Джоанна Спайри, "Хайди"

[Кошка Сью]

С детства мечтаю почитать "Хайди". С тех самых пор, как в 5, кажется, классе наткнулась на краткий пересказ в учебнике английского языка.
Я так поняла, это что-то в духе Бернетт.
Скажите, есть ли это произведение в Сети? Поисковик ничего утешительного не выдал.

@темы: вопрос

---

Пара слов о Вере Новицкой

[telwen]

С того момента как я прочитала "Хорошо жить на свете", у меня было, ничем не подкрепленное, ощущение, что в этой и остальных повестях о Мусе Вера Сергеевна достаточно правдиво вспоминает свое детство и юность... Речь вовсе не идет об автобиографии и все же ...
Насчет "Хорошо жить на свете" мои предположения пока остаются предположениями...
А вот два очень косвенных факта относительно гимназической жизни Муси немного подтверждают мои ощущения...Или нет, и они притянуты за уши?
Как написано в "Памятной книжке Виленского учебного округа" Вера Сергеевна окончила Литейную женскую гимназию в 1890-м году.
И вот что я нашла...
1.
В.С.Новицкая "Безмятежные годы" Глава XVI Ожидание Императрицы -- Мое произведение

К приезду в гимназию Императрицы Муся пишет стихи...

-- Написала гадость и никому не покажу.
-- Мне во всяком случае покажешь, это уж извини.
-- Кажется, что и тебе не покажу.
-- Ну, уж это свинство будет! -- Люба обиделась и даже покраснела.
-- Ну, не злись же, покажу, уж так и быть. Слушай:

Давно всем сердцем мы желали
Тебя увидеть -- час настал,
Но словом выскажем едва ли
Ту радость, что нам Бог послал.
Из нас, детей, кто же сумеет,
Достойно чествовать тебя?..
Но в час, когда заря алеет
Кто славит солнышко, любя?
То скромных птичек песнь несется
Веселым гимном к небесам,
Она из сердца прямо льется
Навстречу благостным лучам.
Ты -- наше солнышко, наш свет!
Ты пенью нашему внемли
И детский искренний привет,
Царица-мать, от нас прими.

-- И ты смеешь это называть гадостью? Сама ты после этого гадость, душа бесчувственная, которая ничего хорошего не понимает. Это прелестно! Понимаешь? -- Прелестно! Я уверена, что ни Полярская, ни Мохницкая так не написали.
-- Разве и они пишут?
-- Ну да, принесли сегодня и уже вручили Дмитрию Николаевичу.
-- Хорошо, что я не сунулась! Конечно, их вещи во сто раз лучше, y них, верно, талант, так как y одной отец поэт, y другой -- сестра, и довольно известные. Оказывается, оно еще предварительно через цензуру Светлова идет; одного этого для меня достаточно, ни за что срамиться не буду, мерси, что предупредила, -- говорю я Любе.
Но стихи все же показывают учителям и они выбирают именно их, А Муся должна будет их декламировать..
В Литейной гимназии в примерно в этих же годах учились много известных личностей.
В 1881 году туда поступила Анна Петроовна Остроумова-Лебедева, которая училось в одном классе с Натальей Яковлевной Полонской - дочерью известно поэта.
Аня и Наташа ( позвольте мне их так назвать) учились на один-два класса старше Верочки.
В Литейной гимназии учились и сестры Лена и Надя Лохвицкие (Надежда Александровна Лохвицкая, будущая Тэффи, да), младшие сестры известной в 1880-1890-х годах поэтессы Мирри Лохвицкой. Лена должна быть вроде как младше Веры, а Надя - старше.
Вот какие были у Муси соперницы "Полярская" и "Мохницкая"... Или это мне совпадение мне кажется?
2. В повести "Веселые будни" В .С. Новицкая описывает Мусину учительницу рисования Юлию Григорьевну. Учительницу Муся очень любит, а вот рисовать у нее не получается...
Вот фрагмент из главы "Мое рождение."
"После неё стала класс угощать. Все берут как берут, a Татьянушка с Рожновой как приналегли!.. Ну, думаю, все до дна выберут. Нет, Бог милостив, еще кое-что осталось. Потом полетели мы сперва в нашем коридоре всех угощать, то есть учительниц конечно, на всю гимназию где же конфет напастись? -- только некоторым моим любимцам перепало, a затем галопом в средний коридор: -- ведь самые-то мои душки -- Юлия Григорьевна и Линдочка -- там всегда, потому Юлия Григорьевна не только уроки рисования дает, но еще и классной дамой во II А. Примчались, смотрим, -- как всегда под ручку гуляют; мы к ним.
"А", -- говорит Юлия Григорьевна, -- "вот и тараканчик наш бежит", -- a Линдочка только смеется, глаза прищурила, мордочка острая, ни дать, ни взять котенок. Милая!
Ну, я им коробку.
"Это на каком же основании "тараканчик" пир на весь мир задает?" спрашивает Юлия Григорьевна.
"Что-то Марии как будто 20-го декабря никакой и не бывало".
Я объяснила им.
"Значит", -- опять говорит Юлия Григорьевна, -- "тараканчику" нашему сегодня целых десять лет исполнилось. Возраст почтенный, особенно как для таракана. Ну, поздравляю, Муся, желаю всего хорошего и того... Немного успеха по рисованию, a то очень уже там виды удручающие попадаются".
И крепко-крепко она меня поцеловала. "
В повести "Безмятежные годы" она вновь появляется. "Глава I. Старые друзья. -- Новые впечатления."
Входим в средний коридор. Дверь крайнего класса открывается, на её пороге я вижу высокую стройную фигуру.
-- Юлия Григорьевна! -- громко, радостно восклицаю я и, забыв про своего спутника, про то, что я, до некоторой степени, нарушаю общественную тишину, бросаюсь к своей любимице с протянутыми руками.
Она пристально смотрит на меня.
-- Да ведь это же наш "тараканчик"! -- узнает она наконец. -- Какими судьбами? Ну, здравствуйте! -- и сама протягивает мне руки. Я крепко, крепко обнимаю ее, a в горле y меня что-то сжимается.
-- A Андрей-то Карлович ждет вас, -- через минуту говорит она, -- идите скорей, еще увидимся.
А дальше в десятой главе "Первое горе. -- Печальные дни." Юлия Григорьевна... умирает.
Боже мой, Боже мой! Неужели же это, действительно, правда, страшная, ужасная правда? Мне кажется, я вот-вот проснусь, и все это страшное, тяжелое нечто отойдет в сторону. Просто не верится. Она, молодая, цветущая, полная жизни, всегда веселая, всеми любимая, она, наша красавица Юлия Григорьевна, умерла... И так скоро, поразительно, невероятно скоро! В субботу мы видели ее на уроках в гимназии; она, по обыкновению, ходила под руку с мадемуазель Линде, своим старым, неизменным другом. Еще, помню, так приветливо улыбнулась, так мягко посмотрела своими бархатными черными глазами. Боже, Боже! И подумать, что я в последний раз видела этот милый взгляд, эту улыбку, слышала этот звучный дорогой голос... Слезы заволакивают глаза...
В этот день она была такая веселая, как рассказывала Клеопатра Михайловна, беспокоилась, будет ли готово белое платье к воскресенью, когда она собиралась на бал. На следующий день она и была на балу, но приехала очень рано, после часу. Скоро она почувствовала себя нехорошо; позвали доктора, a в восемь часов утра её уже не стало. Говорят заворот кишки.
В то же утро эта страшная весть облетела гимназию; все были глубоко потрясены. Я даже плакать не могла, во мне все точно сжалось. Мне хотелось куда-то бежать, спешить, что-то делать, помочь, скорей, сейчас, сию минуту...
Господи, неужели же нет средств, нет возможности, совсем ничего нельзя сделать?.. Может, это ошибка? Так скоро? Это слишком невероятно. Еще в три четверти восьмого она была жива, в ту минуту, как я вышла в столовую и спокойно пила чай. Думала ли я? Могла ли я думать?..
Нас построили на панихиду. Сколько было слез! Её класс громко рыдал, плакали классные дамы и учительницы, голос батюшки дрожал и срывался. Многие певчие не в состоянии были петь. В груди моей росло что-то тяжелое, большое, и я неудержимо разрыдалась.
И в списке ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАХОРОНЕНИЯ НА КЛАДБИЩЕ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ДЕВЯТОГО ЯНВАРЯ я тут случайно нашла:
Кандиба Юлия Гавриловна (1855-1890). Преподавательница Литейной женской гимназии.
Не она ли?
Вот пока что все...

@темы: текст, ссылки, Новицкая, биография

---

В. Комарницкий "Л.А.Чарская, как детская писательница."

[telwen]

В. Комарницкий
Л. А. Чарская, как детская писательница
Доклад, читанный на Варшавской выставке образовательных пособий и книг для детей дошкольного и школьного возраста в апреле 1913 года.

