старательно припоминала в эту минуту "Сказку о рыбаке и рыбке": "Жил старик со своею старухой у самого синего моря". В другой сказке она читала, что в море есть кит. Но кроме сказок, она про море ничего не читала.
Няня прищурилась и зорко поглядела на Лиду:
- А что же ты давеча рассказать не сумела, когда Люба тебя спросила?
- Как не сумела?! Я ведь говорила: море - вода.
- Что же это значит: вода? Этого мало... Вон и в стакане вода.
- Все равно! Море - вода. Все равно!..
- Нет, не все равно, - серьезно заметила няня.
Но никакой серьезный тон не мог уже подействовать на Лиду. Она забыла, с чего начала, забыла, с кем спорила, и заговорила громко и сердито.
Минутки две-три няня стояла напротив Лиды и смотрела, не перебивая ни полусловом. Потом потеребила себя за кончик платочка, подумала, наконец подошла к Лиде, взяла ее одной рукой за плечо, а другой - похлопала несколько раз поверх юбок.
- Вот тебе! Вот тебе, экая спорщица, крикунья! И не говори впредь...
Но Лида не дала договорить няне. В минуту она повисла у нее на шее, стала теребить и душить ее поцелуями.
- Милая!.. Яблочко, персик!.. Прости, голубонька! Не буду! Ах, что я буду делать без тебя? Я без тебя умру, когда ты уедешь.
Лида все цеплялась за няню, приговаривала и обнимала ее.
- Не умрешь. Бог милостив, а только... Беда мне с тобой, Лида, - промолвила няня. - Ну-тка, пусти меня!
Няня насилу высвободилась из Лидиных объятий и снова подошла к чемодану, а Лида так и осталась на месте.
- Няня! А ты зачем едешь? Ты ведь не больна, тебе не нужно купаться? - спросил няню Коля.
- Я-то не больна, да мама наша больна за двоих. Надо будет там поберечь ее, ходить за ней хорошенько. Кроме меня, никто сделать этого не сумеет, а то она еще пуще расхворается, и пользы не будет никакой.
- Милая няня, ты поезжай, потому что маме нужно. Только мне тебя так жалко, так жалко, просто даже сказать не могу!
Лида подошла к няне сзади и крепко обняла ее обеими руками.
В комнате на минуту все притихло.
Прошло немного времени, и наконец все было увязано, уложено и готово. Чемодан стоял еще раскрытый, но уже набитый так туго, что не оставалось свободного местечка. Саквояжи были тоже почти полны. Одна плетушка стояла пустая: в нее надо было положить чай, сахар, хлеб, пирожки, а все это не было еще приготовлено.
Няня обошла комнату и осмотрела везде, не забыли ли чего дети, не нужно ли еще что-нибудь уложить, но ничего не нашла.
- Ну, детушки, - сказала она, - хорошо, все уложили. Готово, значит! Коля, сбегай-ка, друг милый, вниз, позови Митрия. Сейчас закроем чемодан и завяжем.
Коля побежал, а няня взяла половую щетку и начала подметать и убирать комнату.
Вернулся Коля с Дмитрием, дворником, или, лучше сказать, на Дмитрии, потому что сидел у него на плечах. Дмитрий был высокий, сильный человек; лицо У него было доброе, и сам он был тоже добрый. Дмитрий очень любил детей, особенно маленьких. Он сейчас же подхватил себе на руки Жени и начал бегать с обоими мальчиками по комнате. Лида с Любой пустились догонять их, ловить за ноги, и поднялась такая возня, что няня уши зажала.
Дети всегда радовались приходу Дмитрия. Он непременно приносил что-нибудь с собою: какие-нибудь дудочки, трещотки, волчки либо еще какой-нибудь гостинец. Иногда просто играл с ними, а то сказки рассказывал. Как было его не любить!
- Будет, ребятки! Устал, запыхался совсем! - сказал наконец Дмитрий, когда все набегались до того, что сделались красны как раки, а няня выбилась из сил, унимая шалунов.
- Да полно, полно же вам наконец! - ворчала старушка.- Побегали, и будет. Дети, посидите лучше, отдохните; скоро обедать пойдем. Экой ты, Митрий, - прибавила она, когда дети уселись наконец смирно по стульям. - Тебя за делом позовешь, а ты уж беспременно штуку какую-нибудь учинишь.
Няня с укоризной покачала головой, а Дмитрий ничего не ответил, только усмехнулся да почесал себе затылок.
- Что сделать-то прикажете, Ирина Игнатьевна? Зачем я вам надобен был? - спросил он через минуту.
- А вот чемодан запереть, завязать, - ответила няня. - Мне одной не справиться, сил моих не хватает.
- Извольте-с, с нашим удовольствием. Веревочку только пожалуйте, а то вязать нечем.
- Сейчас, сейчас! Этого добра, веревок-то, у меня много.
Няня открыла верхний ящик своего комода, достала толстую длинную веревку и подала ее Дмитрию.
- Ну теперь, господа, на подмогу ко мне прошу! - обратился он к детям.
- Ты уж опять не придумай чего, Митрюшка, - жалобно начала было няня, но дети уже вскочили и побежали все к чемодану.
Дмитрий действовал проворно: закрыл крышку, потом приподнял чемодан с одной стороны своими сильными руками так легко, как будто это была маленькая шкатулочка, и поддел под него веревку. Дети стали в кружок и во все глаза смотрели, как он управляется.
- Живет, до Китаю доедет! - сказал Дмитрий, разгибаясь и отбрасывая волосы с лица. - Прошу всех господ покорнейше на крышку влезть. Полезайте, ребятки!
Дмитрий взял Жени на руки и посадил на чемодан. Коля, Лида и Люба, цепляясь друг за друга, влезли на него сами и стали давить крышку руками, ногами; Дмитрий "понапер еще маленечко коленкой", няня вставила ключ, замок щелкнул - и чемодан был торжественно заперт.
Через четверть часа в комнате была уже тишина и полный порядок. Саквояжи и завязанный чемодан стояли в сторонке, у стены, а дети мыли руки, причесывались и оправляли платья, потому что пора было идти вниз обедать.

Глава II

Милая мама!.. Какая она была печальная, больная! Щеки худые, бледные, добрые глаза такие печальные, с покрасневшими веками. Видно было, что она плакала, и еще было видно, что у нее сильно болела голова. Однако она приласкала всех детей и старалась улыбаться за столом. Хотела было даже сама донести Жени До зала, но не смогла, едва подняла и сейчас опустила. Впрочем, Жени был порядочный бутуз, и даже няня насилу его поднимала.
Дети смотрели на свою маму, и никогда еще она не казалась им такой доброй, милой и в то же время такой больной. Им сделалось очень жаль ее, жаль расстаться с нею завтра, и они печально и тихо сели за стол.
Пришел из кабинета папа и сел на свое обычное место, на другом конце стола, напротив мамы, и сейчас же заметил, что все были невеселы.
- Что это с вами нынче? - спросил он, посматривая кругом себя. - Ребятишки, что носы повесили?
Никто ему не отвечал, дети молча ели суп.
- Ирина Игнатьевна, - обратился он к няне, - дети, верно, нашалили, и вы их наказали?
- Нет, батюшка, не шалили они, и я не наказывала. Мы вот все наверху у себя убирались, сейчас только вниз сошли, - ответила няня.
- Ну так что с вами? Любаша, а? Ты чего такая? - Папа легонько ущипнул за щеку Любу и незаметно дал сзади маленький подзатыльник своему соседу - Коле.
Дети рассмеялись, развеселились и на время забыли, что завтра надо будет провожать маму; забыли заодно и все наставления, которые делала няня про то, как нужно сидеть за столом.
Лида с Любой принялись воевать из-за хлебной горбушки. Обе очень любили горбушку, и, как на беду, обе сразу ее увидали и вместе схватились за нее. Горбушка от черного хлеба была такая поджаристая, такая вкусная - ни одной не хотелось уступить.
- Я прежде увидала ее, - сказала тихо Лида.
- А я прежде взяла, - ответила Любочка. - Ты еще и не думала, а я уж протянула руку к тарелке.
- Ну так что ж, что ты протянула руку? Ведь ты слышала, я первая сказала: горбушка моя!
- Ничего ты не говорила.
- Нет, сказала!
- Нет, не говорила.
- Сказала, сказала!..
Няня была занята на другом конце стола: она резала Жени говядину и не могла ничего видеть. Тарелка с хлебом ездила между тем по скатерти: Лида старалась
захватить горбушку себе, Люба - отнять у нее, и, может быть, дело кончилось бы плохо, как вдруг... горбушка исчезла.
Девочки с изумлением взглянули друг на друга - ни у той, ни у другой ее не было. Лида приподняла край скатерти, поглядела под стол - нет ничего. Не упала ли она как-нибудь на колени? Нет, тоже не видно.
Ах, она у папы!.. Он преспокойно как ни в чем не бывало обмакивал ее в соус. И как это он успел? Никто и не заметил.
- Ну что? - смеясь, спросил папа. - Никому не досталось! Вперед уступайте друг другу или делитесь, а не спорьте так, что недалеко и до драки. Ну вот вам по кусочку. А в другой раз заспорите - все съем, ничего не оставлю.
Девочки присмирели.
- Папа! - начал Коля. - Расскажи нам, пожалуйста, про море. Какое бывает море?
- Море? - повторил папа. - Отчего это тебе вздумалось спросить?
- Да так. Мы нынче с няней обсуждали, куда мама поедет. Люба спросила про море, а няня сказала, нужно тебя попросить рассказать. Расскажи, папа!
- А правда, папа, что в море вода соленая? - перебила Люба.
- Правда.
- А как же это так?
- Долго рассказывать, а теперь некогда: надо есть. Вот после обеда потолкуем, если хотите.
- Ах, конечно, хотим, хотим, папа! - закричали Дети. Папа чудесно рассказывал!
- Ну так приходите в диванную после обеда. Всем сделалось весело после такого приглашения. За столом, подле мамы, сидел с одной стороны маленький Жени, а с другой - старшая дочь Милочка.
Милочка была высоконькая голубоглазая девочка. Мама брала ее с собой за границу, и Лида заметила, что она от этого стала еще больше важничать.
- Папа, я тоже приду послушать тебя, - сказала Мила. - Я немножко читала, это очень интересно, а ты, верно, хорошо все расскажешь.
- Приходи, приходи, моя умница, - ответил папа. Обед кончился благополучно. Подали жаркое и к нему огурцы, и хоть Лиде с Любой очень хотелось поспорить за огурчик-двойчатку, однако они, помня давешнюю горбушку, решились уступить его уж лучше Коле, чтобы не было обидно ни той ни другой. Потом был любимый сладкий пирог, а потом все встали из-за стола.