Я поставил себе задачей предложить благосклонному вниманию слушателей несколько посильных соображений о самой популярной современной детской писательнице, которая заинтересовала весьма значительный круг юных читателей, которая сумела в течение каких-нибудь 10 лет совершенно заполонить сердца девочек и девиц и которая привлекла к себе серьезное внимание и семьи, и школы, и печати.
Факт огромной популярности писательницы в нашей семье и в нашей средней школе — явление само по себе замечательное. Это обстоятельство вынуждает нас соединить анализ литературного дарования Чарской с анализом причин, несомненного тяготения детей к этому певцу институтской жизни, причин, которые могут оказаться небезынтересными показателями настроения современной семьи и переживаний детской души, главным образом, девочек.
Быть может, при такой постановке вопроса мы найдем ту точку зрения, которая даст нам возможность ближе подойти к выяснению двух вопросов: с одной стороны — вопроса, за что дети любят Чарскую, и с другой стороны — вопроса, каково должно быть отношение воспитателей к этой владычице детских сердец.
За десять лет литературной деятельности Чарская выпустила в свет свыше семидесяти больших произведений, если не считать мелких очерков и небольших рассказов. Тут и повести из институтской жизни; тут и повести из кавказского быта; тут и сказки и сборник кавказских песен и преданий; тут и большие исторические повести и рассказы из истории для маленьких читателей; тут и повести из жизни мальчиков, из жизни бедных детей улицы, и веселые рассказы для малюток; тут и большая повесть из жизни сестер милосердия, и жизнеописание святого Сергия Радонежского, и прочее. Найдем мы у Чарской и юмористические произведения и произведения с юмористическими эпизодами. Кроме повестей, рассказов и исторических книг, Чарская выпустила и две книги стихов для старшего и для младшего возраста. Для простоты дела все произведения Чарской можно было бы разбить на три ярко выраженные группы: психологические, бытовые (преимущественно из школьного быта) и исторические произведения.
Еще Белинский сказал, что детским писателем нельзя сделаться: им надо родиться. Таким детским писателем и родилась Чарская. Успех её и увлекательный интерес её рассказов объясняется счастливым сочетанием знания запросов юного читателя и несомненного таланта метко наблюдать, образно и правдиво изображать жизнь. Чарской увлекаются не только у нас в России; ею зачитываются чехи; ее стали переводить для немецких детских журналов. Я слышал мнение, что первым русским детским писателем-художником следует признать Гоголя, так как некоторые его произведения как нельзя лучше соответствуют запросам психологии юного читателя. В этом мнении есть много справедливого.
Согласно отчету комиссии при Московском обществе распространения технических знаний, доложенному на съезде по библиотечному делу в 1911 году, в учебных заведениях дети среднего возраста (9 — 12 лет) читают более всего Гоголя 34%, затем Пушкина 23%, Чарскую 21%, Твена 18%, Тургенева 12%.
Наибольший интерес детей среднего возраста к Гоголю и Чарской (как ни кажется странным на первый взгляд мое сопоставление этих двух имен) — явление, по моему мнению, не случайное.
В повестях Гоголя, известных под общим именем «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода», которыми дети больше всего интересуются, мы находим, как известно, черты романтизма и реализма. Не то ли мы находим у Чарской, хотя и в иных формах и оттенках.
Героический романтизм, главным образом исторического вида, ярко выражен в некоторых повестях Чарской. В «Газавате» изображается героическая борьба; эта борьба представляется трогательной и теплой; каждый читающий невольно переживает все тревоги и все надежды каждого из героев. «Грозная дружина» вызывает симпатию ко всем храбрым, любящим свою родину, свободу.
Но более всего тут надо иметь в виду сборник «Смелые, сильные и храбрые», состоящий из трех повестей, — особенно второй повести «Под звон вечевого колокола» (Марфа Посадница).
«Марфа провожает Димитрия в поход, и Димитрий глядит в глаза матери, глядит не отрываясь. Сейчас их только двое на всей огромной площади, во всем большом мире. Мать и сын. Сын и мать, живущие одним чувством, одной великой, всеобъемлющей, всеподавляющей любовью к родине, к родимой Новгородской воле, которой грозит опасность.
«Господь с тобой! Прощай, Митя! Только помни, что бы ни было, лучше смерть, нежели мысль единая о передаче Москве господина нашего Великого Новгорода».
Мы часто встречаем у Чарской видения, сны, прорицания, гипноз, преступления, цыган, разбойников и владетелей цирка, мучащих несчастного ребенка.
В грозу и бурю дети убегают то из родительского дома, то из института, то из табора.
В повести «Сибирочка» князь, чтобы не расставаться с любимой дочерью, везет ее, годового ребенка, зимою в Сибирь и, когда на них нападают волки, привешивает ее к дереву и уезжает, рассчитывая, в случае своего спасения, вернуться на следующее утро.
В «Джаваховском гнезде» загипнотизированная институтка убегает с прорицательницей; последняя собирается выдать пятнадцатилетнюю девочку замуж и стреляет в нее, когда ее настигают.
В повести «За что?» девочка, чтобы отомстить отцу за то, что он женился, бегает босиком по снегу; ей является видение «серая женщина», которая возвещает ей, что она должна жить.
Профессор F.Mentré в журнале L’Education (1910) в статье «Воспитательная ценность жизни великих людей», («La valeur educative de la vie grands hommes»), говорит, что дети рождаются с задатками «героизма» в своей душе.
«Все составные элементы героизма не есть что-то сверхъестественное и недосягаемое для каждого человеческого индивида; каждый из нас чувствует их в далекой глубине своей души».
Отсюда возникает для воспитателя обязанность культивировать в детях высокие нравственные качества, присущие героизму, тем более, что отклики героизма всегда можно найти в детской душе.
Отсюда все героическое полно притягательных черт для детского возраста, испытывающего особенную потребность во всем сказочном, величественном и героическом. Героическое затрагивает не только интеллект и воображение, но и волю и сердце, вызывая жажду подвигов, желание стать выше серенькой действительности и развивая вдумчивость. Эта потребность детской психики великолепно угадана Чарской.
Угадав стремление юного читателя к романтическому, наша популярная писательница пошла навстречу и другому запросу юного читателя. Дети не любят морализирования, не любят явно навязываемой им тенденции и требуют реального изображения действительности. Эта потребность учащегося читателя, т. е. ученика и ученицы средней школы и среднего достатка, удовлетворяется Чарской как нельзя лучше.
Темы взяты из действительной жизни, которая представлена вполне реально.
Институтская жизнь, классная жизнь, классные дамы, первые подруги, ученицы, первые впечатления, горе и радости учащихся, бедная жизнь детей улицы, черты кавказского быта, шалости, проделки учащихся, — все это взято из окружающей и хорошо нам известной жизни.
Реализм Чарской сказался и в характере речи её самой и речи действующих лиц Иностранные слова не сходят с её страниц — дортуары, медамочки, парфеточки, мовешки, пепиньерки и т. и.
В «Юркином хуторе» мы читаем:
1) «ай, ай — не можно ошибайт папахену», говорит гувернер немец;
2) при виде попугая Митька спрашивает: «Из каких же они будут; человеки или пташки? А можа из хранцузов?».
3) Митька говорит: «Неужто эфто мы ложками хлебать станем; хватая его грязными пальченками» — удивляется, что «никак не уколупаешь его».
Такое стремление к грубому реализму в речи несколько коробит читателя, который жалеет о том, что Чарская, приближаясь к грубым наклонностям (тут я имею в виду любовь некоторых детей к оригинальным необычным выражениям), но всегда заботится об изяществе речи и чистоте языка. А это обстоятельство для юного учащегося читателя, который учится языку, далеко не безразлично. Кстати сказать, учитель русского языка не может обойти молчанием и того, что издатели Чарской не особенно заботятся о соблюдении общепринятой орфографии, чем между прочим оказывают учащимся медвежью услугу: в зрительной памяти фиксируются неправильные начертания.
Плодовитость Чарской мешает ей обрабатывать в надлежащей мере язык и слог своих произведений; эта досадная небрежность умаляет значение её произведений
А между тем Чарская могла бы писать великолепным языком.
Для образца изящного и музыкального стиля Чарской приведу начало повести «3а что?» — «О чем шептали старые сосны».
«Синим сапфиром горело небо над зеленой рощей. Золотые иглы солнечных лучей пронзали и пышную листву берез, и бархатистую хвою сосен, и серебряные листья стройных молоденьких тополей. Ветер рябил изумрудную зелень, и шопот рощи разносился далеко, далеко...
Старые сосны шептали: Мы знаем славную сказку!
Им вторили кудрявые, белоствольные березы: И мы, и мы знаем сказку!
— Не сказку, а быль! Быль мы знаем! — звенели серебряными листьями молодые гибкие тополя.
— Правдивую быль, прекрасную как сказка! Правдивую быль расскажем мы вам, — зашептали и сосны, и березы и тополя разом.
Какая-то птичка чирикнула в кустах:
— Быль! Быль! Быль расскажут вам старые сосны. Слушайте их»!
Подводя итог всему кратко сказанному, я полагал бы, что литературное дарование Чарской характеризуется, во-первых, соединением романтического и реалистического, и во-вторых, музыкальными и эмоциональными ритмами в речи; встречающимися, к сожалению, только в некоторых повестях и только в некоторых местах. Эта музыкальность и эмоциональность ритмических периодов, напоминающая нам прозу Гоголя, также манит к себе юную читательницу.
Как же использовала Чарская свой талант?
Чему учит и что внушает она юным сердцам? Какую окраску она придает героическому в детской душе? Как отнеслась она к реальному, взятому из школьного быта? Каким интересам детей она пошла навстречу, и как реагирует на детские запросы.
Поищем у Чарской ответов на эти вопросы.
Любовь девочек к родителям у Чарской выражается в том, что они или тоскуют по родителям или гордятся в своих родителях чином, положением, происхождением отца, красотой его, красотой матери.
В повести «За что?» мы читаем: «Я с гордым торжеством оглядывала соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки с их посетителями родственниками и родными. Нет, скажите по совести, найдется ли другой такой же красивый отец? — допытывает мой торжествующий взгляд, и я, сломя голову, несусь к нему навстречу».
Матери пишут детям восторженные письма и посылают им поцелуи. Тесного общения и идеальной любви родителей и детей мы у Чарской не находим.
Элементом героическим Чарская пользуется особенным образом.
Девочки Чарской считают себя героинями: они или поют себе хвалебные гимны или выслушивают их от других:
«Необыкновенный ребенок», — прошептали все четыре тетки разом.
«Что за прелестное дитя!» — сказал кто-то.
«Красавица она у нас на диво».
«Лидуша — наш божок».
«Charmant enfant!».
«И какая хорошенькая!».
С девятилетнего возраста у героини целая толпа «рыцарей»-мальчиков.
«Смотрите, медамочки, какие у неё поразительные глаза: точь-в-точь, как у Марии Антуанетты.
Она считает себя существом необыкновенным: «Я принцесса, принцесса из тетиной сказки», «во всех моих играх я или принцесса или царевна. Ничем иным я не могу и не желаю быть».
Все эти сцены взяты из жизни.
Тип барышни, изящно одетой и слышащей и от знакомых и от посторонних: «какая хорошенькая» и высоко мнящей о себе, нам хорошо известен. Если же девица из богатой или хорошей семьи, если она или играла на сцене, или выступала в концерте, то героиня романа готова; она следит за отношением к себе, любуется каждым своим поступком, жестом, словом и требует себе поклонения.
При таких условиях развивается то болезненное самолюбие, то необычайное, ни на чем не основанное самомнение, та погоня за эгоистическим счастьем, которые мы нередко встречаем у современных девушек при бедности их духовных запросов.
Если бы Чарская нам, взрослым читателям, указывала на то, что в современной заурядной девушке можно отметить, как типическое явление, «на рубль амбиции и на грош амуниции», это было бы понятно. Но когда Чарская явно культивирует в девочках привычку любоваться собою, идя навстречу дурным инстинктам женской психики, мы заподазриваем талантливую писательницу в стремлении к дешевой популярности и в приспособлении к грубым вкусам массового читателя. Вместо того, чтобы поднимать и возвышать юного читателя, Чарская точно ему льстит.
Явление, интересное для взрослого, как предмет объективного исследования, может оказаться соблазнительным и заманчивым для юнца, как предмет подражания.
Когда читаем Чарскую, больно становится за Тургенева, который завещал русским девушкам иные идеалы: идеалы героизма, да, но героизма, скромного и смиренного.
Обратимся к другим мотивам у Чарской: любви к подругам и дружбе.
«Мы, младшие, обожаем старших. Это уже так принято у нас в институте. Каждая из младших выбирает себе «душку», подходит к ней здороваться по утрам, гуляет по праздникам с ней по зале, угощает конфетками и знакомит со своими родными во время приема, когда допускают родных на свидание. Вензель «душки» вырезывается перочинным ножиком на пюпитре, а некоторые выцарапывают его булавкой на руке или пишут чернилами её номер.
Для «душки», чтобы быть достойной ходить с нею, нужно сделать что-нибудь особенное, совершить, например, какой-нибудь подвиг, или сбегать ночью на церковную паперть, или съесть большой кусок мела — да мало ли чем можно проявить свою стойкость и смелость («Записки институтки»).
Дружба тоже проявляется своеобразно. При дружбе обязательна ревность; подруги не должны проявлять особенной любви к «посторонним девочкам»; малейшего подозрения в измене достаточно, чтобы дружба прекратилась. («Княжна Джаваха»). «Каково же было изумление, негодование, когда я увидела моего единственного друга между моими злейшими врагами!».
Институтки делятся на две группы: парфеток и мовешек; мовешки беспрекословно несут иго парфеток, которые кичатся своим именем и своим происхождением.
Скажите, ради Бога, что поучительного, что интересного в этой школьной летописи институтских нравов?
Раньше мы говорили, что близких отношений, тесного общения детей с родителями не замечается. Но, быть может, дети учащиеся ближе стоят к своим воспитателям, классным дамам, учителям?
В «Записках маленькой гимназистки» бонна грубо бранится с другими, заискивает перед барыней. Дети ведут постоянную борьбу с бонной и высмеивают ее, как только могут. Пятилетний мальчик так говорит: «Я узнал. Она говорит, что она из Баварии родом, а это не правда. Из Ревеля она... Ревельская килька... Вот кто мамзелька наша. Килька, а важничает; ха, ха, ха».
Девочки презирают весь педагогический персонал института, за исключением «maman», начальницы, всегда княгини или баронессы.
Классные дамы и учителя имеют свои прозвища и специальные наименования: «Синявки, Протоплазма, Цапля, Кочерга, Вампир, Пугач, Кис-Кис».
«Есть синие лягушки?» задорно спрашивает воспитанница классную даму так, что та «разом поняв выходку, вся зеленая от злости, шипит («Вторая Нина»).
По мнению Чарской, педагоги не умеют себя держать. Конечные цели их не осрамиться перед начальством, «не ударить лицом в грязь», потому что, как они сами откровенно признаются детям, иначе им «попадет».
В «Большом Джоне» учитель арифметики так объясняет девочкам, почему ему хотелось бы, чтоб они хорошо сдали экзамен.
«Пришел попросить Вас, девицы, начать готовиться к экзамену завтра же и поусерднее, так как на этот экзамен приглашен мною в качестве ассистента мой друг, один молодой ученый».
Речь некоторых учителей довольно странна. Учитель говорит ученицам выпускного класса: «Вот поговорите, так я на актовом насею вам единиц, что твою пшеницу».
Учитель географии говорит: «На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная.(«Княжна Джаваха»).
По мнению Чарской, в школе чрезвычайно ценится титул, происхождение девочек.
Только что привезенную в институт девочку начальница встречает словами: «Нам очень желательны дети героев; будь достойна твоего отца» («Записки институтки»).
Тон в изображении педагогов враждебный.
В повести «Большой Джон» описывается столкновение между классной дамой и воспитанницами: «Немка словно зашлась. Её лицо из красного стало багровым. Её голова с мокрыми косицами жидких волос ходила, как маятник под часами. Но вот губы её вытянулись вперед, желтые клочки зубов высунулись из них, и она захрапела: «В лазарет!».
Враждебность к педагогам сказывается и в их так называемой травле.
«Травить его! Бенефис ему хороший закатить, бенефис с подношением!» кричат девочки, когда учитель пришел не в свой час, а в свободный.
Травля состояла в том, что девочки поочередно жалуются, что в классе пахнет карболкой; при чем Чарская поясняет: «у учителя болели ноги, и он мазал их мазью с запахом карболки».
Во главе этого педагогического персонала стоит «maman», которая строга к педагогическому персоналу. Девочки слышат, как она делает выговор классной даме: «Вы распустили класс, они стали кадетами» («Записки институтки»). Педагоги так боятся «maman», что, по словам детей, «синявки подлизываются» к воспитанницам, которых она любит.
Гнусные проделки над учителями у Чарской описаны в смеющемся тоне, который вызывает восторг у читательниц, желание подражать, желание, посмеяться, но над кем? Над жалкими несчастными людьми-неудачниками.
Идя в некотором смысле по следам Гоголя в изображении романтического и реалистического, Чарская для реального взяла пошлую сторону современной школьной и детской жизни. Но будучи талантом второго порядка, она вместо гоголевского сострадания и обличения внесла развязность и легкомыслие.
Гоголь, обличая пошлость, проповедовал любовь к человеку, как человеку, и требовал уважения к человеческой личности. Этого нет у Чарской в её бытовых повестях. Она не обличает, а поет пошлые мелодии жизни; она воспевает ложный героизм.
Не Чарская, конечно, виновата в том, что в современной школе и в современных детях много пошлости и пошлых предрассудков, но она виновата в том, что она с этими предрассудками не только не борется, но и незаметно потакает им, совершенно забывая, что с детской восприимчивой душой надо особенно бережно обращаться, и забыв один из заветов Гоголя, который говорил, что в ранней молодости надо беречь идеальные порывы, потому что потом их не соберешь.
Вот почему надо согласиться со следующим отзывом Фриденберга о Чарской:
«Самоуслаждение, вот то психологическое состояние читательниц, на котором построен успех Чарской. Её произведения в целом, это какая-то ужасная, отвратительная насмешка, издевательство над человеческой личностью. Её произведения захватывают широко сферу детской жизни и дают не только забавную фабулу, но рассказывают также о переживаниях действующих лиц.
Только герои и героини её произведений постоянно обнаруживают уродливые наросты женской психики.
Мужчины же представлены, в большинстве случаев «золотою молодежью», которая рукоплещет всем этим особенностям девушек своими поощрениями и культивирует в них лживость, кокетство и легкомыслие.
Все идеальные, природные сокровища женского ума и сердца у героинь Чарской отсутствуют, ибо на них нет спроса; они обесценены в той среде, где приходится девочкам жить и развиваться.
Все отрицательные черты современной женщины в произведениях Чарской выступают в ярком привлекательном свете, преломляясь сквозь призму дутого, показного героизма.
Конечно, детей обмануть легко, и весь ужас таких произведений, как повести Чарской, в том, что они дают не подлинную жизнь, а её изнанку, истасканную, пошлую, но блестящую и манящую неопытный глаз.
Нет художественного проникновения в душу жизни, а только умелое фотографирование её поверхности и то не всей, а только темных уголков.
Обожание Чарской — только симптом, только грозный признак того, что наши дети на распутье».
Прося снисходительности за беглость и некоторую поверхностность обзора, я в конечном итоге резюмировал бы свои соображения следующим образом.
В лучшем случае, т. е. если допустить слабую податливость подростков предрассудкам и слабую их внушаемость, надо признать чтение произведений Чарской, касающихся школьного быта, бесполезным: читать занимательные книги только для развлечения, без пользы — в наше время пустая трата времени; жизнь наша коротка; время и силы ограничены; а наследство, оставленное нашим детям нашими корифеями, достаточно велико и слишком ценно, чтобы от него отвлекаться.
В худшем случае чтение Чарской вредно; опасность произведений Чарской, в которых она касается школьного быта и наклонностей подростков, заключается не только в том, что она пишет, но и в том, как она пишет.
Окружающая нас будничная жизнь не щадит детей: она не щадит ни их здоровья, ни их радостей, ни их раннего детства, ни их детского счастья. Жизнь стала тяжелой и пошлой; эта жизнь проникла в текущую литературу, это совершенно естественно и даже необходимо, но ей не может быть места в чтении для детей; литература, предназначенная для детей и юношества, и заигрывающая с дурными инстинктами, должна быть осуждена, как фактор, противоречащий условиям детского счастья и условиям нормального духовного развития.
Литература, назначенная для детей, должна их щадить; она должна возвыситься над пошлой обстановкой, тем более, что сейчас наши дети и юноши заблудились.
Пусть же детская литература скорее споет нашим детям иные песни, песни о светлой жизни и о любви к людям; пусть она напомнит о тех идеалах, которые уже давно воспеты, о тех идеалах, которые до сих пор сияют в великих творениях наших корифеев слова.

В общем видно что автор явно читал З.Масловскую. Хорошо пересказывает. Интересно читал ли он Чарскую?

@темы: текст, статьи, Чарская, Комарницкий

---

В. Фриденберг "За что дети любят и обожают Чарскую?"

[telwen]

В. Фриденберг
За что дети любят и обожают Чарскую?
«Новости детской литературы», 1912 г., № 6, 15 февраля, стр.1-6
[1911-1912 подписной год.]

Как мальчики в свое время увлекались до самозабвения Нат Пинкертоном, так девочки «обожали» и до сих пор «обожают» Чарскую. Она является властительницей дум и сердец современного поколения девочек всех возрастов. Все, кому приходится следить за детским чтением, и педагоги, и заведующие библиотеками, и родители, и анкеты, произведенные среди учащихся, единогласно утверждают, что книги Чарской берутся девочками нарасхват и всегда вызывают у детей восторженные отзывы и особое чувство умиления и благодарности к автору. Девочки нежно, восторженно любят Чарскую и создается интимная близость, ласковая дружба между ними и героями её произведений. Под влиянием Чарской у огромного большинства девочек, складываются девические мечты, сладкие грезы о том неизвестном, жутком и манящем будущем, которое их ожидает в самостоятельной жизни. Такое видное место заняла писательница в кругу наших детей, так полонила она сердца девочек, а наши родители и педагогическая критика до последнего времени не обращала вовсе внимания на это удивительное и особо важное явление в мире детей. Ведь знакомясь с теми книгами, которые имеют особый успех у детей мы, тем самым, входим в интимную близость с ними, мы узнаем их симпатии, вкусы, запросы и мечты. Раз дети свободно увлекаются тем или иным писателем, значит он отвечает какой-то их глубокой потребности, значит его произведения затрагивают те чувства, ту область детских переживаний, которая особенно ярко проявляется у них в данный период жизни.
Необходимо, поэтому выяснить, что дают вашим девочкам произведения Чарской, каким струнам детской души отвечает её творчество. В настоящее время отовсюду слышатся сетованья на несерьезность, ветреность и полнейшее отсутствие работоспособности у абитуриенток женских гимназий. При этом обыкновенно вспоминается доброе старое время, когда наши учащиеся девушки поражали иностранцев своей удивительной вдумчивостью, жаждой знания, энтузиазмом к научной и общественной деятельности. Конечно, все эти драгоценные черты не похищены Чарской, но страстное увлечение её произведениями в массе читателей уже давно необходимо было рассматривать, как симптом, как грозное предостережение. Родители и педагоги мало значения придавали изучению психологии читательства и поэтому проглядели удивительные по своей верности показания состояния девической души, в её тяготении к такому писателю, как Чарская. Мы не будем передавать содержания её произведений, всем интересующимся детским чтением оно известно. Попробуем только отдать себе отчет в том, за что дети любят и «обожают» Чарскую.
[Желающих ознакомиться подробно с содержанием произведений Чарской отсылаем к прекрасной статье 3. Масловской в «Русской школе» за 1911 г. № 9.]
Существует целая гамма чувств, особые специфически девические переживания, которым импонирует автор своими произведениями. Женщина, девушка и даже девочка обладает совершенно оригинальной, особой, отличной от мужчины половой индивидуальностью и, как бы не старались многие, слепые феминисты, никогда не удастся истории стереть индивидуальные, психологические различия между мужчиной и женщиной. В психологическом разнообразии полов есть своя особая прелесть, особая красота и верный залог не отчуждения, а глубочайшего единения полов.
К сожалению только очень часто и в литературе, и в повседневной жизни и особенно в воспитании девочек не отделяют в понятии «вечно женственного» психологических черт, присущих женской индивидуальности по природе, от целого ряда особенностей, которые порождены исторически теми уродливыми условиями, среди которых протекала жизнь девушки и женщины. Вечно женственными, безусловно ценными психологическими особенностями женщины следует считать такие черты характера, как примат чувства над рассудком, интуиции над логическим суждением, особый оттенок женского чувства, мягкость, глубоко проникающая ласка, способность любить, как может только женщина, только мать и целый ряд дорогих нам по воспоминаниям детства особенностей женской души, которые ввязаны с материнским инстинктом. Все эти качества присущи женщине как таковой, они не лучше и не хуже психологических особенностей мужчины; составляют такое же прекрасное, истинно-человеческое достояние индивидуальности женщины, как «вечно мужественное» для мужчины. Мужская и женская индивидуальность это две полярности, но, как два земные полюса — только две противоположные точки одной и той же матери земли, так и мужское и женское начало, только две равноценные, своеобразные половинки одной, высшей индивидуальности, человека. У каждой половины рода человеческого свое особое содержание, свои особые формы проявления при постоянном однако, неослабеваемом томлении друг по друге, при страшной тоске по высшем единстве своем, по цельном человеке, когда два станут едины не только по плоти, но и по духу. Всемирная литература дает нам вечные, Божественной красоты прообразы такого единства мужчины и женщины в их стремлении к одной цели, к одному источнику жизни, при чем опять-таки на долю каждой половой индивидуальности в этом стремлении достается своя работа, свое особое назначение. Данте и Биатриче, Бранд и Агнес, вот прообразы идеальных человеческих пар, человеческого единства, человеческой красоты. Наряду с органическими, природными, чисто человеческими психологическими чертами мужчины и женщины, и у того и у другого масса присутствует в характере исторических примесей, обусловленных рядом экономических в политических условий, в которых протекала их жизнь. Вот эта-то пыль веков, механически приставшая к человеку и является, в большинстве случаев, теми отвратительными придатками, которые бороздят чудное прекрасное естество человека. Эти грехи истории опять-таки индивидуальны, у мужчины одни, у женщины другие. Характерная особенность этих психологических уродств в том, что они, могли бы быть рационально и планомерно поставленным воспитанием безболезненно удалены, тем более, что с точки зрения современных социальных условий, большинство из этих черт являются пережитками старины.
Бывают эпохи, в которые, истинно-прекрасное человеческое в человеке выветривается или отметается в сторону, а наперед выползают из темных недр своих уродства, психологические безобразия, такую эпоху переживаем мы сейчас! Особенно это отражается на подростках, и из них преимущественно на девушках. Женщина всегда менее устойчива, более поддается временному натиску бури, поэтому и опустошения в её душе сказываются сильнее. Воспитание детей вообще, а девочек по преимуществу лежит в силу установившейся необходимости на матери или на приглашенных, опять-таки вследствие определенных жизненных условии, лицах женского пола.
Поэтому современные, исторические черты женщины поскольку они проявляются в семейной и общественной жизни чрезвычайно важно учесть, чтобы ясно представить себе ту духовную атмосферу, в которой живут и воспитываются наши девочки.
Казаться, но не быть, вот тот фон, на котором развертываются «пестрой чередой» отрицательные черты современной женщины и девушки. Приглядитесь на любом общественном собрании в фойе театра к женской толпе, вас поразит, поразит даже внешний облик наших «дам». За необычайно сложным, грубым, утонченным нарядом не видно человеческого взора, человеческого выражение, через которое выявляется наружу внутреннее содержание души, сплошная плоскость, ходячий манекен для рекламирования наряда. Здесь «с человеком тихо», вы видите вместо лиц аляповатые маски, сквозь которые совершенно не проглядывают человеческие черты. Интерес к человеческой личности переместился с внутренней стороны на внешнюю. Страсть к нарядам, к копированию быстро сменяющейся моды составляет преобладающую заботу современной женщины.
Представление о красоте настолько огрубело, опошлилось, что современные наряды; считающиеся прекрасными, вместо того, чтобы выявлять человеческую фигуру, человеческий образ, затемняют, искажают, уродуют его. Все идеальное, истинно прекрасное, человеческое оттеснено далеко, далеко в глубь души, является же только грубое, уродливое, безобразное под личиной красоты. Все показное, лживое, могущее произвести эффект, все это тщательно культивируется обществом и, главным образом, мужчинами, в женщине и девушке.
Лживость и кокетство, в смысле желания произвести впечатление на мужчину, несомненно черты, не присущие женщине, как таковой, а являются печальным благоприобретением, следствием воспитания. Головокружительность, быстрая кинематографическая смена впечатлений, вихрь переживаний, не глубоких, но легких, при этом резких, ослепительных, вот та психическая атмосфера, которую создает вокруг себя женщина. Жизнь, игра мимолетных наслаждений, без цели и без смысла, как-нибудь, какими средствами, то все равно, лишь бы освободиться от всяких страданий, от дум, от мыслей, от докучливых видений и создать себе обстановку мотылька, вот миросозерцание современной женщины. Жизнь в представлении современной девушки, это вертящаяся сцена, на которой развертываются необыкновенные события и центром всех их является несравненная она, «талантливая, гордая, смелая». Отсюда потребность женщины уйти из действительной жизни, с её трудовыми буднями, неразрешенными противоречиями, глубокими страданиями и создать себе иную бутафорскую жизнь, легкую и очаровательную, как сказка. Эта замена психологически понятна, стать центром действительных событий, помимо любовных интриг, трагикомедий мелкого тщеславия и оскорбленного самолюбия, современная женщина не может, ей не хватает для этого ни умственных, ни нравственных сил. Огромное душевное богатство растрачено на сценические эффекты и нет уже того душевного подъема, той нравственной выдержки, того закала, который нужен для героини в действительной жизни, и которым несомненно обладали в высокой степени русские женщины прошлого, женщины Некрасова и Тургенева. Хлестаковская мысль, «ведь на то живешь, что бы срывать цветы удовольствия» становится руководящим принципом современности. Женщина старательно культивирует в себе только то, что идет у мужчин в ход; легкость не только в мыслях, но и в чувствах, в поступках, во всем существе. Самые глубокие мысли, попадая в головы современных женщин, приобретают необыкновенную легкость. Там, где были знаки вопросительные, они ставят восклицательные, где было мучительное раздумье, искание, там женщины видят то, что им хочется видеть, освобождение ото всех нравственных обязанностей, «все позволено». Боязнь глубокой мысли, боязнь доводить свои суждения до логического конца составляет характерный признак мышления современной женщины. Природную живую, верную интуицию, в угоду мужчине из сильного и нелепого желания сравняться, пытаются заменить плохой логикой, состоящей из обрывков мыслей. Охотно присутствуют современные интеллигентные женщины на всех лекциях, собраниях, посвященных самым глубоким вопросам современности, участвуют в прениях и при этом отстаивают самые новые, самые прогрессивные мысли, в особенности, что касается воспитания детей и сами, сами поступают диаметрально противоположно тому, что говорят, о чем кричат на каждом перекрестке и что особенно примечательно не замечают вовсе своей непоследовательности.
Все это уродливое и лживое, скажут, было у большинства женщин и девушек и прежде, в особенности в высшем обществе. Да, это было и раньше, но есть огромная разница между тем, что было и что есть. Прежде в обществе наперекор всему что сильное, своей молодостью, жизнерадостностью, своими идеальными запросами общественное течение, которое резкой, уничтожающей критикой клеймило всю пошлость, все легкомыслие. Были нравственные идеалы, был «у жизни Бог и именем Бога расценивали окружающее добро и зло. Самосовершенствование, искупление были не пустые слова, а глубокие, сильные переживания духа. Есть и еще одна разница. Ведь прежде людей с высшим и средним образованием числилось в десять раз менее, следовательно и степени сознательности в обществе было мало. Теперь формальное образование захватило широкие круги, глубокие мысли о жизни, о должном стали широким общественным достоянием, а правда — истина, правда — справедливость и религиозное настроение в жизни (не в религиозных собраниях) упали, не вызывают более прежнего энтузиазма.
Многим кажется, что современность идет под флагом индивидуализма, оригинальности, это огромное заблуждение. Старый завет, быть как все, comme il faut, никогда еще не порабощал личности в такой степени, как это мы видим сейчас.
Человеческая пошлость, все то, «что в ход пошло» прочно — утвердилось в жизни.
Даже та сфера, в которой по преимуществу женщина являлась героиней, сфера чувства, любви и та перестроена в духе современной легкости.
Героизм в любви, самопожертвование, глубина и высочайший нравственный подъем в чувстве любви, муки и тревоги проснувшегося светлого, молодого, нетронутого чувства, все это слишком сложно для современности, несет с собой великие страдания и не дает удовольствия, а главное, накладывает на личность нравственные обязательства и имеет касание с вечностью.
И вот современная жизнь выработала, а литература закрепила в художественных образах, новый тип удовлетворения полового томления расколотых половинок человеческого рода. Этот тип выработан совместными усилиями всего человечества, но как это часто бывало в истории, нашел себе наиболее яркое выражение во французской литературе. Трагической по самому своему существу любви, l’amour, люди предпочли легкую, забавную, снисходительную и непродолжительную l’amourette, которая дает удовольствие, взамен не требуя ни мук, ни нравственных обязательств. Такие глубокие чувства, как радость, счастье, стали недоступны, душа измельчала, лишилась способности глубоких внутренних переживаний. Трагедия всюду сменилась трагикомедией.
Вихрь быстро мчащегося технического прогресса опустошил человеческую душу, и больше всего пострадала от него душа женщины, душа девушки.
Страдания, великого страдания убоялась человеческая душа. Ницше, этот великий страстотерпец придавал глубокое воспитательное значение человеческому страданию. «Школа страдания, говорит он, великого страдания, знаете ли Вы, что только в этой школе совершенствовался до сих пор человек? То напряжение души в беде, которое дает ей силы, её ужас при мысли о неизбежной гибели, её смелость и находчивость в искусстве выносить, претерпевать, истолковывать. Утилизировать несчастье — все, что когда либо было ей дано глубокого, таинственного, хитрого, великого, — разве все это она получила не от страдания, великого страдания?»
Что особенно знаменательно, это то, что все указанные исторические черты современной женщины принадлежат не одному какому-нибудь социальному классу, как это было прежде, а встречаются в массе на всех ступенях общественной лестницы. Нижние слои тянутся за верхними и здесь-то, в этих слоях пошлость принимает особо грубые формы. Работницы, мелкие служащие девушки не брезгуют ничем, лишь бы только иметь возможность срывать, хотя бы и низшего разбора, удовольствия с пира жизни.
Даже деревня, наша унылая, убогая и серая и дорогая деревня, стоящая на самом низком уровне умственного развития, недоразвившаяся до высших форм хозяйства, переняла из города наряды, всю мишуру, всю пошлость городской жизни.
В такой обстановке растут и воспитываются наши дети, наши девочки. С самых малых лет взрослые сосредоточивают их внимание на костюме, на внешности. С детства ограничивают значительно уже сферу возможного для девочки, чем для мальчика.
Все меры, все приемы и методы воспитания девочек направлены к тому, чтобы воспитать бездушных кукол, манекены для мишурных нарядов, развить в них те именно черты, которые ценятся в развращенном мире мужчин. Далее, когда дети начнут сознательно более или менее относиться к окружающему, они встречают среди близких им женщин, а главное матери, ту психологическую атмосферу нравственных уродств, о которых говорилось выше.
Какие же мечты, какие интересы могут быть у девочек, воспитанных в такой среде. Они ищут или повторения, или дополнения или дальнейшего развития хотя бы в образах той обстановки, которая их окружает, или той, которой у них случайно нет, но есть у их ближайших подруг, знакомых. Они ищут верного зеркала, которое бы, как в фокусе сосредоточило, собрало воедино все те обрывки удовольствий, ослепительных, резких, но не глубоких переживаний чувства, театрального героизма, которые встречались в их личной жизни.
Чарская своими произведениями и дает им богатый материал увлекательно живо и, главное легко написанный.
Её произведения захватывают широко сферу детской жизни и дают не только забавную фабулу, но рассказывают также и о переживаниях действующих лиц. Только герои и героини её произведений постоянно обнаруживают те самые уродливые наросты женской психики, о которых мы говорили выше. Мужчины же представлены, в большинстве случаев, золотой молодежью, которая рукоплещет всем этим особенностям девушек, своими поощрениями культивирует в них лживость, кокетство и легкомыслие. Все идеальные, природные сокровища женского ума и сердца у героинь Чарской отсутствуют, ибо на них нет спроса, они обесценены в той среде, где приходится девочкам жить и развиваться. Все отрицательные черты современной женщины в произведениях Чарской выступают в таком ярком привлекательном свете, преломляясь сквозь призму дутого, показного героизма. Чарская воспитывает грубый эпикуреизм, обнаженное половое кокетство перед мужчинами, лживость и показную сторону жизни и тем самым притягивает детские сердца. Дети, ведь, так любят, чтобы их убаюкивали, что бы пели им в лад, чтобы уводили их дальше и дальше, но в том же направлении, куда они уже направлялись, куда уже, дан был первоначальный толчок окружающей пошлостью жизни.
Вот почему чрезвычайно трудно провести в среду девочек иную книгу, с иным направлением, которая возбуждала бы идеальные, прекрасные черты. Такая книга невольно должна будет вызвать борьбу в детской душе, должна поселить разногласие с окружающим, а это непосильно раннему детскому возрасту, а юность наша не имеет сил. Юности не хватает стойкости и желания быть иными, вступить в борьбу с собой, с той блестящей и ласкающей мишурой, с теми чарами удовольствий, которые дает личина жизни Чарской во имя действительных, глубоких захватывающих радостей истинной жизни, которые порой требуют и подвига, и страдания. Произведения Чарской особенно действуют развращающе на юных девушек. Они находят в ней отзвук проснувшимся половым томлениям, организм, почувствовав присутствие в себе новых сил, новых потребностей расшириться, выйти из своих собственных границ, сразу вступает на опасный путь смакования тех любовных переживаний, о которых с такой легкостью, с таким бахвальством и особой развязностью повествуют герои Чарской. В описаниях любви Чарской пропадает весь аромат и грусть и глубокая первая юношеская дума и потребность самопожертвования, остается только plaisir, только удовольствие, только гнусная жалкая подделка под глубокое искреннее, возвышающее душу чувство первой любви. Детей обмануть легко и весь ужас таких произведений, как повести Чарской, в том, что они дают не подлинную жизнь, а её изнанку, истасканную, пошлую, но блестящую и манящую неопытный глаз. Нет художественного проникновения в душу жизни, а только умелое фотографирование её поверхности и то не всей, а только темных уголков.
Чистейшая порнография нам кажется безопаснее в воспитательном отношении произведений Чарской. Порнография своей бесстыдной откровенностью, обнаженной грязью без всяких прикрас сама по себе оттолкнет детей. Другое дело интересное повествование о том, что общепринято, что окружает детей постоянно, и где присутствует тот же ужас, та же грязь, что в порнографии, но все это в благо: пристойной обстановке, с фиговым листком невинности. Эта внешняя благопристойность Чарской большой соблазн не только для детей, но и для родителей. Опасность Чарской не столько в том, что она пишет, сколько в том, как она пишет.
Помимо всего этого Чарская поддерживает и укрепляет в детях грубость, не чуткость к людям, к их слабостям, горестям и радостям. Самые гнусные, изуверские проделки над преподавателями у Чарской описаны в обычном смеющемся, привычно-легком тоне, который вызывает восторг у читательниц и желание подражать и сделать этих жалких, искалеченных суровой жизнью людей предметом собственного удовольствия и шуток. Самоуслаждение, вот то психологическое состояние читательниц, на котором построен успех Чарской. Все её произведения в целом, это какая-то ужасная, отвратительная насмешка, издевательство над человеческой личностью, это черная доска, покрытая золотой фольгой. Припоминаются бессмертные слова Г. Успенского: «нужно бы было, говорит он, людям своего времени и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребенка, старика — с ощущением счастья быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными. Но, как это сделать, где, где та семья среди современной бессемейности, когда маленький ребенок говорит учительнице, «вы про какого папу спрашиваете, у меня два папы», где та среда, в которой можно бы было показать детям красоту человеческого существа, а не наряда? Великие бессмертные слова, угасшего учителя Л. Н. Толстого о том, что прежде, чем воспитывать других, необходимо воспитать себя останутся справедливыми всегда, для всех времен и народов.
Воспитывать себя, значит проявлять непрерывно моральное творчество, вносить в понятие добра и зла свое содержание, добытое личным разумением, собственной рефлективной деятельностью сознания. Каждый человек должен сам себя спросить, что хорошо, и что дурно, без отношения к тому, что в данной среде считается по тем или иным соображениям хорошим или плохим. Внешние приличия, которые создают ложного, насквозь пропитанного лицемерием светского человека нужно откинуть и наполнить своим собственным содержанием другие понятия: добра и зла, красивого и безобразного, искреннего и ложного.
Категория приличия, это категория стадности людской, это маска, которая скрывает часто под собой нравственное уродство, умственное убожество. Современные новые школы совместного воспитания полов, это действительно огромная идея, которой в будущем суждено пересоздать взаимные отношения мужчины и женщины. Сейчас же, в настоящее время, когда они только, только пролагают себе пути среди массы терний, немыслимо, вздорно предъявлять к ним требования, — уничтожения в корне всего того зла, которое гнездилось в старых школах. Новая школа, как и всякая другая зависима от семьи и, пока в семье будет царить тот хаос, та возмутительная оргия, которая существует в настоящее время, они не в силах дать то, что по справедливости можно бы было от них ожидать. Нужно с огромной верой в правоту этой великой идеи, с настойчивостью искреннего убеждения проводить ее в жизнь, а не колебаться, не носиться без руля и без ветрил, отдаваясь первому попутному ветру, откуда бы он ни дул.
Обожание Чарской только симптом, только грозный признак того, что мы на распутье, метель и вьюга, зги не видно, все застлало...
Страшна эта мертвая точка, на которой мы стоим, но инстинкт жизни и великий дар, отпущенный человеку, — уметь хотеть, выведет его из этого состояния. Чтобы не была страшна эта темнота, это распутье, у человека есть верное средство выбраться, — озарить ее светом твердого убеждения и идти вперед туда, куда влечет его нравственное сознание.


Что-то я не поняла вообще - а причем тут Чарская?

@темы: текст, статьи, Чарская, Новости детской литературы, Фриденберг

---

З. Масловская "Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской"

[telwen]

З. Масловская
Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской
"Русская школа" 1911г. №9 Отдел I, стр. 102-124