Глава III

Диванная - славная, уютная комната в два окна, глядящих прямо в палисадник. Пол ее весь покрыт старым персидским ковром с мелкими цветочками и пестрыми звездочками, которые было так хорошо считать и рассматривать. Вдоль стен стояли диваны и подле каждого - кресло и столик. С потолка спускалась лампа с абажуром, разрисованным какими-то удивительными узорами и фигурами: на одной стороне кривлялся паяц в огромном колпаке, а кругом летали не то мухи, не то жучки, не то просто какие-то закорючки; на другой был букет цветов и две бабочки. Все это было точно живое, когда лампу зажигали и внутри светил желтый огонек.
Дети очень любили эту комнату. Все после обеда обыкновенно приходили в нее посидеть, так как папа не позволял бегать сразу после еды, говорил, что это вредно для здоровья.
Мама устала от обеда - ей принесли из спальни подушку, и она прилегла отдохнуть на диване. Жени примостился возле мамы, Коля подле Жени, Мила с работой у столика; Любочка взяла себе низенький табурет, а Лида, известная егоза, поместилась прямо на полу, на ковре, и уверяла, что ей так будет отлично, удобнее всех.
Папа ушел к себе в кабинет, и все с нетерпением ждали его и его рассказ: всем хотелось послушать про синее море. Лида стучала от большого нетерпения кулаком по коленке и вспоминала свой давешний спор с няней. Милочка прилежно обшивала кружевами новый воротничок и подымала от работы свои голубые глаза только для того, чтобы время от времени с укоризной взглянуть на сестру; но та ничего не замечала.
Пришел из кабинета папа, придвинул к дивану кресло, закурил сигару и сел. Все головы повернулись к нему. Папа обнял одною рукой Колю за плечи и спросил:
- Про что ты просил меня рассказать, Коля?
- Про море, папа.
- А что это такое - море?
- Море - вода, - ответил Коля, - очень большая вода.
- Большая вода! - повторил, улыбаясь, папа. - Пожалуй... И все-таки - какая она? Как наш пруд на даче или больше?
- Конечно, больше, папа, - ответил Коля.
- Больше и гораздо больше. Пруд в сравнении с морем так же мал, как стакан воды перед прудом, даже еще меньше. Москва - большой город, наша деревня - тоже большая; таких деревень и городов много, много по всей земле. Кроме городов, есть поля и леса, большие равнины и огромные горы. И все-таки на свете воды больше, чем суши, то есть сухой, твердой земли. Каждое отдельное море также очень велико. Если стать на одном берегу нашего пруда, то другой берег виден хорошо; на нем можно все разглядеть: и деревья, и кусты, и человека, коли он там станет. В море же не то, в море другого берега совсем не видно, и когда люди выезжают в открытое море, то они только и видят под собой воду, а над собой - небо.
- Батюшки! Совсем не видать земли! Да ведь это, должно быть, страшно, папа! - заметила Люба. - Я бы ни за что не поехала.
- А я бы поехала, непременно поехала бы! - закричала по своему обыкновению Лида, но, увидав, что мама поморщилась, продолжала потише, размахивая руками и блестя глазами: - Я бы знаете что сделала? Я бы взяла лодочку маленькую-маленькую, челночок, села бы в нее, взяла весло и уехала бы далеко-далеко, туда, в самое море.
Папа засмеялся:
- Ну, на маленькой лодочке да еще с одним веслом ты бы не далеко уехала.
- Отчего?
- Оттого что на лодочке в море опасно пускаться: как раз водой зальет, будет бросать как щепку. По морю плавают на кораблях, на пароходах; можно и на лодках, только недалеко, у берега.
- А какие бывают корабли, папа?
- Ну, подожди немного. Прежде узнаем хорошенько, какое бывает море, а потом - и какие корабли по морю плавают... Так вот, мы сказали, что море очень большое, больше всякого пруда, всякого озера. Но не одним этим оно отличается, есть еще и другие особенности. Во-первых, вода в море...
- Соленая, - перебил Коля.
- Верно, даже горько-соленая. Если мы возьмем стакан воды и прибавим в нее соли, то вкус ее будет не совсем такой, как вкус настоящей морской воды. В ней есть еще горечь, она горько-соленая. Пить ее нельзя, да и проглотить трудно - такая она неприятная.
- А как же те люди, которые плавают по морю, когда они много дней не могут доплыть до берега?.. Что же они пьют, папа? - спросила Люба.
- Ну а как ты думаешь?
- Они, верно, берут с собой воду. Во всё набирают: во все графины, пузырьки, в чашки, в стаканы...
- Погоди, погоди! - улыбаясь, прервал ее папа. - Нужно было бы слишком много графинов и пузырьков, чтобы набрать воды достаточно для всех людей на корабле. Они поступают проще и не берут так много мелкой посуды. Для этого есть на кораблях особенные огромные бочки, хранилища для воды; в них запасают воду и сохраняют во время плавания. При этом берут с собой побольше других напитков: вина, пива - и при удобном случае пристают к берегу, чтобы набрать свежей воды. А кто знает, как называется, в отличие от соленой морской, обыкновенная вода, которую мы пьем?
- Она называется пресной водой. Так, папа? - ответила Мила.
- Так, дитя мое. Как называется обыкновенная вода? - спросил папа, обращаясь ко всем детям.
- Пресною, - повторили все, кроме Лиды.
- Хорошо. Значит, мы теперь узнали, что море очень большое, что в нем не пресная, а горько-соленая вода. Пойдем дальше, не узнаем ли еще чего-нибудь? Пробовал ли кто-нибудь из вас опускать в пруд палку у берега?
- Я пробовал.
- Ну и что же?
- Моя палка до дна доходила. У берега мало воды, земля видна.
- Ну, а на середине пруда не пробовал?
- На середине нельзя достать; там большим веслом не достанешь - там глубоко.
- Ну вот, так же и в море: у берега мелко, не много воды, а чем дальше от берега, тем становится глубже. Море очень глубоко. Глубина его считается не аршинами, а саженями (*Одна сажень (равна трем аршинам) - около двух метров длиной.)
- Где в тысячу, а то и три тысячи и более саженей.
- Папа! Да как же могли смерить такую глубину? - спросила Люба.
- Простым шестом, палкой, смерить, конечно, нельзя. Для этого есть особенный снаряд. Сейчас расскажу вам, как он устроен.
Папа докурил сигару и погасил ее в пепельнице. Милочка подняла глаза от работы и с минуту смотрела на него, как бы не решаясь заговорить.
- Позволь мне рассказать, папа, - промолвила она наконец. - Я недавно читала про это в своей новой книжке и, кажется, запомнила.
- Очень рад. Изволь, коли знаешь.
Папа замолчал, а Мила оставила работу, как примерная девочка выпрямилась, оправила платье и, сложив на коленях руки, начала рассказывать очень спокойным и ровным голосом:
- Для того чтобы смерить, как глубоко море, употребляется особенный снаряд, который называется лотом.
Лида не поняла, как называется снаряд, но спрашивать ни за что не хотела.
Зато Коля не церемонился и переспросил Милу:
- Мила, как, ты сказала, называется снаряд-то?
- Лот, - повторила Мила. - Устраивается этот лот очень просто: берут длинную, очень длинную веревку и к ней привязывают гирю. Гиря эта устроена особенным образом: в нижнем конце ее сделано небольшое углубление, которое смазывается салом. Потом, когда корабль плывет по морю, эту гирю опускают в море. Гиря, разумеется, сейчас же уходит вниз и тянет веревку в воду до тех пор, пока сама не дойдет до дна. А как опустится на самое дно, то остановится. Люди наверху сейчас же заметят это: они увидят, что веревка больше не тянется вниз, значит, гиря дошла до дна. Тогда они делают заметку на веревке, на том месте, до которого она была в воде, и потом вытаскивают лот наверх. Вытащат веревку, всю, до самой гири, смерят, сколько намокло в воде, и по веревке узнают, как глубоко море, а по тому, что попадет и прилипнет к салу в углублении гири, узнают, какое у моря дно.
Милочка рассказывала так спокойно, так плавно, будто по книжке читала, нисколько не смущалась и ни разу не запнулась. Во все время рассказа Лида не сводила с нее глаз, но видно было, что не одно внимание заставляло ее смотреть так. Она жадно ловила каждое слово, и с каждым словом ей становилось все грустней. Ей снова вспомнился ее спор с няней...
Да, она совсем не знала ничего такого умного и интересного. Она совсем не умела рассказывать так, как Мила. Правда, она хорошо сказки сказывала, - так хорошо, как никто, даже лучше няни, а уж на что та была мастерица. Но что же сказки!.. Их всякий знает.
Лида опустила голову и подумала, что, кажется, все бы отдала, только бы быть на месте Милы, только бы ей, а не Миле сказал бы папа: "Аи да молодец! Нет, какова у меня дочка!"
Папа ласково смотрел на Милу. Милочка ничего не ответила, только чуть улыбнулась, а Лида обхватила руками колени и уткнулась в них лицом.
- Вот мы сколько узнали теперь про море, - снова начал папа. - А какого цвета оно? Кто знает, какое на вид море?
- Море синее, - поглядев исподлобья, скоро проговорила Лида.
- И если налить воды в стакан, так она тоже синяя будет, папа? - спросила Люба.
- Нет, совсем нет. Она будет прозрачная и бесцветная, как обыкновенная вода, которую мы пьем.
- Так как же это: в море синяя, а в стакане белая?.. Разве это может быть?
- А разве та самая вода, которую ты пьешь, такая же прозрачная в реке и в пруду, как в стакане? В стакане ты все видишь на дне, а в пруду?
- Нет, папа, в пруду ничего не видно.
- А цвет у них одинаковый?
- Нет. В стакане вода светлая, а в пруду темная. Да отчего же это так, папа?
- Оттого, - ответил папа, - что в пруду воды много. Посмотри на стекло в оконной раме: оно белое, прозрачное. Ну а если много таких белых стекол положить одно на другое, что будет?.. Видала ты, как стекольщики носят в своих ящиках стекла? Какие они?
- Зеленые, темные.
- Ну вот, видишь! Положенные одно на другое, они - темные, а между тем каждое отдельное стекло прозрачно и чисто. Так точно и вода в синем глубоком море. Впрочем, чем больше соли в морской воде, тем цвет ее синей, а на севере, в холодных морях, вода кажется зеленоватой. Зависит цвет моря также и от того, что в нем водится очень много всяких мелких, маленьких живых существ. Меняется его цвет и от цвета неба. Море - как зеркало: в хорошую погоду, когда небо голубое, и море бывает синее; в дурную же, когда по небу ходят темные тучи, и море темнеет; а в сильную бурю оно кажется почти черным. Кто не видал моря, тот и представить себе не может, какое оно огромное и великолепное. Чего, чего только нет в нем, в его глубокой соленой воде! Есть такие чудеса, каких не увидать на земле: огромные бело-розовые раковины, целые леса водяных растений и леса из коралловых ветвей - красных, розовых, белых. Каких только рыб не плавает в море! Словно островок, показывается и пускает высоко фонтаны огромный кит, а маленькие летучие рыбки с прозрачными крылышками перелетают низко, над самой водой.
Хорошо море в тихую погоду, когда оно ровное, гладкое, будто зеркало, когда далекие корабли, с распущенными белыми парусами, кажутся белокрылыми птицами на нем. Страшно море в бурю, когда подымаются черные волны, растут выше и выше и падают, разбиваются друг о друга, будто ссорятся; тогда корабли, собрав свои паруса-крылья, кажутся щепками, мелкими пташками среди валов. Хочется им припасть к берегу - и не могут, и относит их ветром, хлещет волнами...
- Ах, бедные корабли! Бедные люди на них! Страшно им как! - заговорили разом Люба и Коля. - Ведь потонут эти корабли, папа? Непременно потонут?!
Папа улыбнулся, хотел сказать что-то, но не сказал. Он посмотрел на Лиду.
Она сидела на полу, упершись локтями в колени, положив на ладонь бледное худое лицо. Темные, широко раскрытые глаза смотрели куда-то в одну точку. Она думала о море, о котором рассказал папа. Оно представлялось ей почерневшим, бушующим, с высокими, грозными волнами, и ей не было страшно. Папа сказал, что по морю не ездят в лодках, а ей все-таки хотелось взять маленькую узкую лодочку - такую, как она видела у старого рыбака на озере, - сесть в нее и поехать туда, далеко, в самую бурю.
- Что с тобой, Лида? - смеясь, сказала вдруг Милочка. - Ты точно спишь с раскрытыми глазами. Проснись, пожалуйста. - И она тронула ее за плечо.
Лида взглянула на всех так, как будто действительно только что проснулась, и начала усердно моргать.
- А ведь ты не сказал нам самого главного, папа, - проговорил Коля. - Я ведь затем тебя и спрашивал про море, что мне хотелось знать: почему мама едет купаться в нем? Почему она не хочет купаться в пруду, у нас в деревне, как в прошлом году?
- Почему? - повторил папа. - Теперь ты уже знаешь, Коля, что в море вода не такая, как в прудах и реках, стало быть, и купаться в ней совсем не то, что в пресной воде. Есть болезни, при которых морское купанье особенно помогает. Соленая вода укрепляет тело, да, кроме того, и воздух близ моря бывает свежий, здоровый, полезный. Вот, Бог даст, поедет на море наша мама и вернется оттуда такая же здоровая и розовая, как прежде была, и ты сам увидишь тогда, насколько полезно действие моря.
Мама лежала на своих подушках бледная, как наволочки, и казалась очень усталой.
- Ну, что будет потом, про то никому не известно, а пока, ребятишки, боюсь, утомили мы с вами маму, заболтались совсем. Ступайте к себе наверх, играйте, - довольно сидеть. В другой раз еще потолкуем о море, а теперь будет.
Папа встал, а за ним поднялись и дети. Все чинно вышли из диванной, осторожно ступая, чтобы не стучать каблуками. Но едва они очутились за дверями, как поднялась возня: Коля ущипнул за руку Любу, та завизжала и бросилась бежать, Коля за ней, Лида за Колей и по дороге сбила с ног Женьку.
Когда все наконец благополучно собрались в детской, то увидали, что няня уже накрывала на стол и расставляла чашки для вечернего молока.



Читать Л.Нелидова "Девочка Лида" полностью , на lib.ru

@темы: текст, ссылки, Нелидова, Маклакова

---

Том 5 ПСС Горянка

[olrossa]

Том 5 ПСС в общем-то несильно редактирован. Поменялось название , встречаются переделывания фраз на современный манер. Но в целом никаких нововведений как в Лесовичке нет, как и родных иллюстраций. Те, которые есть, на мой взгляд, не очень выразительные. Большинство из них по сюжету похожи на оригинальные иллюстрации к повести Вторая Нина.

Сравнение рисунков С. Габовой из 5 тома ПСС с оригиналами Симакова и Захарова из Второй Нины.




Этот рисунок из ПСС мне совсем не понравился.




Праздник в честь дня рождения Нины



В институте

@темы: Чарская, иллюстрации, ПСС

---

Л.Чарская "Сестра Марина" Главы 10-11+иллюстрация

[telwen]

ГЛАВА X.

— Ну, вот и театр военных действий! С Богом, поручик! Сестра Клеменс, вот вам помощница на сегодняшнюю ночь. И Розанова отвесила низкий, поясной, умышленно-форсированный поклон пожилой дежурной сестре, женщине, с подвязанною щекою и с выражением тупого страдания на лице.
— Что это, у вас зубы болят? — неожиданно переходя на иной тон, сочувственный и теплый, осведомилась у неё Катя.
— Да, флюс... Пломбировать идти к сестре Богдановой надо, — с чуть заметным нерусским акцентом произнесла сестра. — Всю ночь ноет сегодня... А больные, как на зло, неспокойные нынче. Ужас!
— Хотите, сменю вас?— живо предложила Розанова.
— Ах, нет, что вы. Вы предыдущую ночь дежурили, Бог с вами! — сконфузилась немка.
—Ну, как хотите... Пойду Юматову ублаготворять. Тоже сегодня глаз не сомкнет ночью... Наплакалась на кладбище, бедняжка. Счастливо оставаться, Мариночка. Прощайте, сестра Клеменс, доброй ночи.
— Доброй ночи, милое дитя.
Немка долго смотрела вслед Кате, до тех пор пока миниатюрная фигурка сестры-девочки не скрылась за дверью тифозного барака.
— Ну, в добрый час! Начинайте с Богом!— обернувшись к Нюте, проговорила она. — Прежде всего надо термометры поставить и компрессы переменить на ледяные мешки. А я пойду поить чаем номера второй и восьмой, а потом в мужское отделение пройти надо. Вы справитесь одна? У меня здесь двадцать шесть больных женщин и один ребенок.
— Справлюсь... даст Бог... — тихо проронила Нюта и вошла в барак.
Электрические лампочки под матовыми колпаками освещали белые, яркие, окрашенные клеевой краской, стены. По обе стороны широкой входной двери, ведущей в коридор, изголовьями к стенам стояли два ряда кроватей с больными, образуя посреди комнаты большой, свободный проход.
Над изголовьем каждой койки, на высоком металлическом пруте, была прибита черная дощечка с белою, сделанною латинскими буквами, надписью—названием болезни. Между кроватями в узеньких проходах стояли шкафчики-столики. В углу висел большой образ, изображающий Вознесение Господне, с мерцающей перед ним лампадой. У дверей находилась постель дежурной сиделки. В окна с опущенными белыми шторами проникала петербургская ночь.
Все это Нюта успела осмотреть одним взглядом, когда с крайней постели неожиданно послышались стоны.
Нюта поспешила туда.
На высоко взбитых подушках покоилось бледное, желтое, высохшее как пергамент, лицо старухи, с заострившимися чертами, с двумя пятнами лихорадочного, багрового румянца, выступившими на резко выдававшихся скулах, обтянутых желтой, сморщенной кожей. Седые космы волос выбивались из-под чепца. Губы, потрескавшиеся от жара, неслышно шептали что-то.
— Что, тебе, бабушка, плохо?.. Да? — наклонилась над старухой Нюта.
— Плохо... сестрица... Плохо, милосердненькая... Ой, смертушка никак идет ко мне... Маятно мне, сестричка... Родименькая, ой, маятно мне... Ох, маятно, сердешная, все нутро горит... Испить бы...
— Попей, бабушка, Господь даст, полегче станет.
И Нюта, осторожно приподняв отяжелевшую голову старухи, другою берет кружку с питьем, стоящую тут же на столике, и подносит к ссохшимся от жара губам, потом быстрыми и ловкими руками разбинтовывает больной живот старухи (у неё был брюшной тиф в затяжной форме), снимает нагревшийся как печь, сухой компресс, смачивает его у крана в коридоре и, плотно выжав, снова укладывает на прежнее место, прикрыв его клеёнкой с фланелью, и быстро забинтовывает живот.
— Пошли тебе Господь, сестринька, родненькая... Полегше будто, —залепетала, успокаиваясь, старуха.— Ишь ты, молоденькая какая, годочков-то семнадцать есть ли? — внезапно, засмотревшись на Нюту, осведомляется она.
— Девятнадцатый уж кончается, бабушка, старуха уже я, — шутит Нюта, кивнув с ободряющей улыбкой больной, ставит ей градусник подмышку и спешит к другой больной.
По соседству с койкой старухи лежит молодая девушка из фабричных. Она мечется без памяти и бредит запекшимися губами.
Нюта зовет сиделку и при её помощи меняет пузырь на голове больной, перебинтовывает ее и поит водою...
Дальше обходит Нюта барак. Старые и молодые, изможденные недугом, лица. Больные стонут кричат. У иных широко раскрыты лихорадочно сверкающие глаза. Иные спят, другие мечутся без памяти, выговаривая бессвязные, дикие слова. Какой-то сплошной сумбур смешанных, резких, невнятных звуков наполняет тифозный покой. Странно и жутко их слышать с непривычки.
И вдруг громкий, пронзительный вопль острым, режущим звуком пронизывает покой. Вопль несется с крайней койки, что у окошка. Нюта, испуганная, потрясенная, бежит туда.
На койке сидит маленькая, скорчившаяся фигурка. Сидит и кричит в одну ноту пронзительным, тягучим воплем, раздирающим душу.
Нюта видит наголо остриженную, как шар круглую, черную головенку, огромные, сверкающие безумным огнем, черные, как две ямы глубокие, глаза и ссохшиеся искривленные губы. Ослепительно белые зубы, чуть покрытые желтоватым налетом, эти огромные прекрасные глаза напоминают кого-то Нюте.
— Боже, да ведь это давешний итальянец!.. Маленький шарманщик! Как я раньше не узнала его!— просыпается в голове девушки неожиданная догадка.
Она поднимает глаза на черную дощечку и читает:
«Джиовани Маркони, шарманщик, уроженец Венеции; девяти лет».
—Тебе худо, милый? — наклоняется она к мальчику.
Черные глаза поднимаются на нее с безумным выражением, созданным нечеловеческой мукой, и вдруг что-то похожее на сознание пробуждается в них. Вопль, разрывающий грудь, прерывается на мгновение. Две худые, как плеточки, измученные жестоким недугом ручки внезапно обвиваются вокруг шеи Нюты.
—Mia sorella! ( Моя сестра.) — шепчут пересохшие губки и пышут нестерпимым жаром в лицо Нюты.
Блаженная улыбка скользит по нежным чертам маленького больного и исчезает в безднах его черных сверкающих глаз.
Он так впился рученьками в шею Нюты, что трудно вырваться от него. С соседней койки приподнимается женская голова.
Это выздоравливающая. Вид у неё не такой слабый, хотя изможденное, исхудалое, как тень, лицо говорит без слов о недавно пережитых жестоких страданиях.
— Вот он все так... Итальянчик этот,—говорит шепотом женщина, —сестру Юматову «madre» (мама) величал; вас по иному, сестрица. И беспокойный какой, страшное дело: его намедни сестрица-дежурная привязывала к постели... Вскакивал все, да и ну бежать, только смотри... Жар у него, 41°, сказывали, показывало поутру...
Но Нюта и без этого объяснения знала, что мальчик в жару. Его горячее тельце буквально палило, как солнце юга в полдень. Было душно и жутко от этой ужасной температуры в маленьком, беспомощном человеческом теле.
Вдруг Джиованни заметался снова...
— Mia testa!.. Mia testa! ( Моя голова! Моя голова!) — завопил он, хватаясь обеими руками за голову, на которои лежал прикрепленный ремнем ледяной пузырь.
— Ta molts colds! Ta molts colds! ( Очень жарко! Очень жарко!) — кричал он, исступленно бросаясь из стороны в сторону.
И опять громкий, быстрыии лепет:
— Non sto froppo bene!Angelo mio! (Я болен! Мой ангел!)
Нюта не без труда уложила его снова на подушку, поправила съехавший на бритой головке пузырь и, обернувшись, спросила тихо соседку Джиованни.
— Неужели он все время так мучится?
— Да, сестрица. Говорят, его дело плохо. Доктор этого бедняжку особо навещает помимо обхода. Жаль мальчонка... Известно — дите... Малое еще... Умирать рано будто... А красавчик-то какой, загляденье просто... Писаный...
— А вы кто, больная? — обратилась ласково Нюта к женщине, ставя ей термометр.
— Мы прачки... Матреша Сидорова... Работала по осени, да видно нутро застудила... Страсть разболелось... Спасибо докторам да сестрицам, отходили, пошли вам всем здоровья Господь, — заключила женщина и стыдливым движением руки смахнула слезу, скатившуюся у неё с ресницы.
Нюта опять ласково ей улыбнулась и продолжала обход палаты.