Много говорят и немало пишут за последнее время о детском чтении.
Вопрос этот, без сомнения, очень важный, служит предметом живого обсуждения педагогов, и можно только приветствовать, что на него в настоящее время обращено такое внимание; можно только радоваться, что родители, признавая громадное воспитательное значение книги, прилагают много усилий к тому, чтобы научить детей любить чтение.
Но ведь никто не будет спорить, что под «книгой» мы подразумеваем только ту, которая приносит пользу, развивает мысль, будит эстетическое чувство, написана, действительно, талантливым писателем. И мы хотели бы научить наших детей понимать красоту мысли и языка, как хотели бы научить их понимать всякое искусство. Другими словами, мы должны были бы научить их искусству читать хорошие книги, а также тому, что Шопенгауэр называет «искусством не читать»: «Daher ist in Hinsicht auf unsere Lectüre die Kunst nicht zu lesen höchstwichtig» («Ueber Lesen und Bücher»), — говорит он. И дальше: «Um das Gute zu lesen ist nur eine Bedingung, dass man das Schlechte nicht lese: denn das Leben ist kurz, Zeit und Kräfte beschränkt» [Для того, чтобы читать хорошие книги, необходимо лишь не читать плохих, ибо жизнь наша коротка, а время и силы ограничены].
Но тогда возникает ряд вопросов: что такое дурные книги? Причислить ли к ним книги для легкого чтения? Если да, то чтение обратится в лишний «научный» балласт, и чем будут заниматься дети в свободное время? Ведь детское чтение служит отдыхом: нельзя же все время работать, быть серьезным. И как поступать, если ребенка не оторвать от книги, интересной по его мнению, но пустой по мнению матери, и прочее, и прочее....
Родители в большинстве случаев признают себя несостоятельными при решении этих вопросов, и я нередко слышала: «Что же нам делать? Как поступать?.. Нет ли критического очерка по поводу такого-то детского писателя, таких-то детских книг? Хорошая ли это книга, можно ли ее читать детям?»... Детская литература для громадного большинства родителей до сих пор представляет область, в которую приходится заглядывать только с точки зрения критической: мы просматриваем книгу, которую хотят читать наши дети, и кладем свое иеео, если там говорится о чем-нибудь «неподходящем», или же пожимаем плечами и говорим ребенку: «Ну читай, если уж так хочешь, хоть она ничего хорошего из себя не представляет»; иногда выражаемся и резче: «Дурацкая книга!», или спрашиваем детей: «И что только вам в ней нравится?.. Ну, да в ней нет ничего такого, можете читать». И дети прекрасно знают, что мы считаем неподходящим, что подразумеваем под словами «ничего такого». Я помню, как одна лукавая девочка, которой не хотелось читать какую-то многотомную книгу, рекомендованную учительницей, сказала своей матери: «Я сейчас перелистывала эту книгу и не знаю, можно ли мне ее читать». Она указала при этом какие-то два бранных слова и объяснение в любви... Когда же детям хочется прочесть что-нибудь, они, спрашивая нашего разрешения, непременно сошлются на учителя, который советовал или, по крайней мере, ничего не имел против этой книги, или на знакомых, давших ее своим детям; или, наконец, книга будет прочтена тайком... Но помимо необходимости просматривать детские книги для того, чтобы узнать, могут ли читать их дети, нам, взрослым, следовало бы подробно ознакомиться с ними для того, чтобы ближе подойти к детской психологии, к детской жизни. Здесь мы особенно хорошо можем ознакомиться с теми интересами и запросами, которые дети обыкновенно тщательно скрывают от взрослых и которые нигде так подробно не описаны, как именно в этих книгах. Кроме того, по успеху, который книга имеет у детей, можно, несомненно, заключить об их вкусах, умственном развитии и нравственных запросах.
Дети будут зачитываться книгой, увлекаться писателем, если он будет описывать их переживания — такими, как они есть, или какими представляются в их мечтах, хотя вовсе не такими, какими должны быть с нашей моральной точки зрения. Мальчикам угодить легче: их интересует содержание книги — охота, война, Александр Македонский, Наполеон и т. д., и т. д. Дают много тем, на которые можно написать сносную книгу при среднем воображении, некотором знании и достаточном умении владеть пером. Но для девочек писать труднее: они особенно подпадают влиянию книги, придают ей гораздо более значения, и пока мальчик летние каникулы будет проводить в лесу или на реке, девочка будет упиваться любимой книгой. Однако, у неё меньше интереса к новым ощущениям, чем к переживанию прежних, и она охотнее в десятый раз поплачет над «катакомбами», чем начнет читать неизвестного ей автора. [Классные дамы, заведующие гимназическими библиотеками, сообщили мне по этому поводу следующие сведения: интересные книги выдаются по очереди, по записи, и многие девочки, возвращая книгу, записываются, чтобы опять получить ее недели через три-четыре.]
Ее не столько интересует ход событий, сколько сами герои, и ей, непременно надо, чтобы они подходили к ней. Любовь к произведению переходит у неё на автора, и она враждебно принимает всякую попытку критиковать любимого ею писателя.
Нередко приходилось мне слышать, как девочки отзываются о Бичер-Стоу, Тур и некоторых других: «Неужели она такая же, как обыкновенные люди». — Эти писательницы одухотворены в их глазах какой-то высшей силой, наделены высшим даром.
Но не было писательницы, к которой девочки относились бы с такой любовью, с таким обожанием, как к Чарской. На вопрос, кто любимый писатель, большинство девочек ставят ее на первое место. В восьми женских гимназиях (I, II, III и IV кл.) в сочинении, заданном учительницей на тему — «любимая книга», девочки почти единогласно указали на произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: «Нет книг Чарской». Когда я спросила одну маленькую приятельницу, как у неё в классе относятся к Чарской, то получила в ответ: «Из 40 воспитанниц 38 ее обожают, а двум она не нравится и они ее не читают. Так мы с ними даже не разговариваем». Сочинения Чарской фигурируют постоянно в списке подарков, о которых мечтают дети, и я знаю многих девочек, которые просят вместо билета в театр купить им одну из её книг. Героини её рассказов служат всегдашней темой разговоров, примером для подражания; она сама является не далекой волшебницей, как Тур и др., а близкой, родной, которой пишут письма, поздравляют с днем ангела, посылают подарки. «Мы ее любим за то, — говорят девочки, — что она пишет только правду и описывает девочек так, как они есть». Да и от многих матерей, просмотревших книги Чарской, мне приходилось не редко слышать: «Как великолепно Чарская описывает институтскую жизнь. Я сама была в институте и могу подтвердить, что ни слова вымысла: все написанное в книге — сама жизнь». Вот почему нам, взрослым, следует поближе познакомиться именно с этой писательницей, которая так подошла к нашему подрастающему поколению.
Чарская начала писать сравнительно недавно: первая её книга появилась в 1901 г., и с тех пор ею написано 33 повести, вышедшие отдельным изданием, и множество рассказов. Её произведения распадаются на: 1) психологические; 2) бытовые (школьного быта) и 8) исторические. Последних я здесь совершенно не буду касаться. Там те же настроения, те же взгляды. Вместо арго институтского — арго историческое, вместо «медамочки», «сударыня», «сударь», «свет».
По содержанию и по стилю произведения Чарской очень однообразны: герои рассказа или сироты («За что», «Княжна Джаваха», «Записки институтки», «Записки маленькой гимназистки», «Вторая Нина»), или родители их бедны и вынуждены отдать дочь в институт. Герои рассказов наделены талантами, красотой, умом, смелостью, они страдают от того, что их никто не понимает, но под конец всегда оказываются победителями. Главный интерес сосредоточен на конфликтах, возникающих на этой почве, и на тех фантастических и мелодраматических элементах, которые неизбежны у Чарской. Чего только у неё нет: видения, сны, прорицания, гипноз, преступления, цыгане, разбойники, владетели цирка, мучающие несчастного ребенка. В грозу и бурю дети убегают то из родительского дома, то из института, то из табора. В погоне за эффектом Чарская не считается с тем, насколько её рассказы соответствуют действительности: так, например, князь, чтобы не расставаться с любимой дочерью, везет ее — годового ребенка, зимою, в Сибирь и, когда на них нападают волки, привешивает ее к дереву и уезжает, рассчитывая в случае своего спасения вернуться на следующее утро («Сибирочка»).
Когда Лида без руля и весел переезжает Неву, и лодка разбивается о пороги, ей является «видение»; в ту же минуту будто крылья прирастают к ней, и она оказывается в руках рыбаков («За что», стр. 285). Подобные эпизоды можно встретить во всех повестях Чарской. Но однообразны не только драматические эпизоды, однообразны и элементы комические: это карикатурные фигуры воспитателей и педагогов, шалости, которые над ними проделываются.
Есть и чисто внешний комизм, опять-таки повторяющийся во всех книгах Чарской. Писательница видит его в коверканной речи иностранцев: «Ай, ай... не можно ошибайть папахену», говорит гувернер-немец («Юркин хутор», 76 стр.). Во всех рассказах Чарской гувернантки и бонны выражаются в таком же роде. Если же кто-нибудь из воспитателей и говорит на своем родном языке, то, благодаря досадным опечаткам, получается опять-таки комическое впечатление: «Je préfére lait frais trait» («За что», 25) и т. д., и т. д. Для комизма приводится также речь деревенских детей. При виде попугая, Митька спрашивает: «Из каких же они будут: человеки или пташки. А можа из хранцузов?» («Юркин Хуторок» стр. 99). В «Счастливчике» деревенский мальчик, отданный благодаря блестящим способностям в гимназию, пробыв целый год в классе, продолжает говорить на таком языке, который не всегда услышишь и от обыкновенного деревенского школьника: эфтот, энта. И наконец, для комизма описываютcя манеры этих «мужицки мальшонков», как их называет гувернер Herr Gross («Юркин Хуторок»). При виде желе Митька осведомляется у «господского мальчика», который пригласил его к себе обедать: «Неужто эфто мы ложками хлебать станем» — «и, хватая его грязными пальчишками», «удивляется, что никак не уколупнешь его».. В конце концов, он начинает есть желе так, как едят собаки, кошки и проч. животные — прямо с тарелки, «громко чавкая, сопя и причмокивая»). («Юркин Хуторок» 83 — 84 стр.).
[Сравним с рассказом того же автора «Счастливчик». Деревенский мальчик при виде спаржи кричит: «Червяки, червяки!» и, хватая пальцами, начинает есть и многое другое]
Этот «внешний комизм» много вредит стилю, придавая ему оттенок пошлости, тем более, что помимо речей действующих лиц в повествовании Чарской встречается много вульгарных слов и фраз: плюхнула на свое место, фыркнула, хихикая, чавкая, и проч., и проч. Или же: «Казалось, в печке лежала не селедка астраханка, а труп покойника, который начинал разлагаться» («За что». стр. 167). Иногда попадаются выражения, уместные только в бульварных романах: «Опомнитесь, Доуров. Или вы окажитесь подлы настолько, что будете бить лежачего». — «Еще одно слово, и я исполосую кнутом все лицо этого бездельника». («Вторая Нина», стр. 200).
Сами дети отмечают однообразие в сочинениях Чарской, но прибавляют: «Только её книги до того интересны, что всегда одинаково увлекаешься»
[Очевидно, Чарская сама чувствует это однообразие, так как с каждым годом сгущает краски, и ее «Джаваховское гнездо» производит впечатление какого-то бреда: загипнотизированная институтка убегает с прорицательницей, последняя собирается выдать пятнадцатилетнюю девочку замуж и стреляет в нее, когда ее настигают...]
Но если книга увлекает детей содержанием и формой, то для нас она представляет интерес со стороны переживаний и впечатлений, выносимых из неё детьми.
Как чувствуют девочки-подростки, о чем мечтают, какие у них взгляды на жизнь и на взаимоотношения людей? Как они работают, учатся, веселятся и страдают? Эти чувства и мысли Чарская описывает на страницах дневников своих маленьких героинь.
Разберем подробно одну из её книг, прототип остальных её психологических романов.
Книга эта «За что?», которую Чарская называет своей автобиографией, и где иллюстрациями служат портреты автора в детском возрасте. Уже в предисловии указывает она на то, что её детские годы сложились странно и необычайно: совсем не так, как у других («За что», стр. 3). У неё нет матери, отец ее обожает, родные и знакомые восхищаются её красотой и талантами, с мачехой она во вражде и по её настоянию определяется в институт. Когда она, «чтобы отомстить отцу за то, что он женился», бегает босиком по снегу, ей является видение — «серая женщина», которая возвещает ей, что она должна жить («За что», стр. 197); эта «некто в сером» появляется в повести в самые драматические моменты, чтобы спасать девочку от неминуемой смерти. И не только Лида видит ее — нет, присутствующие видят серую женщину, которая в день её рождения «целует девочку»: «Судьба поцеловала дитя. «Необыкновенный ребенок!», прошептали все четыре тетки разом (стр. 10). В институте Лида заражается оспой, за ней ухаживает сестра милосердия, которую она не видит, так как у неё болят глаза, но к которой привязывается всей душой, и которая под конец оказывается нелюбимой мачехой; и все оканчивается примирением, раскаянием и самобичеванием. Главное место в повести «За что» отведено мнениям, которые высказывают о девочке посторонние: «Что за прелестное дитя!», говорит чей-то ласковый голос (стр. 28). «Красавица она у нас на диво» (стр. 12). «Лидуша наш божок» (стр. 13). «Какая прелестная девчурка. Ай да девочка. Прелесть что такое, картинка!» (стр. 70). «Charmant enfant» — говорит генеральша, «бросая в сторону Лиды любующийся взгляд». «И какая хорошенькая!», — вторят ей дамы (стр. 71).
С девятилетнего возраста у неё целая толпа «рыцарей» — мальчиков, и у них обыкновенной темой разговоров служит наружность Лиды; они постоянно обсуждают и сравнивают, кто красивее — она или её подруги. «У Лиды глазки чудные, и сама она прехорошенькая, — твоя рыжая Лилька ей в подметки не годится» (стр. 60). «Лиде шлифовка не нужна, она так лучше, такая непосредственная» (стр. 61). «Утрите ваши глазки. Кстати, какого они цвета — покажите хорошенько» (стр. 231). Коля не смеет на заутрени подойти к ней и объясняет причину: «О, ты была слишком великолепна: точно принцесса среди своих рыцарей и дам» (стр. 198). В институте тоже ею восхищаются: «смотрите, медамочки, какие у неё поразительные глаза: точь-в-точь, как у королевы Марии Антуанеты. — Нет у Екатерины II были такие же» (стр. 91). «Душенок. Divinité! Восторг, что за ребенок». «И снова град поцелуев посыпался на Лиду» (стр. 91). Эти похвалы до того привычны Лиде, что она сама начинает о себе говорить в таком же тоне: «широко раскрыв свои и без того огромные глаза» (стр. 31) и прочее, и прочее.
Она считает себя существом необыкновенным. «Я принцесса, принцесса из тетиной сказки. Во всех моих играх я или принцесса, или царевна. Ничем иным я не могу и не желаю быть» (стр. 14). Но кроме наружности, все восхищаются её умом, талантами. После того, как она продекламировала свои стихи, дамы и офицеры наперерыв восклицают: «Девочка моя, прелестно. Очаровательно. Такая крошка. Непостижимо. Ай да Лидочка, ай да принцесса! Чудо, что за девочка. Ай да моя невеста. Талант!» (стр. 185). Знакомые мало того, что засыпают ее похвалами, но даже поздравляют её тетю «с такой племянницей»: родные плачут и целуют девочку и до того сбивают бедного ребенка с толку, что она начинает благодарить Бога, сделавшего ее такой необыкновенной. «Должно быть, приятно сознавать себя отцом поэтессы», думает она (стр. 187) и т. д.
Невольно поражаешься громадному значению, которое придавала избалованная девочка всякому слову похвалы: банальные любезности принимаются ею за чистую монету, служат первым камнем фундамента, на котором прочно устанавливается ложное самолюбие и самомнение: когда одна из знакомых сомневается, что Лида написала хорошие стихи, девочка выходит из себя, немедленно декламирует их и «после взрыва одобрений» кричит: «Что! Не ожидали?». Везде, где упоминается о взрослых, девочка помнит только их отношение к себе, пошлые комплименты и пошлые разговоры.
Всякое воспоминание проходит у неё сквозь призму её самолюбия и её пошлости. Возьмем, например, описание заутрени в её дневнике: девочку поражает блеск мундиров и элегантные дамские туалеты, но главное разговоры: христосоваться — не христосоваться. «Не хочу лизаться», — ответила она бойко и «поцеловала его прямо в кончик носа» и т. д.
После заутрени, на разговенье, один офицер говорит, что когда он умрет, душа его переселится в поросенка, и она, Лида, как-нибудь за пасхальным столом его съест. Лида бойко отвечает: «Ну нет, когда ваша душа переселится в поросенка, я буду старая, престарая, и поросенок мне будет не по зубам», (стр. 182) после чего раздается взрыв аплодисментов её остроумию.
После описания впечатлений, производимых Лидой на окружающих, большое место в книге отведено описанию тех чувств раскаяния, которые ее терзают. Особенно раскаивается она в том, что не поняла мачеху и так жестоко ее оскорбляла. На страницах своего дневника она подробно описывает мачеху. Последняя нисколько не считается с основным качеством Лиды — самолюбием: уже при первой встрече она, при многочисленном обществе, говорит, указывая на её руки: «По ком ты носишь траур, дитя? Такая нарядная, хорошенькая девочка и такие грязные ногти» (стр. 77). Она наказывает ее постоянно, ужасается её манерам и характеру. «Вы не умеете держать себя в обществе,ma chère. Поэтому ступайте ко мне в комнату и сидите пока вас не позовут оттуда», — говорит она девочке при гостях (стр. 240). «Это дикарка какая-то, мальчишка. Право, ее следовало бы отдать в институт». Вполне понятно, что болезненно самолюбивая Лида на каждом шагу чувствует себя оскорбленной: «Наказать меня — Лидию Воронскую. Божка семьи! Господи, до чего я несчастна», пишет она в своем дневнике (стр. 241).
Никогда девочка не слышит от мачехи доброго слова. Даже когда она дарит ей свою работу, мачеха не находит сказать ей ничего, кроме замечания, что крестики вышиты в разные стороны (стр. 236). Читатель вполне соглашается с мнением Лиды, что мачеха — «кривляка, противная злючка» (стр. 294), и не может понять, почему во время болезни Лиды, «сухая женщина» проявила вдруг столько ласки, нежности и любви, почему у неё даже голос из «скрипучего» стал мягким. Но непонятнее всего, почему Лида просит прощения у мачехи, и в чем она раскаивается; объяснение мы находим только в том, что эти проблески раскаяния — не проблески чувства, а сентиментальности. Ведь раскаяние — это понимание того, что своим проступком нарушил гармонию, которая существует и должна существовать в мире; понять свой проступок значит одновременно понять и великую гармонию жизни, и те диссонансы, которые происходят по нашей вине; тот, кто это понял, не может уже испытывать чувства радости. Детям такое понимание, в общем, недоступно. Те же, которым пришлось пережить подобное раскаяние, уже навсегда теряют детскую свою беззаботность. Не могу не указать на повесть Вильденбруха «Зависть», где талантливо описаны страдания восьмилетнего мальчика, который раскаялся в том, что жестоко дразнил своего младшего брата. При чтении ясно представляешь себе ужас этих страданий и понимаешь, почему мальчик, которому пришлось их пережить, перестал улыбаться.
У Чарской же вслед за описанием совершенного ею проступка, следует оправдание: Лида капризничает и ее «со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника каприза» (стр. 38). Когда она проговорилась, она упрекает себя: «Ах ненавистный язык! Выкинул же ты со мной подобную штуку» (стр. 183).
Размышляя о своих отношениях к мачехе, она думает: «За что я наказана тем, что не такая как все. За что судьба мучает меня, сделав такой дикой, необузданной и не в меру горячей девочкой» (стр. 398).
Когда она грубо выражается, то у неё особенно лихие, бойкие жесты. «Моя гувернантка уже пятую кружку в хлеву дует, — как то особенно лихо проговорила я» (стр. 230). И там, где героиня Чарской упоминает о своих недостатках, читателю кажется, что она описывает совсем не недостаток, а «своеобразное, милое качество» — и говорит, что она «гадкая, злая» только для того, чтобы не все себя хвалить, чтобы не так монотонно звучало хвалебное славословие, которое она на 400 страницах поет «не обыкновенной, таинственной, талантливой девочке»...
Такие же хвалебные гимны поют себе на страницах своих дневников и другие героини Чарской: княжна Джаваха, Люда Влассовская и др. Они также считают себя неземными, сказочными существами: «Я — Майская фея», говорит одиннадцати летняя девочка («Юркин Хуторок», стр. 8). «Я постараюсь сдерживаться от слез, только позовите ко мне фею Ирен» — говорит княжна Джаваха о своей подруге (стр. 269). «Как хорошо, что ты пришла ко мне, лунная фея» — говорит княжна Джаваха (стр. 265) Ирочке, которая отвечает: «Нет я не фея, я только Ирена». «Ах, почему вы не фея»... говорит Лена («Записки маленькой гимназистки», стр. 91), на что неизвестная девочка отвечает печально: «Я действительно не фея, а только... графиня Анна Симолин».
Подобно Лиде, они считают себя «принцессами» «и окружены толпою рыцарей». Юлико говорит княжне Джавахе: «Как бы мне хотелось, чтобы вы снова возвратили мне звание пажа», на что она отвечает: «Князь Юлико, возвращаю вам звание пажа вашей королевы», и дав ему поцеловать руку, с подобающей важностью выходит из комнаты» («Княжна Джаваха», стр. 122).
Больно становится за современных девочек, признающих эти книги своими любимыми: разве у них нет художественного чутья? Ведь эти хвалебные гимны так пошлы: «Я повернулась... я посмотрела... я сказала... мной восхищаются»... «Вы королева»... «Вы фея»... «Вы принц».... «Вы рыцарь»... Что может быть пошлее, чем любоваться собой?.. При чтении книг Чарской возникает вопрос: является ли вся эта пошлость, все это самолюбие плодом её фантазии, или она отражает жизнь и психологию современных девочек так, как она есть в действительности? Ответ нам дают сами дети: они признают за Чарской полное знание их жизни и их душевного состояния. И всякий, близко стоящий к детскому миру, согласится с тем, что Чарская указывает на такие стороны детской жизни и психологии, на которые педагогами не достаточно обращено было внимания, но которые бесспорно существуют. Она бессознательно обличает детей и педагогов, и как все, написанное без тенденции, это тем более и тем рельефнее указывает нам на страшное зло наших дней.
Посмотрим, в чем это зло заключается. Фундаментом всего, как мы уже говорили, является самолюбие. Одна из самолюбивейших женщин — Мария Башкирцева — воскликнула: «Самолюбие тот рычаг, которым Архимед мог бы перевернуть мир». Самолюбие Марии Башкирцевой заставило ее неутомимо «добиваться славы», и каждое слово её дневника свидетельствует о её болезненном самолюбии. Её дневник имел успех не потому только, что это была исповедь выдающейся женщины; нет, Башкирцева талантливо и ярко осветила надежды и мечты, скрытые в тысячах женских сердец, и множество «одиноких непонятных душ» с восторгом перечитывали в её дневнике то, что бледно и бесцветно записано было на страницах их собственных дневников. Сколько тогда встрепенулось женщин: «Ведь она — как я. Те же порывы, те же страдания»...
Ко многим современным девочкам эта фраза Марии Башкирцевой вполне применима: самолюбие — вот что оживляет их мысли и руководит их поступками. Быть героиней — вот мечта их жизни. Между Башкирцевой и героиней повести «За что» только та разница, что последняя ничтожнее. Но для современной девочки это еще милее. Миловидная, изящно одетая, она услышит не только от знакомых, но и от посторонних: «Какая хорошенькая»; если же она богата или из «хорошей семьи», или играла на публичном экзамене в музыкальной школе, то героиня романа готова: она начинает внимательно следить за отношением к себе, любоваться каждым своим поступком, жестом и словом... Зайдя недавно в комнату одной знакомой девочки и увидав у неё книгу Чарской, я случайно раскрыла ее и нашла вложенные в книгу фотографии девочки; она созналась мне: «Я выбрала из альбома мои карточки, чтобы сравнить их с портретом Чарской, так как мне кажется, что я красивее»... Очень интересны дневники, которые пишут подобные маленькие героини. Обыкновенно тетрадь прячется подальше от непосвященного взора и показывается только «самым близким друзьям». На первой странице надпись: «Прошу не читать» (или: «никому не позволяется читать эту книгу»). Затем следует вступление: «Я дочь такого-то, моя мать урожденная такая-то, дочь знаменитого NN и т. п.». Когда я спрашивала: не предполагает ли автор дневника его печатать, то получала в ответ: «Ни за что, я пишу только для себя!» — «Зачем же ты пишешь, кто твои родители, ведь ты это знаешь?» — «Да уж так всегда пишется»... Другие описывают суровую судьбу «несчастной, но благородной семьи», где все надрываются над работой, борются за правду и кротко переносят лишения... Или же героиня одинока, ее никто не понимает, она жестоко страдает. Одна шестнадцатилетняя девушка, вернувшись от доктора, который посоветовал ей быть осторожнее со своим здоровьем, так как у неё слабые легкие, — первым делом приобрела дневник и начала писать: «Мне 16 лет, я круглая сирота, и сегодня доктор нашел у меня наследственную чахотку». За вступлением следует описание своей наружности и затем начинают записывать большею частью незаслуженные страдания «непонятой девочки». Мне всегда вспоминается по этому поводу фраза одной моей родственницы: «Я до тех пор писала дневник, пока не подралась с братом, а это мне стыдно было записывать, и я сожгла дневник». Подозреваю, что другие дети или также поступают, или не записывают настоящих своих некрасивых поступков; или, упоминая о какой-нибудь ошибке, сейчас же приводят оправдание: «чем я виновата, что у меня такая горячая натура, что я так люблю правду, что не умею притворяться и потому была невежлива с учительницей и прочее, и прочее». «Я скверная, гадкая, но чем я виновата, что воспринимаю не так, как другие». «Чем я виновата, что у меня исключительная натура, которая не подходит к этой мелкой обстановке».
Уже по стилю дневника видно, что его цель описать автора «мои непокорные кудри»... «мои темные и, как говорят, прекрасные глаза»... «густая рама листвы очень подходила к моей воздушной фигуре»... «я мечтала, подняв глаза к небу, усеянному звездами»... «рыдая, упала я к ногам моей матери, покрывая её руки горячими поцелуями»... «что то в моей наружности поразило учителя»... и т. д., и т. д. при чем во всех фразах звучит: «Ах! Как я мила»...
Может быть, эти дневники покажутся многим «ребячеством»; мне приходилось слышать от некоторых матерей, что «ведь это пройдет, и дочь первая посмеется над своим дневником и сожжет его». Да ведь вопрос не в дневнике, вопрос в том, что привычка любоваться собой войдет в плоть и кровь, сделается второй натурой. Мы удивляемся, что теперь все музыкальные школы переполнены, и отбою нет от желающих попасть на драматические курсы. Да разве в этом не видно желанья фигурировать? Фигурировать — все равно на каком поприще; выступать — все равно как: в качестве певицы, артистки, художницы, писательницы; петь ли романсы, танцевать ли a la Дункан, читать ли доклады, только бы заслужить аплодисменты или, в худшем случае, сказать: «Когда я давала концерт» или «читала реферат»... И это еще хорошо, так как подобная героиня никому не вредит. А вот мне рассказывали про одну ничем не выдававшуюся девушку, которая приняла участие в «освободительном движении» не по убеждению, а просто из желания «стать героиней». В своем дневнике она описывала подробно все мельчайшие события своей жизни, и всюду возила свои тетради, несмотря на то, что за ней следили, и при её аресте она дневниками своими не только выдала многих, но и погубила некоторых, так как сгустила краски и придала небывалые размеры одной ничтожной конспирации. Эта привычка восхищаться собой и прислушиваться к похвалам окружающих — до последней степени пошлая, и воспитателям следовало бы приложить все усилия, чтобы не допускать ее в детях.