***

Было около полуночи, когда, напоив последнюю больную, Нюта готовилась уже идти в мужское отделение на помощь дежурной Клеменс. Но неожиданный шорох в углу заставил ее быстро обернуться и чуть не вскрикнуть от испуга.
Койка Джиованни была пуста. Больной мальчик в длинной, белой, до пят, больничной рубахе быстрыми неровными шагами бежал, шлепая голыми пятками по полу, по направлению к двери. Его лицо было красно, как кумач. Он быстро размахивал руками, а черные глаза, наполненные безумием горячки, бессмысленно таращились из-под сведенной линии бровей.
— Джиованни! Куда ты? Остановись! — вырвалось испуганно и громко из груди Нюты, и в два прыжка она настигла его.
— Остановись, Джиованни! Куда ты! Ложись в постель, дорогой мой!
И она схватила за плечи ребенка, силясь поднять его и унести.
Но изумительно ловким поворотом тела, изогнувшись, как кошка, Джиованни вывернулся из под руки Нюты и бросился за дверь, гулко шлепая босыми ножками по каменному полу коридора.
Нюта что было духу кинулась за ним. Было что-то жуткое в этом беге больного, охваченного безумием тифозной горячки, мальчика. Его исхудалые ноги не успели однако утерять изумительную быстроту, или, быть может, горячка давала им эту быстроту. Запыхавшаяся, бледная от бега и страха за участь больного, Нюта мчалась за ним стрелой. Как нарочно, в длинном коридоре барака не было ни души. В приемной больницы — то же. Крикнуть, позвать на помощь нельзя было. Криком Нюта могла бы на смерть перепугать больных. А многие из них были так слабы.
Джиованни между тем все несся вперед.
Вот он уже в конце коридора... Там белеется входная дверь, ведущая на террасу и в сад... Если дверь окажется запертой — спасение: Нюта схватит охваченного припадком безумия мальчика и унесет в барак.
— Джиованни, стой! — послала она еще раз в пространство, задыхающимся от волнения и бега голосом. — Ради Бога, стой, Джиованни!
Джиованни как будто не слышал слов Нюты. Он в два прыжка перерезал остававшееся ему до двери пространство, схватился за ручку её, и изо всей силы рванул дверь к себе.
Нюта тихо ахнула и кинулась за ним... Холодная, сырая струя осеннего ночного воздуха ворвалась в коридор. Ночная мгла, чуть освещенная уличными фонарями, прокрадывалась в сад. Сбежать по каменным ступеням террасы и, что было духу, пуститься вдоль по дорожке, шурша опавшими листьями, было для Джиованни делом одной секунды. В одной длиниой больничной рубашке, худой, костлявый, с горящими огнем безумия глазами, он походил на призрак.
Нюта поняла одно: если она не настигнет сейчас, не остановит мальчика, он выбежит на улицу, где неизбежная гибель ждет Джиованни. Он мог попасть под колесо экипажа, под трамвай, наконец, в реку, бурливо плещущую там, за набережной, свои мутные октябрьские воды...
И вне себя от ужаса Нюта крикнула на весь сад:
— Стой, Джиованни! Тебе говорят, стой!
Вероятно, много силы, силы смертельного отчаяния и ужаса было в этом крике обезумевшей от страха за жизнь мальчика Нюты, — крик этот долетел до ушей Джиоваыни, и он сразу, как вкопанный, остановился на дорожке и повернулся к своей преследовательнице лицом.
— Джиованыи, миленький, дорогой! — закричала Нюта. — Вернись, Джиованни, подойди ко мне!
Болыпие глаза мальчика, горевшие нездоровым огнем, впились в нее.
— No!( Нет!) —произнес он решительно и упрямо замотал бритой головенкой, щелкнув зубами.
— Милый, хороший!.. Джиованни!
— No!.. No!.. No!..
И так как Нюта все приближалась к нему, он быстро наклонился к дорожке и поднял камень.
Теперь лицо его исказилось злобой. На губах проступила пена, глаза блеснули предостерегающим исступленно-злым огоньком.
— Si conserve!Guai a te! (Берегись! Горе тебе!) — крикнул он и угрожающим жестом взмахнул рукою.
На минуту Нюта остановилась из чувства самосохранения. Но в следующую же секунду снова метнулась к нему.
— Ты вернешься со мною в дом, сейчас же, Джиованни! — повелительным криком сорвалось с её уст. — Сейчас же, Джиова...
Она не договорила. Мальчик взмахнул рукою. Камень, метнулся, и крик, вызванный нестерпимой болью, огласил сад...
Что-то с мучительной силой ударило в лоб Нюту. Острое как нож, физическое страдание на миг заглушило все остальные её чувства, голова закружилась, в глазах потемнело. Инстинктивно поднесла она руку к виску. Что-то теплое, липкое, влажное и противное текло по нему, застилая глаз и верхнюю часть лба как бы раскалывая ее от боли...
Нюте показалось мгновенно, что темное ночное небо с золотыми точками звезд опускается ей на голову, земля колеблется под её ногами, почва уходит под ней.
— «Сейчас обморок... Я упаду... Джиованни убежит и все погибло!» —вихрем проносится в раненой голове Нюты тревожная полусознательная мысль. Она собирает последние усилия воли и почти со сверхъестественной силой бросается к замешкавшемуся мальчику, цепко охватывает руками горячее, как огонь, тело, поднимает его и несет, прижимая к себе...
Дяаованни мечется и бьется у неё на руках, как подстреленная птица, стараясь изо всех сил выскользнуть, и пронзительно, совсем по-звериному, визжит на весь сад.
Но цепкие руки Нюты сплелись как клещи вокруг тонкого извивающегося стана мальчика. Исхудалый, как щепка, за болезнь, Джиованни легок, как перышко, но для Нюты тяжесть его тела сейчас не под силу. Её ноги подкашиваются, в глазах стоят огненные круги, кровь льет, не переставая, и своей липкой жижей залепляет глаза...
— «Надо донести его до барака, надо, во что бы то ни стало!» — с поразительною ясностью, резко, подобно огненному молоточку, дробно выбивает мыслв в её мозгу.
И она последними усилиями умирающей воли принуждает себя идти отяжелевшими от потери крови ногами.
— «Боже мой, помоги только дойти! Только дойти!»— выстукивает её мысль.
— «Еще немного... Еще... Ну, будь же сильною, Нюта! Будь сильною!..»—мысленно подбодряет себя девушка.
К счастью, Джиованни не бьется, не трепещет больше. Он затих.
Вот и первая ступень... вторая... третья... Ох, сколько их!.. Нет конца... Лестница растет... растет с поразительной быстротой на глазах Нюты, принимая исполинские размеры... Она все выше-выше, выше крыш и трубы барака, до самого неба, до самых звезд...
— «Нет, не подняться по такой лестнице ей, Нюте. Нет. Ни за что!»
Усталая мысль кружится вяло в раненой голове. Ноги подкашиваются, тяжелые, точно налитые свинцом. Только руки железными тисками обвивают распластавшееся в жару маленькое тело итальянца.
— О, Господи! Скорее бы, скорее! — срывается стоном, воплем с губ Нюты. И она почти валится на каменные плиты лестницы... Тут минутное бессилие проходит сразу. Что-то светлое, яркое ударяет по лицу и четкими белыми пятнами выделяется в полумгле чуть освещенной ночи.
— Сестра Трудова! Джиовании!.. Как вы сюда попали?! Господи, да что же это! — слышит Нюта близкие и в то же время далекие голоса, и действительность перестает существовать для девушки...

***

Смутно, как во сне, видит Нюта белую, изумительно чистую комнату, с белыми же столами, табуретами и такого же цвета чистеньким, как игрушечка, шкафом, сверху до низу наполненным инструментами. Она лежит на чем-то высоком... Вокруг неё толпятся белые люди в халатах... Что-то шепчут, говорят...
А нестерпимая боль в голове раскалывает череп. Под влиянием этой мучительной, острой боли, сами собой закрываются глаза, тяжело опускаются веки...
— Нет, нет, хлороформу не надо. Я враг хлороформа, где без него можно обойтись, — слышит Нюта, как сквозь сон, знакомый резкий голос.
Потом вдруг до слуха её долетает мягкий и гулкий звон колоколов.
— Что это? Неужели Пасха? Пора к заутрени, а то снова будет сердиться tante Sophie! — устало проносится в мозгу её полусознательная мысль.
А колокола все громче, все настойчивее... Они все ближе, ближе... Звучат они как будто в её истерзанной болью голове...
— Держите руки оперируемой... А вы голову, сестра Юматова... Так...—слышит снова Нюта тот же знакомый, несколько дребезжащий голос. Она снова с усилием поднимает веки. Над нею склонилось в странном, смешном белом колпаке, желчное, суровое лицо доктора Аврельского. Подле него молодое, в пенсне на живых, быстрых глазках, лицо Семенова. Дальше бледное, сочувственно, мягко улыбающееся Нюте — Юматовой. Еще дальше другие лица сестер.
Смутно проползла в больной голове неясная догадка:
— Я в операционной... Сейчас меня будут резать...
Мысль сорвалась и пропала кудато. Нестерпимая, колючая, жалящая боль чуть повыше виска пронизала все тело, все существо девушки.
— Ах! — не то испуганно, не то недоумевающе пролепетала она.
— Ничего, ничего! Потерпите, сестрица!.. Молодцом, молодцом!.. Пустое дело!.. Сейчас кончу... Еще шов-другой наложу и готово, —сквозь зубы ронял доктор Аврельский и что-то делал на голове Нюты, повыше виска,
— О-о! — второе ощущение мучительной боли, сильнее первого, заставило рвануться больную.
Тело Нюты было прикреплено ремнями к операционному столу, её голову и руки держали помощники хирурга.
— Еще одну... одну секунду!.. — повторял доктор Аврельский.—Э, да вы у меня совсем молодец, сестра!.. Терпеливая, что и говорить!.. А ну-ка еще, голубчик... соберите силенки.
Новая боль, острая до ужаса, до пота, выступившего ледяными капельками на лбу оперируемой. Потом еще, еще и еще...
Стиснув зубы, сжав пальцы, вся бледная, обливаясь потом, Нюта терпела, испуская временами короткие, глухие стоны.
Ей казалось, что пытке этой не будет конца.
— То-то во! — неожиданно произнес Аврельский, и его суровое, старое, желчное, но теперь заметно взвол¬нованное лицо озарилось улыбкой, какой еще не видела у него Нюта.
— Молодец, сестрица! Спасибо, помогли старику! Дали мне наложить швы без всякого усыпительного средства, без хлороформа... Через три дня прыгать будете, — произнес он, и прежде нежели Нюта успела сообразить что-либо, наклонился над нею и отечески нежно поцеловал ее в лоб.
— А теперь, сестра Юматова, наложите повязку и дайте ей...— он назвал мудреное латинское слово и вышел из операционной, еще раз с порога кивнув Нюте головой.

ГЛАВА XI.

— Смотрите! Смотрите! Снег! Первый снег! Гулять, непременно гулять после приема сегодня! Леля, идет? А вы, Мариночка, как вы насчет этого. Вы, сестра Кононова — тяжелая артиллерия, не сдвинетесь, конечно, с места. А мы идем.
И Розочка в одной сорочке, босая, задрапировавшись в простыню и сделав из неё род римской тоги, кружилась волчком по комнате, прыгала по креслам и дивану и, наконец, вскочила на подоконник, легкая и проворная, как серна.

«Зима... Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь,
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь...»