Неудивительно, что при такой жажде быть героиней, девочка требует себе соответственной сцены, соответственной декорации; ей нужны реплики и нужны аплодисменты. Домашняя обстановка в большинстве случаев оказывается неподходящей: при столкновении с жизнью она убедится, что не так-то легко быть «умной, идеальной, самоотверженной». Жизнь с первых дней её детства берет ее в суровую школу: как бы девочка не восхищалась собой (девочка не из книги, а настоящая) — печальным опытом приходит она к заключению, что промахи, которые она делает на каждом шагу, далеко не свидетельствуют об её уме и талантах; столкновения с окружающими заставят ее волей-неволей переломить себя и выслушать не раз, что она далеко не идеальна.
Для «самоотверженных поступков» не представляется случая: в семье требуется исполнение повседневных обязанностей, как будто незаметных, а, между тем, необходимых. И девочке это кажется таким скучным; это не та сцена, на которой она может фигурировать, как героиня. Она начинает искать декорации, которые загородили бы ее от «будничной скуки», она ищет обстановку, среди которой может играть «талантливую, гордую и смелую», ищет зрителей, готовых аплодировать ей за каждый «номер». И она видит институт. И как охотно и легко начинают дети играть роль, как охотно «аплодируют» они друг другу! Певец институтской жизни, Чарская, раскрывает нам, страницу за страницей эту жизнь в четырех стенах; она показывает, по какому трафарету складываются отношения к родителям, педагогам, друг к другу, как проявляются дружба, любовь, негодование, раскаяние; она ясно показывает нам, как мало-помалу убивается в детях всякая индивидуальность, всякая искренность, для того, чтобы дать место механической, искусственной сентиментальности, ходульному и пошлому фразерству.
Начнем с самого естественного чувства — любви детей к родным. Но Чарской, эта любовь проявляется в том, что девочка тоскует по родителям, — но как? «Слезы капали на дорогие строки, поднявшие во мне целый рой воспоминаний. Она стояла предо мной как живая, моя милая, чудная мамуля; и грудь моя разрывалась от желания горячо поцеловать дорогой призрак», читаем мы в «Записках институтки» (стр. 76). Девочка, «сгорая от нетерпения и заливаясь слезами», считает минуты до приема, когда она увидит «свою родную»; на приеме она должна броситься на шею матери или отцу и «замереть у них на груди», а затем повторять: «Мое сокровище, жизнь моя, счастье мое, голубка родная. Мамочка! Дуся! Золотце мое! Мамуся милая!» Дети должны также гордиться своими родителями: чин, положение, титул, звание, красота отца, происхождение, таланты и красота матери дают тем более радости «счастливицам дочерям», чем больше указанные достоинства признаются подругами: «Я с гордым торжеством оглядываю соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки с их посетителями — родственниками и родными. Нет, скажите по совести, найдется ли здесь другой такой же красивый отец? — допытывает мой торжествующий взгляд, и я, сломя голову, несусь к нему навстречу» («За что», стр. 148). Подобными проявлениями нежности и восторга ограничивается любовь детей к родителям; нигде у Чарской не встречаем мы настоящего теплого общения между теми и другими — все ходульно и театрально: матери больше ограничиваются писанием восторженных писем и поцелуями, а что делается на душе, нет — даже не на душе, а в жизни, с матерью или дочерью, — это они «таят про себя». Мать Оли признается подруге своей дочери, что Оля умрет с голоду, если ее исключат из института: «Ведь не прокормить мне ее на мою пенсию!.. Ведь сама впроголодь живу!.. Никто не знает, не догадывается... И сама Оля тоже. Я скрываю от деточки моей... Зачем смущать ее, родную»... («Большой Джон», стр. 79).
Естественно ли это и, во всяком случае, разумно ли? Как бы то ни было, это является блестящим показателем взаимоотношений: дети стали чужими родной семье. Но они представляют особую институтскую семью, другими словами, должны были бы выработать известные правила совместной жизни. И невольно у нас поднимается надежда, что девочка взамен воспитательного влияния семьи получит в институте нечто в высшей степени важное: подготовку к общественной жизни. Ведь каждая институтка существует только, как часть определенной группы с определенными обязанностями и правилами: в классе она имеет обязанности перед учителями и подругами, должна считаться с целым рядом правил и отвечать за всякое их нарушение; с другой стороны, все порывы нежности, вся жажда любви в сердце одинокой девочки имеют возможность проявления в дружбе её с другими. Таким образом, семыо ей, хотя бы отчасти, мог заменить институт.
Однако, проявление любви к подругам носит тот же шаблонный характер, как и проявление любви к родителям: здесь разумное чувство заменено «обожанием». «Мы, младшие, обожаем старших. Это уже так принято у нас в институте. Каждая из младших выбирает себе «душку», подходит к ней здороваться по утрам, гуляет по праздникам с нею по зале, угощает конфетами и знакомит со своими родными во время приема, когда допускают родных на свидание. Вензель «душки» вырезается перочинным ножом на «тируаре» (пюпитре), а некоторые выцарапывают его булавкой на руке или пишут чернилами её номер, потому что каждая из нас в институте записана под известным номером. А иногда имя душки пишется на стенах и окнах... Для «душки», чтобы быть достойной ходить с нею, нужно сделать что-нибудь особенное, совершить, например, какой-нибудь подвиг: или сбегать ночью на церковную паперть, или съесть большой кусок мела, — да мало ли чем можно проявить свою стойкость и смелость!» ) («Записки институтки», стр. 47).
Задушевная дружба состоит в том, что душа и интимные стороны жизни каждой всецело раскрываются, всегда доступны для другой. Подруга должна быть посвящена во все помыслы и чувства. Обязательным спутником дружбы является ревность: подруги не должны проявлять особенной любви к «посторонним девочкам»; малейшего подозрения в измене достаточно, чтобы дружба прекратилась.
[Советую прочесть главу о дружбе в книге д-ра Вентовина: «Торгующие телом»]
«Каково же было мое изумление и негодование», пишет княжна Джаваха, «когда я увидала мою Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей «Крошкой», моими злейшими врагами... Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорой с Лидой, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, как она согласилась подружиться с ними? Неужели она не догадалась,. сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему, и без того измученному, сердцу? А я так любила ее» («Княжна Джаваха «, стр. 323). «Назло Лиде я подружилась с Бельской («Княжна Джаваха», 325)». Поссорясь, закадычные подруги не разговаривают целыми неделями, пока не случится «что-нибудь особенное». Очень часто поводом к примирению служит болезнь одной из них, болезнь серьезная и заразная. И вот, в «страшную ночь, когда больная мечется в бреду», появляется неожиданно подруга, которой удалось незаметно к ней пробраться. Начинаются трогательные, ультра-сентиментальные сцены, испрашивание друг у друга прощения. Наряду с этими проявлениями дружбы бросается в глаза удивительно странное деление на касты: девочки разделяются на «парфеток и мовешек». Как это дико, как грубо! Что за девочки эти «парфетки», которые открыто называют своих же товарок «мовешками», и как ничтожны должны быть эти «мовешки», несущие иго «парфеток»... Но еще более диким является то, что девочки кичатся друг перед другом своим именем, своим происхождением: «Я княжна Нина Джаваха Оглы Джаматэ, но ты зови меня попросту Ниной» («Записки институтки», стр. 15). Разве это не поражает в устах десятилетней девочки, разве это не указывает, что она ожидает со стороны подруг слышать в обращении к себе слово «княжна». На вопрос, кто её отец, Нина «не без гордости» отвечает: «Мой отец известный по всему Кавказу генерал» («Княжна Джаваха», стр. 222). И в её дневнике мы видим, как глубоко она пропитана сознанием своей важности: когда учитель заявил, что её предки герои, она пишет в своем дневнике: «вероятно глаза мои и щеки разгорелись от прилива необычайного счастья. Я торжествовала: «слышите, — хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам, — слышите: мои предки — славные герои, мой дед пал в бою за свободу родины, и вы, злые, ничтожные, маленькие девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирожденную грузинскую княжну. И голова моя гордо поднималась, а на губах уже блуждала надменная улыбка» («Княжна Джавха», стр. 239). Как напыщенно звучат также фразы девочек: «Я говорю вам это, я — графиня Анна Симолин». — «Даю вам честное слово княжны Джаваха» и пр., и пр.
По Чарской, дети придают громадное значение титулу. «Ирочка — аристократка, и это сразу видно, не потому ли любила ее чуткая и гордая Нина?» пишет Люда в своем дневнике («Записки институтки», стр. 275). Они не только обращаются к подругам, именуя их титулом, но и мысленно так их называют — «я задумалась на минуту: «пригласить графиню Анну» мелькнуло в моей голове» («Записки маленькой гимназистки», стр. 97). Между собой они ведут следующие разговоры: «Её отец, кажется, консул или просто член посольства, не знаю, только что-то очень важное» («Записки институтки», стр. 48). «К нам сейчас приедет папиного начальника дочь. Очень важная барышня: её отец министр, кажется, или еще поважнее», не без гордости произнесла Ниночка (дочь генерала Иконина), «и окинула всех победоносным взглядом». — «В ответ на это девочки заохали, заволновались: сейчас приедет дочь министра! Ах, как это хорошо... И они будут танцевать с такой важной барышней!» «Ах какая ты счастливица, Ниночка, что у тебя такая знатная подруга»! — произнесла, блестя разгоревшимися глазками, хорошенькая Ивина» («Записки маленькой гимназистки», стр. 102).
Этими страницами Чарская произносит суровый приговор детской дружбе, боюсь даже — детской душе. Тот факт, что мовешки беспрекословно несут иго парфеток, и простые смертные гордятся, что они дружны с графиней Анной Симолин, настолько говорит сам за себя, что комментарии излишни.
Неудивительно, что при таких воззрениях и взаимоотношениях, об институтской семье не может быть и речи. Девочки представляют из себя только толпу, которая, по Чарской, хуже всякой другой в том отношении, что у неё нет руководителя, нет никаких принципов и нет целей, ведущих ее по какому-нибудь определенному направлению. Положим, в каждом классе имеется «признанный талант», но это не руководитель, это объект обожания и поклонения. У институтской толпы только повелители — «парфетки». Долг мовешек безропотно покоряться им, покоряться всему, чего они хотят и требуют, при чем эти требования всегда почти бывают необыкновенны, странны и в большинстве случаев лишены благородства; та из девочек, которая пытается удержать подруг от дурного поступка, которая противится бессмысленному постановлению, тотчас же вызывает против себя всеобщее недовольство, все от неё отворачиваются. Она целые месяцы считается отверженной. Когда ей становится невтерпеж, она прибегает к средству, примиряющему ее с остальными: если кто-нибудь из класса устраивает какой-нибудь некрасивый поступок, она берет вину на себя. Так например, княжна Джаваха, которую класс ненавидит, с которой никто не хочет разговаривать, берет на себя вину нескольких воспитанниц, и сейчас же ей преподносят адрес: «Княжна Ниночка Джаваха!» — пишут ей подруги — «Мы решили сказать тебе всем классом: ты душка. Ты лучше, честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобою за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха! Душка, прелесть, простишь ли ты нас?» («Княжна Джаваха», стр. 294) и т. п. Та же легкость, которую девочки проявляют в отношениях к людям, видна и в их отношениях к жизни. Чарская рассказывает нам, что все воспринимается шутя, поверхностно, нет серьезных запросов, никакой логики, никакого критического отношения к чему бы то ни было: жизнь проходит как сплошной праздник; обязанностей, по-видимому, никаких: все готово, все сделано, а родители щедро дают прислуге на чай, чтобы избавить детей даже от той мелкой повседневной работы, которую оставил им институт, как воспитательную меру, например, от уборки собственных вещей. На единственное дело, на ученье, дети смотрят своеобразно: за уроками постоянные шалости, возраст не имеет значения, и на последнем уроке перед выпускным экзаменом восемнадцатилетняя девушка прячется от учителя в большой глобус, чем класс немало наслаждается («Большой Джон», стр. 126). Время, предназначавшееся на ученье, все целиком уходит на подобные шалости, и только к экзамену начинается усиленная зубрежка...
Чарской все эти шалости так же, как и сцены борьбы с педагогическим персоналом, кажутся курьезными и потешными, на самом же деле они глубоко трагичны: бедные одинокие дети! Ведь они удалены были от семьи, ведь 7 — 8 лет они провели в четырех стенах, вдали от настоящей кипучей жизни с её соблазнами, горем, но и с яркими её радостями... Они готовились к этой жизни и чему они научились? По Чарской, только одному: все время смеяться и шалить. Мечты и взгляды девочек особенно характерно отмечены в «Большом Джоне». Вот что говорит, например, взрослая девушка, оканчивающая институт, предполагая, что умрет от чахотки. «И я растаю, увидите, медамочки: вскроется Нева, зацветут липы, ландыши забелеют в лесу, соловей защелкает ночью, а я буду сидеть в белом пенюаре на балконе и слушать голоса ночи в последний раз... в последний»... («Большой Джон», стр. 146). Послушаем разговор между учительницей и институткой на последнем уроке перед выпуском. — «Ничего не знаю, — самым невинным тоном созналась Додошка. — Ей-Богу, честное слово, не знаю ничего... Я педагогику не учу. Мне педагогики не надо. Я замуж не пойду, своих детей у меня не будет, чужих учить тоже не стану. Ясно, как шоколад. Буду ходить, весь мир исхожу вдоль и поперек, из города в город, из деревни в деревню. В карманы леденцов, пирожков наберу, немножко хлеба, ветчины, и хожу себе да похаживаю. Хорошо. Никто не лезет, не пристает, отдохну, покушаю и опять в путь. А для этого педагогики не надо. Зачем мне она?» — «Mais je vous mettrai six pour tout ça!» [Но я поставлю вам шестерку за эти рассуждения]. — окончательно вышла из себя «педагогичка». — «Хоть два. Все равно в последнем классе не оставляют... Не полагается. А странствовать мне никто не запретит!» с торжеством заявила Додошка и, усевшись на место, вынула из кармана леденец и принялась его сосать с самым безмятежным видом» («Большой Джон», стр. 71).
Однако, не сгущает ли Чарская краски, не искажает ли воззрения и взаимоотношения институток? К несчастью, мы, присматриваясь к окружающему, видим много фактов, подтверждающих справедливость её наблюдений.
Я знала семью, где было четыре дочери; первых трех воспитывали, не прибегая ни к каким наказаниям: лучшим средством удержать детей от шалостей — была угроза отдать их в институт. «Но ничего нельзя было поделать с четвертой», — рассказывала мне мать. «Начитавшись Чарской, она бредила институтской жизнью и заставила таки нас определить ее в N-ский институт.
[Я не хочу сказать что под влиянием Чарской создается институтская обстановка, мне кажется только, что в данном случае эта институтская жизнь описана была такою привлекательною, что самолюбивую девочку потянуло в институт.]
Когда я к ней пришла на прием, она бросилась ко мне на шею и разрыдалась, повторяя, что не спит по ночам, все время плачет. Классная дама подтвердила, что по ночам приходится успокаивать девочку. Я решила взять ее немедленно домой. Но неожиданно для меня Лиза вытерла слезы и сказала спокойно: «Нет, я с собой справлюсь». С тех пор истерики прекратились, но, как оказалось, подруги с этого дня удивлялись силе воли, с которой Лиза удерживала слезы, чтобы не расстраивать меня, — точно так же, как прежде умилялись и поражались той любовью, которую она проявила». Одна из моих знакомых девочек, после трехнедельного пребывания в институте, сказала своей матери: «Отчего ты меня так мало ласкаешь? Мне очень неловко перед подругами, они подумают, что ты меня мало любишь». Одна дама рассказывала мне, что она, приезжая в институт на прием к дочери, вынуждена одеваться особенно элегантно, так как институтки признали ее красивее других матерей, и дочь умоляет ее одеваться понаряднее, так как очень этим гордится.
Чем же объяснить всю эту пошлость, в которой захлебываются несчастные дети? Ведь они происходят из среды, где, казалось бы, употреблены все усилия к тому, чтобы с самого раннего возраста воспитать их как можно лучше! В своих книгах Чарская указывает нам главных виновников: это педагоги. Уже первая бонна детей является каким-то пугалом и страшилищем. В «Записках маленькой гимназистки» бонна бранится самым непозволительным образом, пресмыкается перед барыней и притесняет бедную девочку, взятую на воспитание. Дети иначе не называют ее, как мамзелька, постоянно с нею воюют и стараются высмеять ее, как только могут; они делают это со свойственной детям Чарской пошлостью: «Я узнал. Она говорит, что она из Баварии родом, а это не правда... Из Ревеля она... Ревельская килька... Вот кто мамзелька наша. Килька, а важничает; ха, ха, ха!» — говорит пятилетний мальчик («Записки маленькой гимназистки», стр. 73).
Когда девочки поступают в институт, они сразу начинают презирать весь педагогический персонал; достаточно взглянуть на прозвища, которыми они наделяют своих воспитателей: все классные дамы называются «синявками», но, сверх того, так же, как и учителя, имеют свое специальное наименование: Пугач, Булочка, Кис-Кис, Пышка, Фюрстша, Жучка, Цапля, Вампир, Навуходоносор, Протоплазма, Кочерга, Блоха... В разговорах с ними они беззастенчиво-грубы: так, классной даме, прозванной «японской шпионкой», одна из учениц заявляет (при чем все девочки «фыркают» от смеха): «Это неправда ведь, m-lle, что вы японка и приехали сюда прямо из Токио?.. А то старшая воспитанница Окунева говорит мне сегодня: «Знаешь, Ивашка, ведь ваша Зоя Ильинишна — японская шпионка, я это знаю наверное» («Записки маленькой гимназистки», стр. 58).
«Есть синие лягушки?» — задорно спрашивает воспитанница классную даму — спрашивает так, что та, «разом поняв выходку [Она была в синем платье], вся зеленая от злости, шипит»... («Вторая Нина», стр. 226).
Сколько презрения и ненависти к педагогам проявляют девочки в травле учителей. Малейшего повода бывает достаточно, чтобы, не считаясь с личностью педагога, наносить ему оскорбления, устраивать «скандалы», абсолютно недопустимые при наличности хоть какого-нибудь уважения: «Травить его! Бенефис ему хороший закатить, бенефис с подношением!» кричат девочки, сердясь на учителя за то, что тот пришел не в свой час, а в первый свободный, когда классная дама собиралась читать им вслух «Ледяной дом». — «Травля» заключается в том, что одна девочка за другой заявляют, что в классе пахнет карболкой: «у учителя болели ноги и он мазал их мазью с запахом карболки», — поясняет Чарская.
Сколько, наконец, оскорбительного презрения к педагогам в том, что девочки смотрят на их деятельность, как на службу, которую они несут ради необходимости заработать себе пропитание.
Сима упрекает подруг за то, что из-за них ушла классная дама: «Злые вы, злые! Человека лишили куска хлеба» («Большой Джон», стр. 111). «Фрейлейн! M-llе! Голубушка! Ради Христа, не плачьте... Плюньте на них... Они чудовища мохнатые... И ей-Богу же свет не без добрых людей, и вы найдете лучшее место, — утешает она классную даму («Большой Джон», стр. 112).
Даже чувствуя раскаяние, девочки, в сущности, только оскорбляют педагогов: в большинстве случаев они начинают «защищать» своих классных дам, иногда оказывают им денежную помощь («Большой Джон», стр. 256). Не является ли подобная «защита» самым оскорбительным из возможных оскорблений?
Во всяком случае, проявления раскаяния и самобичевания так театральны, что наводят беспристрастного читателя на мысль: не разыгрывают ли дети эти сцены точно так же, как разыгрывают сцены тоски по «родной мамусе», ревности по закадычным друзьям и проч., и проч. Вот как раскаивается Лида в том, что своим поведением довела классную даму до нервной горячки: «Фюрст умирает из-за неё. Она, Лида Воронская, виновница её смерти. Она убийца. Нужно искупление, надо во что бы то ни стало пожертвовать собою, надо предложить себя, свою жизнь, взамен жизни фрейлейн, такой необходимой её бедным маленьким племянникам и её несчастной сестре. И верховное существо рассудит, решит! [Под верховным существом у Чарской подразумевается, по-видимому, ветхозаветный непримиримый Иегова] Господь всесилен и справедлив, и она, Лидия, знает это. Если она заслужила, пусть молния убьет ее, Лиду, но только пусть не умирает Мина Карловна. О, пусть не умирает она, нет, нет, нет»... («Большой Джон», стр. 221).
Там, где Чарская описывает педагогов, тон её делается прямо враждебным: «Учитель сначала побледнел, потом покраснел и притом так сильно, что его лиловый нос принял разом фиолетовый оттенок» («За что», стр. 163). Вот как описано в «Большом Джоне» столкновение между классной дамой и воспитанницами: «Немка словно зашлась. Её лицо из красного стало багровым. Её голова с мокрыми косицами жидких волос ходила как маятник под часами. Но вот губы её вытянулись вперед, желтые клыки зубов высунулись из них и она загремела: «В лазарет!..» («Большой Джон», стр. 60).
Манера говорить у многих учителей, по Чарской, крайне своеобразная. Так, например, учитель заявляет ученицам выпускного класса. «Вот поговорите, так я на актовом насею вам единиц, что твою пшеницу». Учитель географии говорит: «На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная» («Княжна Джаваха», стр. 241).
Держать себя педагоги Чарской абсолютно не умеют. О своем прямом назначении — научить детей они и не думают: все их заботы сводятся к тому, чтобы не осрамиться перед начальством, «не ударить лицом в грязь», при чем они откровенно признаются детям, что им иначе «попадет». Возьмем первый попавшийся пример: Чарская рассказывает, что перед выпускным экзаменом с учительницей педагогики «положительно, делалось дурно: такая ученица, как Даурская, могла бы с успехом подорвать её преподавательскую деятельность в стенах института,» она решила во чтобы то ни стало просветить Додошку на поприще педагогики, чтобы она не осрамилась в пух и прах на экзамене» («Большой Джон», стр. 72). Учитель арифметики довольно оригинально объясняет девочкам, почему ему хотелось бы, чтобы они хорошо сдали экзамен: «Пришел попросить вас, девицы, начать готовиться к экзамену завтра же и поусерднее, так как на этот экзамен приглашен мною в качестве ассистента мой друг, один молодой ученый» («Большой Джон», стр. 182).
Детей педагоги боятся, и на их злые выходки или «краснеют и бледнеют», или «не знают, куда смотреть», или кричат: «Не дерзи», или плачут: «Жестокие девочки». Подарки, денежную субсидию от воспитанниц они принимают с глубокой благодарностью, за ласковое слово благодарят детей, раскаяние встречают с восторгом и немедленно начинают проявлять чисто собачью преданность к своим воспитанницам; слезам раскаяния и самобичеванию детей придают необыкновенно важное значение.
Титул, происхождение девочек они чрезвычайно ценят. Девочку, только что привезенную в институт, начальница встречает словами: «Нам очень желанны дети героев: будь достойна твоего отца» («Записки институтки»,стр. 9). Она указывает министру на только что поступившую девочку («Записки институтки», стр. 138): «Вот дочь Влассовского — героя Плевны». Вызвав новенькую княжну Джаваха, учитель спешит заявить при всем классе, что слышал эту фамилию:: «Князья Джаваха известны по всему Кавказу»... («Княжна Джавха», стр. 236).
Среди этих забитых педагогов имеется только одно лицо, преисполненное достоинства: это «maman» — начальница, всегда княгиня или баронесса. Она казнит и милует, не руководствуясь, по-видимому, никакими логическими рассуждениями. Когда классная дама ставит ультиматум: или она уйдет, или вытолкавшая ее из класса девочка должна быть исключена, — «maman» девочку исключает, а затем по просьбе класса ее прощает и допускает классную даму уйти... «Maman» строга к педагогическому персоналу, и девочки слышат, как она делает классной даме выговор: «Вы распустили класс, они стали кадетами» («Записки институтки», стр. 12 ) Имя начальницы произносится с благоговением: «княгиня-начальница» называют ее родители девочек, а педагоги ее боятся до того, что, по выражению детей, «синявки подлизываются» к воспитанницам, которых она любит.
Все это происходит в книгах; но так ли это в жизни? Если нет, то как родители допустили детей читать такой пасквиль на педагогов, как никто из — простите за резкое выражение — забросанных грязью классных дам не сказал хотя бы слово протеста, как не указал на всю несправедливость и вред этих пасквилей? Находясь в самом сердце этой жизни, они имеют полнейшую возможность опровергнуть клевету. Если же это не клевета, если есть хоть сколько-нибудь правды в написанном Чарской о педагогах и институте, то остается только сказать родителям: прочтите хоть одну книгу Чарской, и если вы после этого решитесь отдать ваших детей в руки таких воспитателей, обречь ваших детей на подобную жизнь, то Бог вам судья.
Таким образом, книги Чарской захватывают большую область детской жизни, касаются разных сторон детской психики, и так как она пишет очень легко и живо, то неудивительно, что книги эти не могли пройти незаметными, а сама она не может быть безразличной для читателей: она нравится или отталкивает, ею восхищаются или возмущаются, смотря по читателю, но ее знают, к ней питают те или другие чувства.
К несчастью, её книги некоторым образом представляют то волшебное зеркало Андерсена, в котором дурное отражается хорошим; она умеет рассказывать о печальных явлениях детской жизни так, что её книги являются не обличением, а воспеванием. Чарская является знамением времени: высокие идеалы падают, на все смотрят легче... Молодежь особенно ярко показывает общее настроение, и мы видим легкое отношение ко всему, даже более, чем легкое. Везде игра, во всем поза, и к каждой из девочек, описываемых Чарской, можно применить слова Лемма о Паншине: «Все второй нумер, легкий товар»... («Дворянское гнездо»). — Но такая легкость не свойственна нашей молодежи, в жизни она не так то легко примиряется со всей пошлостью: на это указывает нам хотя бы то колоссальное число самоубийств среди молодежи и детей, которое наблюдается в наше время. Эти самоубийства доказывают недовольство теперешней жизнью и обвиняют нас, взрослых: так или иначе мы отняли у детей, у этой молодежи, высокие идеалы, а без них, по-видимому, она не может жить. И обязанность писателя ввести нас в настоящий детский мир.
Кто близок к детям, кто живет среди них и читает в их душе, тот знает, что «есть же еще порох в пороховницах», не все у нас одно серое ничтожество. Есть у детей и молодежи и глубина души, есть нередко и особое, мистическое настроение, свидетельствующее о большом душевном богатстве. Жить среди детей — значит не потерять веры в Высшее, так как при близком общении с ними безусловно видишь, что «Их есть Царство Небесное».
Сейчас наши дети заблудились, они ищут, кто им споет песнь об идеалах, о том стремлении их к Высшему, которое бессознательно живет в их душе.
Но вместо этой песни им приходится выслушивать совсем другое. Вспомните старинную легенду: когда то появлялся со своей свирелью таинственный Rattenfänger.[Гамельнский крысололов] Ни один ребенок не мог устоять против его песни, и зачарованных его игрою детей он уводил далеко от родительского дома и заводил их в море, где все они тонули... Чарская напоминает мне этого Rattenfänger: она поет пошлые мелодии жизни, дает мишуру, побрякушки ложно понятого героизма, заставляет детей любить их — и заводит в то болото пошлости, из которого нет возврата уже по одному тому, что «привыкший ползать, летать не может». Когда же появится настоящий писатель для детей, понимающий всю прелесть и поэзию детской души, когда он сумеет отразить в своих книгах всю красоту её, то я ручаюсь, что ни один ребенок не откроет больше «За что» или «Княжну Джаваху». Но пока такого писателя нет, я думаю, было бы лучше не давать детям, так называемых, «детских книг».