продекламировала она голосом, как две капли воды похожим на голос Кононовой, грубоватым, низким басом, заставив и Кононову, и Юматову, и только что проснувшуюся Нюту покатиться со смеха.
— Господа, закрывайтесь до самого носа одеялами, я форточку отворю. Нет мочи, хочется зимой дохнуть немножко, — неожиданно заключила Катя и, распахнув форточку, просунула в нее смеющуюся, трепаную головку.
— Катя! Розочка! Что это ты? В тифозное захотела что ли?! Сейчас назад! Сейчас же, слышишь? А то целый день слова с тобой не пророню.
И волнуясь, и сердито краснея, Юматова грозила подруге.
— Душенька... Лелечка... Минуточку еще... Позволь... Так... Теперь довольно... Сыта... Марширую назад... Гоп-ля! И я у ваших ног, моя царица.
И Розочка, действительно, умудрилась каким-то образом очутиться прямо с подоконника на коленях у постели Юматовой и, звонко смеясь своим колокольчиком-смехом, тормошила и целовала ее без счета.
Нюта взглянула в окно.
Белые, в мохнатых снежных иголках, стояли в саду деревья. Белые крыши казались чище и красивее под первым снежным покровом. Действительно, как будто сквозь двойные рамы пахло зимой, её бодрым, свежим, укрепляющим, чистым ароматом. Зима.
Полтора месяца в общине Нюта. А кажется, точно целый год. Нет, больше, два, три года, пять, десять, пятнадцать лет... Как много изменилось за это время в её жизни!
Община — милая, родная, горячо любимая теперь всем сердцем, семья.
Давно ли еще входила сюда, в эту среду, с трепетом смущенная Нюта, встреченная отчасти холодным любопытством, отчасти недружелюбным со стороны многих сестер недоверием, как «светская барышня», «белоручка». А теперь...
Её, Нютина, трудолюбивая, кипучая в работе натура, её терпеливая выносливость, постоянная готовность трудиться до потери сил, её усердие и безответность не могли пройти незамеченными в этой тесной, большой, переплетенной узами одной общей святой идеи, семьи. Нюту полюбили, оценив по заслугам.
Особенно помог завоевать всеобщие симпатии геройский поступок девушки, когда, раненая камнем Джиованни, истекая кровью, полуживая, она все же чрез силу, забыв себя, свою рану и муки, самоотверженно спасла больного, охваченного безумием исступленной горячки, мальчика. Ни одна жалоба, ни один упрек не сорвались тогда с губ измученной девушки, стойко перенесшей мучительную операцию наложения швов на рану.
Сильно мучилась Нюта, а когда пришла в себя, бледная, слабенькая, худая, — первымн её словами был вопрос о здоровье Джиованни, едва не погубившего её. К счастью, роковой случай закончился благополучно. Правда, после ночной прогулки, Джиованни долго находился между жизнью и смертью, но жизнь, молодая, сильная, выносливая, победила смерть. Маленький итальянец поправился. Поправилась и Нюта. Рана затянулась, швы зажили. В черноии повязке теперь уже не было надобности, и только круглое белое пятнышко на лбу, величиною с медный пятак, говорило о её геройском подвиге и о пережитых мучительных часах волнения и боли.
Рана затянулась, швы зажили, самый случай, казалось, постепенно забывался в общине, но впечатление его не могло забыться и умереть. Нюта заняла прочное место в сердцах сестер, завоевала всеобщую симпатию своим поступком.
— Fх, что за прелесть! Мед, а не воздух!
И Катя Розанова восторженно втянула в себя действительно ароматную морозную струю зимнего Дня.
Они шли все трое,— она, Юматова и Нюта, по тротуару, чуть запушенному первым снегом, светло и радостно улыбаясь первому зимнему дню.
В середине ноября темнеет рано, но этот день, солнечный и ясный, представлял счастливое исключение.
Веселое, улыбающееся лицо природы не могло не отразиться невольно и на лицах встречных. Они все улыбались и казались довольными друг другом и собой. Даже суровые лица дельцов с портфелями и те силились удержать на своих губах некоторое подобие улыбки.
— Ей Богу, хорошо! Так хорошо, что хочется запеть на весь мир... Леля, Трудова, чувствуете... вы это, деревянные вы души, бесчувственные вы носы?! — поминутно тормошила своих спутниц резвая Катя.
Розовое личико Кати разрумянилось на морозе. Её синие васильки-глаза горели как звезды, белые зубки сверкали. Белокурые волосы выбивались непокорными прядями из-под косынки, придавая совсем ребячески-задорный вид её, и без того хорошенькому, детскому лицу, которое невольно обращало па себя внимание прохожих.
Какая-то старушка-богаделенка, которую Катя, проходя, нечаянно толкнула локтем, остановилась, как вко¬панная, посреди тротуара и, любуясь милым, веселым, разрумяненным личиком Розановой, прошамкала:
—Ишь ты, сестрица милосердная, красавочка какая. Ну, храни тебя Господь, дитятко, храни тебя Господь.
И даже перекрестила вслед сестру-девочку.
— Ну, господа, кутить, так кутить...— дурачилась Розочка.—Зайдем к Филиппову, купим пирожных, это раз... Потом у Соловьева сардинок... Лелю Юматову и сардинки люблю больше всего в мире... Потом купим и пустим воздушный шар... Соберется толпа, будут, разиня рты, стоять и делать свои замечания... Страшно весело.
— Катя, опомнись! Сестра ты или нет?
— Сестра, кажется. А впрочем, сегодня я не знаю, что я такое... Мальчишка я, головорез я, и страшно мне хочется шалить и... Смотрите, смотрите: Семочка идет... Так и есть — он...
Неожиданно из-за угла вынырнула знакомая фигура в шинели, и показалось молодое лицо доктора Семенова. Он щурился от солнца под очками и улыбался светлому дню.
Вдруг—бац!
Как это случилось, не могли себе потом уяснить ни Юматова, ни Нюта.
Розочка нагнулась над какой-то тумбой, живо собрала в руку весь пышно покрывавший ее белой шапкой снег и, наскоро слепив из него белый пушистый комок, залепила им в лицо ничего не подозревавшего врача. В следующую же минуту шалунья была далеко и не заметивший её, огорошенный Семенов, сняв пенсне, усиленно протирал его и залепленные снегом глаза носовым платком, близоруко щурясь по сторонам и всячески стараясь допытаться, откуда обрушилась на него столь непредвиденная напасть.
К счастью, прохожих поблизости не было, и никто, кроме Нюты и Юматовой, не оказался свидетелем происшедшей сцены. На этот раз обычно сдержанная Юматова рассердилась:
— Это невозможно, Катя! Ты, действительно, мальчишка, настоящий мальчишка, а не сестра милосердия! Как тебе не стыдно! Что, если бы Семенов увидел нас? Сгореть со стыда можно!
— Леля, Лелечка, райское солнышко мое, брильянтовая, не злись, не порти своих печенок! Ей Богу, не стоит! А если ты будешь продолжать свои нотации, клянусь пятипроцентным раствором сулемы, я при всей улице, прыгну тебе на шею и буду тебя целовать до тех пор, пока ты не замолчишь. Ну, берегись же, даю тебе три секунды на размышление. Раз, два, три, начинаю. Раз...
— Сумасшедшая ты и больше ничего! — не будучи в силах долго сердиться на свою резвую подругу, улыбнулась Юматова.
— Ну, так, стало быть, мир? — засмеялась Катя и, сделав совершенно серьезное лицо и придав ему выражение лица Марьи Викторовны, прошептала её голосом, пришепетывая и любезно-приторно улыбаясь ехидной улыбкой:
— Сестры, будьте же тише, скромнее, помните ваше великое назначение... и потом... Вот Невский проспект.
Нюта не могла сдерживаться больше и весело рассмеялась. Улыбнулась и серьезная, грустная Юматова. Выходка Розочки не могла не рассмешить.
— Господа сестрички, до жалованья недалеко, перед деньгами денег нет... Да и какие же деньги пять рублей в месяц, посудите сами... А те, что прислал папа, я давно порастрясла... Ну-ка, Леля, и у вас, Мариночка, как насчет финансов? — неожиданным вопросом закончила Катя свою речь.
Нюта вспыхнула.
Она жила на те свои три рубля в месяц, которые получала от общины в качестве «испытуемой» Вспомогательных же сумм ей не откуда было получать. Но сдержанная, приученная матерью с детства, она умела обходиться этой крошечной суммой и умудрялась еще делиться ею с приходящею в амбулаторию беднотой. Сейчас у неё оставался один полтинник, на который она мечтала купить что-нибудь выздоравливающему Джиованни, к которому горячо привязалась со времени роковой ночи.
— А что? — обратилась она к Розочке, смущенно вспыхнув от подбородка до корней своих светлых волос.
— Ничего... я хотела предложить купить в складчину форму мороженого или пломбира.
— И думать не смей! — вспыхнула Юматова.
— Зимою мороженое! Ах, Катя, Катя! Когда ты станешь умнее!
— А мне, представь себе, кажется, что я уж и так чересчур умна, —с комическим вздохом шепнула шалунья.
— Ах! — вскрикнула вдруг испуганно Нюта.
— Сестра Трудова, что с вами? — спросила Юматова, инстинктивным движением подхватив ее под руку.
Румянец сперва густой волной залил её лицо, потом отхлынул, и Нюта стала белее снега, покрывавшего в этот день крыши и мостовую.
— Вам дурно, Марина?
Два милые, встревоженные лица обращаются одновременно к Нюте.
— Что с вами? Отчего вы дрожите?
Нюта закусывает губы, смотрит, как загипнотизированная, широко раскрытыми глазами вперед, и из них, из этих глаз, глядит ужас.
Прямо на нее и на её спутниц-сестер подвигается группа нарядно одетых и беззаботно разговаривающих лиц.
В щегольском, нарядном каракулевом жакете и в такой же шляпе с белыми страусовыми перьями, с заученной, любезной, как бы застывшей улыбкой на желтоватом, усталом японского типа лице, идет Женни Махрушина, дочь tante Sophie, кузина её, Нюты. Подле неё молоденький офицер-кавалеристик, её двоюродный брат Коко. С другой стороны — главная компаньонка и самая значительная из приживалок в доме, Саломея Игнатьевна, чопорное, льстивое, злое и ничтожное существо, глубоко презирающее весь мир и сплетничающее выше меры. На цепочке, конец которой окручен вокруг кисти руки Саломеи, чинно плетется огромный ньюфаундленд, лениво переступая мохнатыми лапами по снегу.
Маленькая группа медленно приближается к группе сестер. Душа замирает в теле Нюты. Сердце стучит так, как только умеет стучать сердце в минуты захолодившего его ужаса, смертельного волнения. Холодные капли пота выступают на лбу.
Не слыша ничего из того, что говорят ей Юматова и Катя, она мысленно твердит, сильно волнуясь, одно п то же, одно и то же:—«Только бы не заметили, только бы прошли мимо!»
А Женни, Коко и Саломея с Турбаем все ближе и ближе.Сердце Нюты уже не бьется, не стучит, оно просто прыгает бурно и шумно сверху вниз. Или это только кажется взволнованной девушке? Она ни¬чего не чувствует кроме охватившего ее волнения, ничего не слышит.
Теперь группа Женни так близко, что слышно позвякивание Кокиных шпор и «нарочный», делано-ребяческий смех Женни.
Слышно, как Коко рассказывает ей о последнем вечере у какой-то графини.
— Вы понимаете ли... там были фонтаны из шампанского,ma cousine , а желоб фонтана был выложен персиками и ананасами... И эта толстая, неуклюжая, Мими Ростопчина, imaginez vous (вы представьте), села мимо кресла...Figurez –vous (Представьте себе), — прямо на пол. Parole d’honneur! (Слово чести!)... И подняться не может... Мы умерли со смеху, ха, ха, ха, я первый. Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — в тон Коко залилась своим ребячески-деланным смехом Женни, которая очень любила казаться моложе своих двадцати четырех лет и, наивничая, ломалась не в меру.
—Хи-хи, мимо кресла, говорите вы? — угодливо поддакнула, хихикая, Саломея, но обратив внимание на сестер милосердия, остановилась как вкопанная посреди тротуара, с широко раскрытым ртом и выпученными глазамн.
— Батюшки мои! Да ведь это Нюточка наша! Помилуй Бог! Нюточка и есть! В милосердной сестрицы костюме! Она! Она!
Женни быстро поднесла черепаховый лорнет к своим маленьким близоруким глазкам и навела их на Нюту.
— Annette! Вот ты где! Наконец-то мы нашли тебя, злая беглянка!
— Кузина, что означает этот маскарад? — с почти выкатившимися от удивления из орбит глазами, смешно растопырив ноги, в лакированных сапогах, говорит Коко, оглядывая Нюту, как диковинную зверюшку.
Последняя, казалось, была ни жива, ни мертва.
— Скорее! Скорее, на извозчика!.. Увезите меня от них!.. Увезите!.. —шептала она, цепко, как за последний якорь спасения, хватаясь за руку Юматовой.
Юматова мигом сообразила в чем дело.
— Розочка, ты поедешь с сестрой Мариной. Садись на первого попавшегося извозчика. Я за вами, — коротко проронила она и рванулась к близстоявшим саням, увлекая за собою Нюту.
Катя Розанова поспешила за ними. Но в эту минуту произошло нечто совсем непредвиденное ни для спутников Женни, ни еще того менее для Нютиных спутниц. В то самое мгновенье, когда две взволнованные молодые особы в скромных одеждах сестер милосердия, с белыми фланелевыми косынками на головах, увлекали, стараясь заслонить собою, третью, огромный черный ньюфаундленд, предварительно тщательно обнюхав тротуар, вдруг поднял голову, взглянул своими большими, умными глазами на Нюту и с оглушительным лаем рванулся к ней, увлекая за собою испуганно вскрикнувшую Саломею. В одну секунду он был подле неё. Его мохнатые лапы легли на плечи бледной, трепещущей девушки и шершавый, горячий язык вмиг облизал ей глаза, щеки, лоб и губы.
— Турбаинька! Милый!
Теперь уже совершенно позабыв об опасности быть насильно водворенной снова в дом тетки, Нюта обнимала своего четвероногого друга, нежно целуя его мохнатую голову, бело-черные уши, шею.
—Турбаинька, узнал-таки! Узнал! О, милый! Верный! Милый! — шептала она, лаская тихо и радостно повизгивающую собаку и вдруг, спохватившись, закусила губу:
— Едем! Едем! — шепнула она, удивленно смотревшим на всю эту сцену, сестрам и первая вскочила в извозчичьи сани. — Вези прямо! — крикнула Нюта извозчику и тут же чуть слышно проронила Розановой, севшей рядом, и сестре Юматовой, запахивавшей полость:
— Ради Бога, чтобы они не знали, к какой общине мы принадлежим!
— Успокойтесь, милая... Вы среди друзей... Не волнуйтесь, — отвечали ей безмолвно грустные, честные глаза Елены.
Извозчик тронул вожжами. Сани понеслись. Юматова быстро взяла другого возницу и помчалась за ними.
Было как раз время. На панели, вокруг бешено лающего и рвущегося из рук Саломеи Турбая, собиралась толпа.
Коко, красный от волнения, силился объяснить остановившимся вокруг них людям, то и дело переплетая французские и русские слова:
— Моя кузина, Annette... Сестра милосердия... Soeur de charite( Сестра милосердия)!.. Ее похитили, должно быть!.. Ее украли!.. Comprenez vous ( поймите вы) украли!.. Надо поймать, вернуть… Sappristi! непременно... найти... вернуть... так нельзя!.. Среди бела дня украли!
— Слышь, Ванюха, у его высокородия штой-то украли, не то бумажник, не то папиросницу. Ей Богу! Разрази меня гром! — обратился подвыпивший мастеровой к поддерживавшему его под руку приятелю.
— Бумажник украли, слышите, бумажник! — пронеслось в толпе.
— А много ли денег там было, батюшка-офицер?— вынырнула, как из-под земли, перед лицом Коко, какая-то старушонка в салопе.
— Оставьте, Коко. Они все глупы и не поймут нас, — произнесла, пожимая плечами, Женни, хмуря свои тонкие брови.
— Пять сотен украли... — между тем слышались в толпе новые слухи.
— Пять сотен!.. Нет, подымай выше, брат, целая тыща!
— Городового надо... Протокол составить...— горячился какой-то господин в шубе. — Такая дерзость! Среди бела дня!
Испуганный городовой несся со своего поста, сломя голову, подавая тревожные свистки по дороге.
— Где пострадавший? Вы пострадавший? У кого украли? — тревожно допытывался он, шмыгая в толпе.
Женни, Коко и Саломея, с рвущимся у неё из рук Турбаем, спешно уходили с места происшествия, под ни чем не удержимый, отчаянно-громкий собачий лай и громкий говор собравшейся толпы.