Тем кто захочет проверить верность цитат, напомню что страницы приведены по изданиям М.О. Вольфа. - Н.К.

@темы: текст, статьи, Масловская, Чарская, Русская школа

---

Вера Сергеевна Новицкая

[telwen]

Немного обновила информацию о Вере Сергеевне Новицкой:
Вера Сергеевна Новицкая (187(3?)-19??)
Урожденная Шильдер-Шульднер
Окончила Литейную женскую гимназию в 1890 году. (Литейная женская гимназия -- ул. Бассейная (сейчас Некрасова), д.15A)
Фамилия по первому мужу Махцевич.
Возможно, что мужа звали Александр Владимирович Махцевич. Он окончил Виленское пехотное училищ, служил в 107-м Троицком пехотном полку( Вильна), с 1899-го года вышел в отставку. В 1901-1903 годах уездный исправник Режицкого уездного полицейского управления, в 1903- 1905 полицмейстер города Двинска.Больше нет никакой информации о нем.
Возможно имена детей от первого брака: Борис, Наташа и Кыся (от какого имени сокращение может быть? Кристина?) С 1905-го по 1907 года Вера Сергеевна жила в Петербурге, (ул. Бассейная, д.17 (сейчас Некрасова) Тогда же и были написаны ее первые книги.
По все видимости жила без мужа, так как его в адресной книге не значится. При этом Вера Сергеевна значится женой, а не вдовой, коллежского советника. (Разъехались?)
Первые две книги были написаны Верой Сергеевной еще до второго замужества и были подписаны "Вера Махцевич".
В августа 1908 года она стала помощницей начальницы в женской прогимназии города Лиды (тогда это была Виленская губерния Российской империи, после первой мировой войны город принадлежал Польше, сейчас находится в Белоруссии.)
Там же вместе с одним из преподавателей гимназии, Федором Людвиговичем Новицким, Вера Сергеевна составила хрестоматию для приготовительных и первых классов средних учебных заведений."Уголки жизни"

В книге Н.Дмитриева "Национальная школа" 1913 имеется такая рецензия на этот сборник:

В книге Н.Дмитриева "Национальная школа" 1913 имеется такая рецензия на этот сборник:
" Книга распадается на 5 частей: любовь, вера, труд, долг и «пестрые странички». Наиболее обширное место отведено первому отделу – любви; здесь рассказы и стихотворения о любви к Богу, к родине и человеку, из них много хороших, впрочем, стремясь привести возможно больше материала, развивающего в детях чувство любви, составители заметно увлекаются и помещают такие стихотворения и статьи, которые или мало понятны, или совершенно недоступны детям приготовительного и первого классов, например, первое стихотворение II части: «Верь в великую силу любви», или «Высший подвиг», А. С. Хомякова, «Нам жизнь дана, чтобы любить» – Горбунова-Посадова, и другие. Нет необходимых патриотических стихотворений, отечеству не уделяется должного внимания; но зато есть порядочные рассказы в отделах: труд и долг, хотя и не все, и особенно в отделе «вера»; против последнего отдела ничего не имеем возразить. Общее впечатление о книге было бы хорошее, если бы не было указанных главных недостатков книги."
Основательницей и начальницей Лидской прогимназии была в то время Мария Константиновна Новицкая, первая жена Федора Людвиговича. Мечтой ее жизни было устроить в городе Лиде полноценную гимназию. Но в ноябре 1908 года Мария Константиновна умерла.
В 1909-м году Вера Сергеевна выходит замуж за вдовца, Федора Людвиговича Новицкого и берет его фамилию. С тех пор ее фамилия на книгах пишется как Вера Новицкая (Махцевич), что бы никто не забыл.
С 1910-го года прогимназия становится-таки гимназией, и с тех пор значится в справочниках как «Лидская частная женская гимназия Ф.Л и В.С. Новицких», а Вера Сергеевна становится там начальницей.
В 1915-м году в ходе первой мировой войны город Лиду захватывают немцы.
Больше никакой информации ни о Вере Сергеевне, ни о ее муже, ни о ее детях нет.

Две фотографии Лидской женской гимназии

Две фотографии Лидской женской гимназии.

Написала она не так много книг.
В первую очередь ее перу принадлежит тетралогия о жизни Маруси Старобельской, непосредственной и живой девочке, подробно описывающей свою жизнь.Одна из прелестей книги именно в неожиданно подробном описании обыденных в то время вещей. Муся - девочка из богатой семьи, единственная дочь любящих ее родителей.
Все в ее жизни и дружба и учеба и шалости беззаботны и радостны. Она добрая девочка - но лишь от того что ей есть что отдать другим без ущерба себе... И лишь в последней части серии Муся понимает что так как она живут вовсе не все...
Серия книг выглядит так:
"Хорошо жить на свете" - Муся рассказывает о своей жизни до поступления в гимназию.
"Веселые будни" - (Подзаголовок "Дневник гимназистки" говорит сам за себя) Эта повесть о первом году обучения Муси в гимназии.
"Безмятежные годы" - предпоследний класс гимназии.Ничуть не изменившаяся Муся шалит как и в детстве
"Первые грезы" - лето и выпускной класс гимназии.
Повести "Хорошо жить на свете", "Безмятежные годы", "Первые грезы" иллюстрировала известная художница Елена Петровна Самокищ-Судковская, причем в книге "Безмятежные годы" и "Первые грезы" ( они вышли вместе в одной книге ) иллюстрации цветные , что весьма интересно и очень красиво.
Так же она написала две повести для юношества, где основной темой является любовная линия.оба они названы по именам главных героинь :
"Галя" и "Наташа Славина", повесть для детей "Басурманка" (о жизни приемной сироты-француженки в русской семье) сборник рассказов "Заветные уголки", и отдельно изданный рассказ "Пестрый день".(Рассказ из жизни маленького кадетика)". И участвовала в составлении уже упомянутой хрестоматии "Уголки жизни".
Еще Вера Сергеевна сотрудничала с детским журналом "Родник", где печатались ее рассказы.
Ее повесть "Хорошо жить на свете" попалась мне случайно в букинисте, и страшно подумать как много я потеряла бы, если бы не купила ее...