***

— Нет. Я всегда говорила, что вы чересчур много баловали эту скверную, неблагодарную девчонку, достоуважаемая Софья Даниловна. Ведь вы не делали никакой разницы между нею и вашим прелестным, невинным ангелом, votre ange (вашим ангелом), Женни.
И графиня Трюмина величественно потрясла своей, увенчанной короной завитого шиньона, головой.
— Неблагодарная, бессердечная девчонка! Вам остается забыть ее, вычеркнуть эту девчонку из вашего сердца et c’est tout ( и все)!
— И все, — подхватила другая собеседница генеральши Махрушиной, худенькая, подвижная баронесса Бронд.
— Ах, ужасно, ужасно, mesdames, — вздыхала Софья Даниловна, толстенькая, шарообразная, пожилая барыня, с испуганно-удивленным, встревоженным лицом. — Ужасно! Ужасно! Нет, какова дерзость этого ребенка! Уйти чуть ли не ночью из дому, оставив записку, что уезжает в С —скую губернию к бабушке, в усадьбу, а затем проходят два месяца, и малютка Женни с Коко и добрейшей Саломеей встречают ее на улице в одежде... в одежде...
— Сестры милосердия, ma tante!—поспешил ввернуть свое слово вертевшийся тут же и звеневший шпорами Коко.
— Вот именно. В одежде сестры милосердия... Ну, скажите мне, ну, dites moi, je vouse prie , (скажите мне, пожалуйста), для того ли я воспитывала девочку, для того ли платила за нее в институте последние годы, учила ее музыке, танцам и изящным искусствам, чтобы по выходе из учебного заведения она пошла... она пошла... лечить, бинтовать, мазать всякими мазями разных больных нищих мужиков и их грязных детей! Это ужасно, ужасно! Она заразится от них и умрет! Умрет непременно!
— Нет ничего ужасного, ma tante, — снова ввернул свое слово Коко, — нет ничего ужасного, пока еще не поздно. Вы должны постараться во что бы то ни стало вернуть Нюту... Вы имеете право сделать это... Ведь она несовершеннолетняя и обязана повиноваться вам. Через полицию вернут, если хотите...
— О, нет, нет! Только не так! Это позор... позор!..
— В таком случае разрешите мне найти средство отыскать ее... Ведь Петербург не лесная чаща и если перебрать несколько общин, то, пожалуй, сестрицу Вербину не трудно найти в одной из них...
— Нет! Нет! — замахала руками на племянника генеральша. — Упаси Боже!.. Полиция!.. Обыски!.. Скандалы!.. Ни за что!..
— Ну, в таком случае, ma tante, я придумаю другой способ найти и водворить снова в наш дом беглянку... Parole d’honneur! (Слово чести!)... Клянусь...
Коко задумался на минуту, наморщил лоб и придал выражение сосредоточенности своему достаточно глупому лицу.
— Sappristi, нашел! Все это очень сложно, но я все уже нашел способ вернуть Annette. Придумал!— вскричал он, звонко шлепнув себя ладонью по лбу.
— Что же вы придумали, cher monsieur Коко!— обратились в одно и то же время к юноше графння Трюмина и баронесса Бронд.
— Oh, mesdames!Je vouse demande pardon, mesdames !( О, милостивые государыни, я прошу прощения!) До поры до времени это моя маленькая тайна...— изгибаясь всем телом, как вертящаяся кукла на пружинке, и поминутно щелкая шпорами, говорил с таинственным видом Коко.
— Коко! Коко! Идите к нам! У нас превесело!— окликнул молодого человека звонкий голосок Женни.
Последняя сидела за небольшим столиком в японской гостиной.
Эта японская гостиная была своего рода музеем в доме генеральши. Здесь находились и ширмы, по черному атласу расписанные золотыми лотосами и аистами, привезенные из Йокогамы, и прелестная миниатюрная мебель, низкая, маленькая, всего на четверть аршина от пола, подушки-пуфы и диваны, выписанные из фабричного центра «страны восходящего солнца». Бесконечные веера украшали стены. Фарфоровые японские вазы, столики и мелкие игрушечные столы наполняли комнату, всю утопавшую в коврах и циновках.
Женни сидела теперь в этой гостиной среди молодежи, разливая чай в крошечные чашечки японского же сервиза, расставленные перед ней на серебряном подносе. Она была похожа на жрицу древнего буддийского храма со своей прической в китайском вкусе, в платье из легкого восточного фуляра, выписанного из Эддо вместе с сервизом и другими вещами, и как бы представляла собой добавление к этой нарядной и оригинальной гостиной.
Вокруг неё сидели её подруги; такие же светские барышни, как она, молодежь, офицеры, лицеисты, пажи и элегантные, молодые штатские, выделявшиеся черными пятнами сюртуков и смокингов, среди блестящих форменных мундиров. Болтали по-французски или, вернее, на том русско-французском диалекте, который всегда преобладал в гостиной генеральши Махрушиной.
Женни рассказывала что-то. Гости с веселым вниманием слушали ее.
— Она всегда была какая-то неземная, не от мира сего... Figurez –vous ( Представьте себе), расспрашивала всяких нищих на улице, останавливала разных попрошаек. Разумеется, это очень мило благодетельствовать... La philanthropie, c’ets tres chic, ca( Благотворительность – это очень изящно). Но к чему же входить в разговоры с первой встречной попрошайкой? Ну, дай ей несколько копеек, ну, вели накормить прислуге. Но при чем тут разговоры? Это непозволительно!
— Конечно! Конечно! — соглашались гости.
— И потом убежать из дому, тихонько.
И Женни пожимала плечиками и морщила свой вздернутый носик.
— Бедная tante чуть не заболела с горя... И вдруг... сестра милосердия!.. Ах, эта Нюта, — точно какая-нибудь горничная или мещанка!
— Это вы о Нюте? — вмешался подошедший Коко.— Не беспокойтесь. Она вернется... Не дальше как через месяц беглянка будет водворена.
— Как? Что? Вернется Нюта? Анна Александровна, monsieur Коко, что вы говорите?
— Клянусь честью! Parole d’honneur! (Слово чести!)... И не будь я Коко, если я вам этого не устрою! — округлив глаза п вращая ими во все стороны, с уверенностью подтвердил Коко, поглядывая на всех присутствующих самодовольным взглядом.
— О, пусть только вернется! — произнесла Женни, и её обычно ангельски-кроткое выражение, которым она постоянно старалась скрасить свое оригинальное желтоватое личико, передернулось угрожающей усмешкой.— Пусть вернется только, и я попрошу tante запереть ее, как провинившуюся девочку, чтобы в другой раз ей не пришла в голову эта глупая сумасбродная блажь.

Дальше- в пятницу

@темы: текст, Чарская, иллюстрации, Самокиш-Судковская, Сестра Марина