запись создана: 07.01.2011 в 22:04

@темы: фотографии, ссылки, творчество, Новицкая

---

Ольга Форш

[ess]

Хотелось бы уделить ей внимание. Единственный за исключением Чарской известный мне автор рассказов про институт

@темы: Ольга Форш

---

Издательство "ЭНАС"

[Гела]

Кажется, надо уделить ему больше внимания: кроме Л. Чарской (не в редакции ПСС, насколько могу судить), издают К. Лукашевич, Н. Лухманову, А. Аненнскую, В. Новицкую зарубежных авторов "для девочек". И иллюстрации, похоже, от оригинальных изданий
www.labirint.ru/pubhouse/423/

@темы: ссылки

---

стихи про институт

[ess]

интересно в каком институте происходило такое

Над Петербургом неба тень
Девичий институт
Здесь по субботам,в банный день,
Воспитанниц секут

И в старом парке сторожа
Сегодня на березах
Срезают прутья-сок с ножа
Для гибких свежих розог

Светлейший князь здесь правит бал
Владелец пансиона
Все будет так,как он сказал
По дедовским законам

Его система там и тут
Известна всем окрест
Сегодня девушек секут
По возрасту-невест

Вот экзекуционный лист
Лентяек,грубиянок
Сегодня будет розог свист
Над попами дворянок

Ведь выпускниц в обьятья ждут
Дома российской знати
И исправленья строгий суд
Им интересен кстати

Закон суров,но знают тут
Вина влечет расплату
Сегодня барышень секут
В проступках виноватых

И чинно дамы,господа,
В большом расселись зале
Вот только юношей сюда
От веку не пускали

А в старом парке пенье птиц
Как слава небесам
Сегодня будут сечь девиц
По голым телесам

И вот виновниц строен ряд
Под взором гувернесс
Сегодня порка-боже свят
Прелестнейших принцесс

Сегодня будет правый суд
И ведомо девицам
Как розги мокрые секут
По нежным ягодицам

Скамья стоит как эшафот
В рассоле прутья в кадках
Сегодня розги наведут
Пурпур на попах сладких

И взоры зрителей горят
Но нет в них злобной грязи
Здесь правосудие-солдат
Слуга небес и князя

Аристократок наказать
Пристало с толком,с чувством,
Не баб на площади стегать
А целое искусство

Варвара-юная жена
Солдата отставного
Собой красива и стройна
Чтит как отца родного

Ведь коль вина-ложись жена
На лавку кверху задом
А потому и здесь она
Умеет все как надо

Девицам платье расстегнуть
Иль панталоны снять
На ушко ласково шепнуть
И к лавке привязать

Решил светлейший-начинать
,,Учительским советом...,,
Соленых розог-двадцать пять
NN Елизавета

И зритель статуей застыл
И зазвенели нервы
И деву стыд волной накрыл
Грехи отпустят первой

В коленях дрожь,и шаг вперед
К столу для раздеванья
Сегодня Лизу очень ждет
Публичное вниманье

Как жадны взоры на нее
Одежд шикарных шорох
Вот платье,блузка и белье
Французских кружев ворох

И руки девушки дрожат
В завязках панталон
А тело ловит каждый взгляд
И все вокруг как сон

Здесь раздевают донага
Лишь тонкий шелк чулок
Облег зовущую к богам
Округлость стройных ног

Шагнула как на казнь свою
Как в прорубь окунулась
Колени ,руки на скамью
И в талии прогнулась

В семнадцать лет девичья грудь
Так чувственно нежна
Но лишь с прохладою скамьи
Целуется она

Варвара -привязь,кисти рук
И щиколотки вместе
И в ожиданьи жгучих мук
Трепещет зад невесты

Но вот -удар!И вздрогнул зал
И тело заиграло
И стайка розовых рубцов
По коже побежала

По полушариям сечет
Солдат,что дождь по крыше
А то и ниже чуть хлестнет
Там ,где чулков повыше

А веник всюду достает
Чрез раз в рассол ныряет
А гувернесса розги чтет
И громко объявляет

Вот двадцать и сменить пучок
Пора-солдат решает
А гувернесса над скамьей
Нотацию читает

От жгучей боли стыд забыв
Девица отдыхала
И тело мягко распустив,
Наставнице внимала

Ослабла привязь на ногах
И бедра распластались
И ягодицы меж собой
Заметно раздвигались

Солдату не впервой видать
Все прелести девичьи
А тут графиня-не отнять
И столько неприличья

Когда секут-уходит грех
В страданьи нет бесстыдства
Но в сей момент-зачем при всех
Распутно срамотиться?

Ведь дева ты-и дар твой свят
А здесь-чужие очи
Таков вот был в душе солдат
Муж строгий,даже очень

Из кадки вынув розог пук
Заснеженный от соли
Решил он так ожечь красу
Как вряд ли здесь пороли

И князя получив кивок,
Что можно продолжать
Как саблей розгою он сек
Чтоб барышню пробрать

Обломки прутьев как картечь
Фонтаном отскочили
Умел солдат до крови сечь
Уж если доводили
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
У тех,кто в очередь стоят
Белее мела лица
И крови капельки горят
На теле у девицы

Она усвоила урок
Целительной той боли
Пока ученья вышел срок
Ни разу не пороли

Но возвратимся в наш рассказ
Недолго нам осталось
Хоть экзекуция в тот раз
До ночи продолжалась

Второй пороли Натали
Изящную девицу
Как маки алые цвели
Пылали ягодицы

Анфисы-ревы пышный зад
Под розгами вилял
Но сек без устали солдат
И жару поддавал

Красотка Софья,дочь судьи
Стоически молчала
Но после порки со скамьи
Как с лошади слезала

Толстушка Юлия легла
Под гибкую лозу
И страстно стоны излила
Под дамскую слезу

А одевалась невпопад
И улыбнулись в зале
Что на припухший полный зад
Штанишки не влезали

Греховниц юных череда
К скамье все подходила
Но сквозь года-вползла беда
И занавес закрыла

К вечерне звон малинов плыл
И ночь в окно стучала
Обломки прутьев-светлых сил
Варвара подметала,,,

Ну что ж,далекая сестра
И ты,читатель-брат
Ау!Очнитесь,нам пора
В наш суетный разврат

Таланты в землю закопать
И чувства на засов
Чтобы еще два века ждать
Пунцовых парусов

Тот мир далек во временах
Что дальше,чем в пространстве
Там в душах как и в куполах
Любовь и постоянство

Там звон побед,дуэлей честь
Изящные манеры
Там знают все,что вечность-есть
Там-истинная вера

Зовут нас предки каждый день
Туда,где звон струился
Где по лесам бежал олень
В реке осетр водился

Но бесы мудрость книг сожгли
О розги славной роли
О том,как девушек секли,
Как юношей пороли

И мы бредем дорогой в ад
В плену вселенской мрази
Из мглы веков глядит солдат
И мир небесный князю,,,,,,,,,,,

---

Две тетради. Дневник Натальи Александровны Миротворской

[telwen]

Художественные воспоминания- это хорошо, а документальные еще лучше.
Нашла интересный дневник, спешу с вами поделиться.
Наталья Александровна Миротворская, дочь священника из провинциального городка в Рязанской губернии, начала вести дневник в детстве и не оставляла его до конца своей недолгой жизни. Детский дневник был сожжен, но сохранились две тетради, в которых она вела записи с 16 до 24 лет (1914–1921 годы).
Первая тетрадь — записки гимназистки-отличницы, сосредоточенной на себе эмансипированной девушки, которая мечтала учиться в Москве, сделать научную карьеру, уехать в Америку — но только для того, чтобы вернуться в Россию с опытом и знаниями. Мечты начали сбываться: Наталья переехала из захолустья в бурлящую событиями революционную Москву, закончила экстерном сельскохозяйственные курсы, с большим рвением взялась за работу агрономом в подмосковных советских хозяйствах.

"

Первая тетрадь
1914 год

Дата <нрзб>, Скопин (1)

Сейчас Маня читала свой дневник. Она хотела его сжечь. «Нет, нет, не могу его уничтожить. Сколько воспоминаний: про смерть Ольги Димитриевны, так поэтично описано путешествие в Тихонову пустынь, нет, никогда не сожгу», — говорит горячо Маня.
Сколько встречаешь в жизни хорошего, плохого, и можно все это описать. Опять буду писать, ведь это имеет и нравственное значение: я, обдумывая свои поступки, конечно, буду стараться не делать плохих. Хоть с дневником отведешь душу, побеседуешь. Ведь я не очень откровенна с кем бы то ни было. А все сосредоточивать в себе не могу, иногда хочется с кем-нибудь поговорить. Пожалуй, наскажешь глупое, а дневник никому не скажет, он молчит. А чтобы не попадался на глаза, надо подальше прятать. Да, я теперь буду осторожна и постараюсь сделать так, чтобы папа и не знал. Тяжело думать о сожженном дневнике. Было там много глупостей, но было много и дорогих для меня воспоминаний. Я сожгла свой дневник, а как часто вспоминаю о нем, отдельные эпизоды из моей жизни. Был вечер, мы поужинали, я сидела, писала дневник, папа ходил из угла в угол.
— Что пишешь? — спрашивает папа.
— Дневник, — отвечаю я.
— Покажи мне.
— Если все будут смотреть, тогда зачем же и писать, я тогда сожгу его и больше ничего, и так нечестно, — гневно говорю я.
— Говорят тебе, дай, мне нужно знать, что ты пишешь.
— Нельзя.
Я вижу, что должна отдать. Я испугалась. Я как раз писала о своем взгляде на мужчин вообще. Было написано много глупостей. «Боже, сейчас прочтет, и что тогда будет, ведь он все равно не поймет, что я хотела здесь сказать», — пронеслось у меня в голове. Но я знала: чем сильней я буду сопротивляться, тем хуже. Он будет читать больше, а я совершенно не хочу, чтобы знали мои сокровенные мысли. Скрепя сердце и положившись на волю Божию, я отдала. Он прочел мало, только несколько слов, и вернул. После этого я решила сжечь то, что писала полтора года. На следующий день после обеда я взяла ведро, спички и в сарае в ведре сожгла листки дневника.
Так после Рождества был торжественно сожжен мой дневник и вместе с ним воспоминания и мечтания этих лет. Теперь я пишу новый, но стану писать аккуратно, лишнее буду держать про себя. Ах, как бы я, кажется, могла много написать. Ничего особенного за это время не случилось, но сколько пережито, сколько перечувствовано и близко принято к сердцу.
Читать дальше на сайте книги

@темы: текст, документальная литература

---

Максим Лаврентьев "Было все очень мило"

[telwen]

Было все очень мило

Об уютном мирке в водовороте истории

2011-07-07 / Максим Лаврентьев

открыть

Статья про Новицкую и ее книги о Мусе Старобельской.

P.S.Выложила дореволюционную критику из журнала "Новости детской литературы" 1911-го. Хорошо ее там обругали

В. С. Махцевич. Хорошо жить на свете. Из воспоминаний счастливой девочки. Новости детской литературы 1911г.

Новости детской литературы 1911 г.

В. С. Махцевич. Хорошо жить на свете. Из воспоминаний счастливой девочки.
С.-Пб. Изд. Девриена. Иллюстр. Самокиш-Судковской.Ц. 1 р. 182 стр.
Заглавие этой книжки невольно заставляет вспомнить «Кому на Руси жить хорошо». Так от этой ассоциации и не можешь освободиться во время чтения дневника счастливой девочки.
Папа девочки заседает в каких-то комитетах или комиссиях. (Вспоминается почему-то землеустроительная комиссия). Имеет казенную дачу, на даче большой зал с колоннами, очень удобный для спектаклей, отпуски получает без затруднений и т. д.
Мамочка у счастливой девочки «дуся» и не только всех очаровывает своим личиком, но также пишет прелестные сказки и стихотворения. Еще в гимназии она сочинила целую поэму на смерть .Александра II, в которой шесть ангелов истолковывали в стихах перед престолом Бога значение реформ Царя-Освободителя.
У мамочки прекрасное, отзывчивое сердце. Она, например, с помощью дочки сшила одеяло из лоскутков для больной дочери молочницы и разрешила подарить ей испорченную под дождем куклу.
«Счастливая девочка» много веселится. Прогулки, спектакли, катания на лодке, гости, свадьба у родственников. Иногда бывает и грустно. Когда, например, она увидала умершую дочку молочницы, когда её приятель Митя прочитал ей свое стихотворение о нищем мальчике, отморозившим пальчик.
Иногда девочка шалит. Она, например, довольно зло издевается над гувернанткой-француженкой.
Иногда ей кое в чем отказывают. Например, она очень любит бутерброды со свежей икрой, но дома их подают не часто, «дорого», говорят.
Между удовольствиями она занимается и делом. Мамочка сама готовит ее к экзамену в ту самую гимназию, где и сама училась. В гимназии счастливую девочку встречают сразу, как избранницу — благосклонно и внимательно. На этом событии оканчивается дневник.
Девочка, автор дневника, живая и способная. Она болтает обо всем с одинаковой милой развязностью и с одинаковой поразительной поверхностностью, как будто это куколка из хорошего магазина детских игрушек, или как будто и девочка, и папа, и мама, и гости — это ожившие модные картины. В таком стиле и иллюстрации — точно у модного журнала. Это, несомненно, книжка «хорошего тона» и мы рекомендуем ее вниманию взрослых, как интересный тип детской книжки.
Детям же, по нашему мнению, давать такие книги не хорошо.


Никто не будет спорить что все - правда?
И все же, сейчас ясно - что книга не должна учить жить, а главная героиня -- быть идеалом. А у автора получилось создать живой и цельный образ девочки.
И что в книге, теперь по прошествии лет детали жизни, когда-то кажущиеся незначительными что авторы более "прогрессивных" книжек их и не описывали, теперь навсегда утрачены.
А живая речь, которая тоже изменилась, и которая не сохранилась в более "литературных" сочинениях, где у авторов были более высокие цели, здесь играет почти главную роль.
Что это действительно отличная книжка - но только сейчас, как выдержанное вино, может быть оценена по достоинству.
Вот так.

запись создана: 08.07.2011 в 21:51

@темы: статьи, ссылки, Новицкая

---

до появления интернета

[ess]

У меня такой вопрос. Поклонники Чарской, а что вы делали до появления интернета? Искали ли вы знакомых по интересам? Много ли изменений, связанных с увлечением произошло после появления интернета?

@темы: вопрос, до появления интернета

---

"Волшебная сказка" вышла!

[Кошка Сью]

Поздравляю: издательство АСТ выпустило "Волшебную сказку!"
Также в книгу включена повесть "Записки маленькой гимназистки".
www.ozon.ru/context/detail/id/6466921/?type=4#a... - вот. В магазинах ещё нет, только на "Озоне". Совсем новенькая.
Буду брать. Искренне надеюсь, что издан не зоберновский вариант.

@темы: Чарская, Волшебная сказка

---

Не Чарская, но, думаю, будет интересно )

[kate1512]

"Энас" переиздает "Детей Солнцевых" Е.Кондрашовой!



Обложка, ИМХО, жуть, но переживем )))
И интересно: они Кондрашову так же сократят, как Лухманову?

---

Новинки интернет-библиотек

[telwen]

1. Всю тетралогию Веры Сергеевны Новицкой про Мусю теперь можно прочесть в сети:
az.lib.ru/n/nowickaja_w_s/
Тем кто предпочитает старую орфографию, вот книги из запасов РГБ:
Старинное издание книги "Веселые будни"
А вот издание третьей и четвертой повестей с цветными иллюстрациями Самокиш-Судковской

2. Так же теперь можно прочесть мою любимую повесть повесть В.П. Желиховской "Подруги"
Об остальных ее повестях можно узнать здесь:

3. В библиотеке lib.rus.ec появился полный сборник стихов и песен Л.Чарской
Кстати, спасибо тому кто собрал

@темы: текст, ссылки, Желиховская, Новицкая, Чарская

---

Иллюстрации Бальдингера к "Запискам маленькой гимназистки" Л.Чарской

[change-ange]

Как и обещано было давным-давно, вешаю иллюстрации к "Запискам маленькой гимназистки" покрупнее размером.

fotki.yandex.ru/users/fraange/

@темы: "Записки маленькой гимназистки", Чарская, художник-иллюстратор Бальдингер, иллюстрации

---

Иллюстрации к "Запискам институтки" Л.Чарской в наши дни.

[change-ange]

На мой взгляд, очень удачные и интересные иллюстрации к "Запискам институтки" (новые, не старинные) встретились мне в переиздании 2002 года издательством "Отчий дом". Художник - Вепрева М. Они изображают маленьких институток-седьмушек без прикрас, нет ни одного красивого лица на картинках, но все равно они привлекают внимание к себе естественностью и точным исполнением.

@темы: Чарская, "Записки институтки", "Отчий дом", иллюстрации, переиздание

---

Клавдия Лукашевич. Повести

[change-ange]

Кл.Лукашевич. «Жизнь пережить – не поле перейти» (1918)

«Для детского счастья прежде всего надо, чтобы отец и мать были вместе, спокойны и ласковы. Тогда весь мир кажется светлым раем».

Это самая главная дума, самое заветное желание маленькой Клавдии Мирец-Имшенецкой, героини и, одновременно, автора книги «Жизнь пережить – не поле перейти» (1918), автобиографической повести «из воспоминаний отрочества» Кл.Лукашевич.
И при всем том, желание невыполнимо: ведь главной темой и событием второй повести о детстве (первая – «Мое милое детство», 1914) Клавдии Лукашевич будет уход ее матери из семейного гнезда «в народ». Все переживания, связанные с этим, всю боль от разлуки писательница вложила в уста 9-10-летней Клавди. «Ничего не будет хорошего, у кого нет матери». Но, как пишет сама Лукашевич, встречи и разлуки чередуются в жизни. Появятся и светлые лучи в ее однообразном, сером отрочестве. Например, нелюбимый ею поначалу учитель предскажет будущее девочки: «…вы у нас будете писательница, Клавденька…» И недоверчивая, всего и всех стесняющаяся и боязливая Клавденька начнет вести дневник, обретет доброго друга в лице верящего в нее учителя…
Только что в издательстве «Сибирская благозвонница» вновь, после почти столетнего перерыва издана эта повесть.

Почти одновременно с этой, в «ЭНАС-книге» была переиздана дилогия Лукашевич: повести «Дядюшка-флейтист» и «Сиротская доля». Сюжеты их и «Жизни…» несколько перекликаются: родной дядя Клавдии - Михаил, похоже, являлся прототипом главного героя – дядюшки-флейтиста из одноименной повести. В книгу включены две повести: "Дядюшка-флейтист" и ее продолжение "Сиротская доля".
Наташа, маленькая сирота, живет в семье родственников, где всем заправляет глупая и жестокая тетка. Девочка лишена ласки и внимания, жизнь ее беспросветна. Но вот в доме на недолгое время появляется добрый, хотя и чудной дядюшка, в котором Наташа находит родственную душу...

@темы: творчество, Клавдия Лукашевич, "Сиротская доля", "Дядюшка-флейтист", "Жизнь пережить - не поле перейти"

---

Язык школьников конца 19 - начала 20 века в повестях Л.Чарской

[change-ange]

Не поняла, читая повесть, это выражение: Л.Чарская «Ради семьи». Глава 5. «…по дортуару несется неуклюжая, широкоплечая Таня Глухова. За нею безудержной стрелою летит маленькая Струева. Руки Мани покрыты мыльной пеной. Лицо оживлено. Она громко и весело кричит на всю спальню:
- Держите ее, mesdames, держите! Не пускайте, не пускайте! Я должна намылить ее хорошенько за то, что она...
- Ай... ай... Не смей меня трогать, Манька, - визжит в свою очередь Таня, - не позволяйте ей трогать меня, mesdames. Это не я ей мешок сделала, это Зюнгейка».

И хочу спросить в целом, понимаете ли вы все жаргонные словечки и выражения прошлого и позапрошлого веков у гимназистов, институток и проч.? Например, в одном из томов Полного собрания сочинений Л.Ч. от «Русской миссии» («Гимназисты», повесть для юношества) некоторые подобные слова изменены, а некоторые вообще убраны, так как, возможно, были не поняты читающим редактором.

Кстати, это две статьи на тему.

Из сборника «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
ЛИТЕРАТУРА И ФОРМИРУЮЩАЯСЯ
ЯЗЫКОВАЯ ЛИЧНОСТЬ»

Белоусов А. Ф.
АНАТОМИЯ УСПЕХА ИНСТИТУТСКИХ ПОВЕСТЕЙ
ЛИДИИ ЧАРСКОЙ: ИНСТИТУТКА КАК ТИП ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ
И ЕЕ ВЛИЯНИЕ НА ДЕВОЧЕК-ПОДРОСТКОВ
Осенью 1901 года на страницах журнала «Задушевное слово» начала печа-
таться повесть Лидии Чарской «Записки институтки». Эта повесть имела боль-
шой успех. Имя ее автора становится широко известным в детской аудитории.
Между тем «Записки институтки» были отнюдь не первой повестью, пос-
вященной жизни воспитанниц женского института. Юные читатели конца
ХIХ – начала ХХ вв. могли познакомиться с ней по книгам, которые как раз в
это время широко распространялись в детской аудитории. Опубликованный
еще в 1887 г. роман Елизаветы Кондрашовой «Дети Солнцевых», где описы-
вался тот же самый Павловский институт, в котором писательница воспиты-
валась в сороковые годы ХIХ в., в 1899 г. появился в адаптированном для де-
тей издании и под названием «Юность Кати и Вари Солнцевых» несколько
раз переиздавался в начале ХХ в. Гораздо быстрее дошли до детей «Девочки»
Надежды Лухмановой: такое название получили ее беллетризованные вос-
поминания «Двадцать лет назад. (Из институтской жизни)», печатавшиеся в
1893 г. на страницах журнала «Русское богатство». Женская школа закрытого
типа изображалась и в книге весьма популярной тогда английской писатель-
ницы Л. Т. Мид «Девичий мирок», переведенной у нас в 1900 г. Однако ни
одна из этих книг не пользовалась таким успехом, как «Записки институтки»
Лидии Чарской.
Ее успеху не мешала даже очевидная ориентация писательницы на про-
изведения своих предшественниц. Это относится и к изображению институт-
ской жизни с точки зрения самой воспитанницы, что характерно для авторов,
стоявших на стороне институток в их борьбе с учебноQвоспитательным пер-
соналом. Особенной четкостью авторской позицией отличались «Девочки»
Лухмановой. Влияние этой повести вообще очень заметно в «Записках инс-
титутки». Отсюда, например, заимствуются характеры героинь и сюжетные
коллизии институтской жизни. Даже смерть княжны Ниночки Джаваха на-
поминает соответствующий эпизод повести Лухмановой.
Отличие «Записок институтки» от «Девочек» Лухмановой заключается в
том, что повесть Чарской не является бытописательной литературой. Изоб-
раженный в ней институт не похож на тот, который окончила Лидия Чарс-
кая. Второразрядный институт преображается в училище для генеральских
дочерей, где воспитывается даже шведская аристократка, владеющая собс-
твенным замком под Стокгольмом. Обычные привидения, будоражившие по
ночам воображение маленьких воспитанниц любого института, дополняется
здесь еще и «тенями» монахинь, место которых было в Смольном монастыре,
а не в здании, специально построенном для Павловского института в середи-
не ХIХ в. Вырисовывая на первом плане романтических героинь и расцве-
чивая яркими красками серый фон институтских будней, Чарская реализует
мечту институток о другой, необыкновенной жизни, которую поддерживали
институтские «фантазерки», помогавшие подругам мечтать о будущем, «вы-
водя затейливые узоры на канве этих бедняжек, бедных фантазией, но жаж-
давших романтических картин в их будущем»1. Об институтских основах и
навыках Чарской напоминает и эмоциональность ее повести. «Записки ин-
ститутки» мало чем отличаются от дневников воспитанниц женских инсти-
тутов, где господствует тот же мелодраматизм содержания и та же вычурная,
экспрессивная манера письма.
Объясняя свой успех, Лидия Чарская однажды сказала: «Я сохранила
детскую душу и свежесть детских впечатлений. И еще – я люблю, искренно
люблю детство, сохранила «любовь святую к заветам юности»2. Это и при-
влекало к ней юных читателей, ощущавших глубокое внутреннее родство с
любимой писательницей. Особую же приверженность к Чарской проявляли
дети 13–14 лет, что очень существенно в связи с смешением в ее словах «де-
тства» и «заветов юности». Ведь этот возраст является одним из важнейших
переломных моментов в развитии человека. Лидия Чарская сохранила в себе
не просто «детскую душу», но – душу ребенка, который становится подрост-
ком.
Институткам приходилось переживать этот момент в условиях закры-
того учебного заведения. Они замедляли взросление воспитанниц. Вместе с
тем воспитание в женском обществе акцентировало зарождавшиеся в жен-
ском обществе душевные переживания и придавало им вполне определен-
ную окраску. Для выражения их заимствовались самые экспрессивные из
известных институткам форм поведения и стилистические клише, аффекти-
рованная чувствительность, которая резко выделяла выпущенных в свет ин-
ституток на фоне окружающего общества и была отмечена им как типично
институтская черта, отражает уровень развития воспитанниц женских инс-
титутов, вступавших во взрослую жизнь с душой и культурными навыками
девочки-подростка.
Одной из отличительных особенностей образа институтки в русской
культуре является экспрессивность, эмоциональная насы щенность институт-
ской речи. Это свойственно уже первой институтке, изображенной на русской
сцене. Героиня комедии Алексея Копиева «Обращенный мизантроп, или Ле-
бедянская ярмонка» (1794 г.) не только пишет, но и говорит «ни по-русски, ни
по-французски»: чуть ли не одними восклицаниями, то и дело «айкая», упот-
ребляя бессмыслен ные, хотя и весьма эмоциональные гиперболы (например,
«префатальной») и т. п. Междометие «ай» некогда было столь характерной
приметой речи смолянок-«монастырок», что Василию Капнисту пришлось
заменять его на «ах», когда цензура потребовала убрать из «Ябеды» все, что
относилось к «монастырскому» прошлому героини комедии. Впоследствии,
правда, и «ах» стало отмечаться как «институтское» слово (ср.: «одни уж
эти «ах, ах!»» – среди «институтских странностей» в романе Закревской3).
1 Лаврентьева С. И. Пережитое. (Из воспоминаний). СПб., 1914. С. 28.
2 См.: Русаков В. <Либрович С. Ф.> За что дети любят Чарскую. СПб.; М., 1913. С. 18.
3 См.: Закревская С. Институтка: Роман в письмах // Отеч. зап. 1841. 112. С. 230. См.эпиграф к одной из частей повести Владимира Соллогуба «Боль шой свет»: «Ах, ma chere, какая она жантильная!» (Институтский Словарь)» (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 96), а также речь жандармской полковницы из «Заметок неизвестного» Лескова, которая «по институтской привычке все часто восклицала: «ах»» (Лесков Н. С. Собр.соч.: В 11-ти т. М., 1958. Т. 7. С. 340).
Оно, конечно, не является изобретением самих институток (как, впрочем,
и междометие «ай») – институтское словотворчество ограничи валось, судя
по всему, лишь наименованием специфических явлений окру жающей жизни
(«парфетки», «мовешки», «кофульки» / «кофушки» – воспитан ницы млад-
шего «возраста»(класса), и «синявки» – классные дамы, назва нные так по
цвету своихплатьев и др.). Однако междометия употребля лись институтка-
ми гораздо чаще, чем это дозволялось светскими прили чиями, что и предо-
пределило их роль в институтском «словаре», который использовался в ху-
дожественной литературе. Это же относится и к пере даче институтской речи
с помощью таких средств, как восклицательные предложения, словесные вы-
сказывания с определительными местоимениями «какой» (ср.: «какая она
жантильная!») и «такой» (например, выделен ное курсивом – как и прочие
институтские выражения – словосочетание «такие добрые» в «Монастырке»
Антония Погорельского1), которые выражают или усиливают эмоциональ-
ную оценку тех или иных человеческих качеств, словообразования, обозна-
чающие высшую степень этих качеств («префатальной», «предобрый» и др.),
и, наконец, слова, обладающие яркой эмоциональной окраской (вроде «инс-
титутского словечка» – «противный»2). Акцентируется эмоциональность ин-
ститутской речи.
Эмоция, лежавшая в основе институтской речи, отнюдь не исчерпывается
одним лишь «восторгом». Восторженность, которая особенно про являлась в
редких ситуациях общения с внешним миром (когда многое поражало вооб-
ражение институток своей необычностью – ср.: «от всего приходят в восторг:
от кружева, от платья, от серег; даже просили показать ботинки»3) и часто,
действительно, преобладавшая в настроении институток, вступавших в но-
вую для себя взрослую жизнь (почему она прежде всего и бросалась в гла-
за окружающим, видевшим в ней специфическую особенность институтского
характера4), легко сменялась прямо противоположным ей состоянием раз-
дражения и озлобленности. «Бранный» лексикон занимает видное место в
институтском «языке»5. «Ангел», «божество» и «прелесть» перемежаются
«дрянью», «ведьмой» и «уродом»; «божественный» и «обворожительный»
уживаются с «гадким» и «противным»; за «обожать» следует «презирать» и
т. д. Эмоциональная подоплека институтской речи по-детски проста и опре-
деленна: или восторг, или отвращение.
1 См.: Погорельский А. Избранное. С. 166,168,170.
2 «Вот ты и институт миновала, – говорит отец дочери в повести Эртеля «Волхонская барышня», – а приобрела это институтское словечко: «противный». – А ты забываешь, – отвечаетдочь, – что у нас «дамы» были из института!» (Эртель А. И. Волхонская барышня. Смена. Карьера Струкова. М.;Л., 1959. C. 18).
3 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. М., 1979. Т. 5. С. 27.
4 Ср. определение «институтски-восторженно» – о женском крике в бунинском «Суходоле» (Бунин И. А. Собр. соч.: В 9-ти т. M., 1965. Т. 3. C. 139).
5 Если его использовали в общении с посторонними, то это вызывало резко негативную реакцию, так как противоречило ходячему представлению об институтках: «И это называется институтское воспитание!» – говорит мать дочери, которая бранит ее «ведьмой» в пьесе Леонида Андреева «Дни нашей жизни» (Андреев Л. Н. Драматические произведения: В 2-х т. Л., 1989. Т. 2. С. 42).
Институтская речь вообще во многом идет от детского языка. Весьма
показательным является обилие уменьшительных форм: «душечки», «меда-
мочки», «милочки», «амишки» и т. п. Эти «нежноQинститутские названия»1
использовались не только в обращении институток между собой, но и слу-
жили обозначением для членов своего узкого, дружеского круга или же все-
го «возрастного» (классного) сообщества. Отсюда – бытование таких оксю-
моронных на первый взгляд «бранных» формул, как «душечка поганая» или
«бессовестная душечка»2. Вместе с тем подобные формулы оттеняют эмоцио-
нальный фон коллективного быта институток, где детская речь являлась нор-
мой непринужденной и зачастую бесцеремонной фамильярности в общении
между воспитанницами. С официальным языком женских институ тов, кото-
рым чаще всего был французский язык, сосуществовал (и обога щался за его
счет) своеобразный «девический» вариант русского моло дежного жаргона –
язык, употреблявшийся в неофициальном обиходе институток3. Он представ-
ляет собой один из основных элементов культур ной традиции, которая быто-
вала и передавалась «из рода в род» среди воспитанниц женских институтов.
Литературное творчество Лидии Чарской, в сущности, определяется фор-
мулой заглавия ее первой повести. Это свойственно не только ее произведе-
ниям на институтскую тему, но и всем остальным, даже когда Чарская писала
для взрослой аудитории. Хотя и здесь находились ценители ее творчества,
основной контингент поклонников писательницы составляли, конечно, дети
и подростки. Лидия Чарская воспринималась ими как«своя» писательница.
Ее положение в этой среде можно сравнить с положением институтской рас-
сказчицы, которая выделялась среди подруг только тем, что умела рассказы-
вать занимательные истории. Она представляет собой культурно-психологич
еский тип «институтки»4, что в полной мере отразилось и в ее литературном
творчестве.
1 Крестовский В. <Хвощинская Н. Д.> Недописанная тетрадь // Отеч. зап. 1859. №12. С. 479.
2 См.: Р. Ф. Воспоминания институтки шестидесятых годов // Рус. ста рина. 1909. №9. С. 490; №10. С. 170.
3 Этот «жаргон» сохранялся в речевом поведении институток, становившихся классными дамами, что в свою очередь влияло на «язык» их воспитанниц (см. в этой связи очерк Салтыкова-Щедрина «Полковницкая дочь» – Щедрин Н. (Салтыков М. Е.). Собр. соч.: В 12-ти т. М., 1951. Т. 11. С. 327–339). Ср. речь «старой девы»-воспитательницы в романе Шеллера-Михайлова «Лес рубят – щепки летят» (Шеллер-Михайлов А. К. Лес рубят – щепки летят. M., 1984. C. 135–137, 149, 153 и др.)
4 См.: Белоусов А.Ф. Институтка // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М., 2001. С.5–32.



Балашова Л. В.
Саратовский госуниверситет
ЯЗЫКОВАЯ ЛИЧНОСТЬ ШКОЛЬНИКА: СОПОСТАВИТЕЛЬНЫЙ
АСПЕКТ (НА МАТЕРИАЛЕ МЕТАФОРИЧЕСКИХ НОМИНАЦИЙ В
УЧЕНИЧЕСКОМ ЖАРГОНЕ XIX И XX ВВ.)

Проблемы, связанные с языковой личностью, становятся предметом при-
стального анализа лишь во второй половине ХХ века, хотя уже М. М. Бахтин
отмечал: «Язык выводится из потребности человека выразить себя, объекти-
вировать себя. Сущность языка в той или иной форме, тем или иным путем
сводится к духовному творчеству индивидуума» (Бахтин 1979: 245). Именно
этому исследователю принадлежит мысль и о единстве социального и инди-
видуального в речи. С одной стороны, «речь может существовать в действи-
тельности только в форме конкретных высказываний отдельных говорящих
людей, субъектов речи. Речь всегда отлита в форму высказывания, принадле-
жащего определенному речевому субъекту, и вне этой формы существовать
не может» (Бахтин 1979: 249). С другой стороны, в речевом общении содер-
жится момент внутренней социальности, объективно закрепленный в «типи-
ческих формах высказываний» (Там же: 240).
В настоящее время творческое развитие этих идей можно обнаружить
в многоаспектном исследовании речи индивида – в психолингвистике, со-
циолингвистике, этнолингвистике, лингвокультурологии, что обусловле-
но единым антропоцентрическим подходом к языку (см., например, работы
Ю. Н. Караулова, В. М. Алпатова, Н. Е. Сулименко, В. Д. Черняка, Ю. Д. Ап-
ресяна, Л. Ф. Бойцана, А. Даша).
Основополагающими работами в этой области стали труды академика
Ю. Н. Караулова, который и ввел понятие «языковая личность». Под этим
термином исследователь понимает «совокупность способностей и характе-
ристик человека, обусловливающих создание им речевых произведений (тек-
стов)» (Караулов 1987: 3).
Конечная цель изучения языковой личности – получить конкретно науч-
ное знание о том, как в процессе своей деятельности индивиды строят образ
мира – мира, в котором они живут, действуют, который они сами переделы-
вают и частично создают; это знание также о том, как функционирует образ
мира, опосредуя их деятельность в объективно реальном мире» (Леонтьев
1997: 3).
Однако достижение поставленной цели может вестись в разных аспек-
тах, частности, – в статическом и в динамическом. А в данной работе мы при-
держиваемся первого аспекта, который подразумевает понимание языковой
личности как «субъекта социальных отношений, обладающего своим непов-
торимым набором личностных качеств. Очевидно, что для определенных си-
туаций важны только некоторые характеристики личности, связанные, на-
пример, с выполнением определенной социальной роли» (Карасик 2002: 8).
Рассмотрение языковой личности в когнитивном и лингвокультурологи-
ческом аспекте выдвигает на первый план исследование модели языковой лич-
ности. Это связано с тем, что человек как носитель языкового сознания «сущес-
твует в языковом пространстве – в общении, в стереотипах поведения, зафикси-
рованных в языке, в значениях языковых единиц и смыслах текстов» (Карасик
2002: 8). Таким образом, в условиях общения языковая личность может быть
изучена как коммуникативная личность, которая представляет собой «обоб-
щенный образ носителя культурноQязыковых и коммуникативно-деятельност-
ных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций» (Там же).
Исследование модели языковой личности в вербальноQсемантическом и
когнитивном аспекте предполагает анализ лексикона определенной социаль-
но ограниченной группы, то есть жаргона, сленга.
С одной стороны, такой подход базируется на представлении о языке как
о основном средстве экспликации элементов концептуальной картины мира,
что получает отражение в языковой, или «наивной», картине мира (Апресян
1995). При этом исследователи не исключают возможности существования
большего количества таких картин. В частности, принципиально противо-
поставлены картина мира взрослого человека и ребенка, национальная кар-
тина и картины отдельных стратов (Постовалова 1988: 32). С другой сторо-
ны, одним из возможных подходов к изучению различных типов языковой
личности может быть выделение релевантных признаков модельной личнос-
ти, т. е. типичного представителя определенной этносоциальной группы, уз-
наваемого по специфическим характеристикам вербального и невербального
поведения и выводимой ценностной ориентации. Исследователей в данном
случае интересует «спецификаличностей, которые становятся образцами для
соответствующих моделей поведения, накладывает значительный отпечаток
на исполнение таких ролей и позволяет выделять в рамках той или иной лин-
гвокультуры именно модельную личность» (Карасик 2002: 112).
Особую роль в составе лексикона социальной группы, жаргона, играет
метафора, которая в последние десятилетия рассматривается не только как
средство номинации, но и как вербализованный способ мышления (Арутю-
нова 1999; Балашова 1998; Гак 1988; Телия 1988).
Если рассмотреть метафорическую составляющую ученического жарго-
на в XIX в. и XX в., то можно выявить как общее, так и различное в составе
метафор, в источниках метафоризации, в формируемых на этой основе кар-
тинах мира школьников XIX в. и XX в.
Весьма показательной является характеристика лиц, которые получа-
ют метафорическое обозначение. Так, в обоих жаргонах крайне скудно пред-
ставлены именования членов семьи (например, ‘родители’: в XIX в. – предки,
в XX в. – кости, черепа, шнурки). Основное внимание уделяется экспрессив-
ной и оценочной характеристике лиц, окружающих их школе.
Регулярно в обоих вариантах жаргона именуется учебный персонал. В
частности, дается оценочная (преимущественно отрицательная) характерис-
тика руководства учебного заведения, нерасчлененная номинация учителей
и воспитателей (XIX в.: амфибия, бабушка, зверь, локомотив, синий пастух,
царедворец; XX в.: бабуля, батискаф, валенки, Борман, хозяин, гестаповна,
Али баба и сорок разбойников, валенки, зверь, гусь, пастух, жандарм, тигра,
скрипка). При этом если в XIX в. метафорические именования преподавател
ейQпредметников и самих предметов представлены единичными примерами
(математика – анафематика, латынь – тараканиус, кормилица – логика), то
в ХХ в. такого рода именования очень распространены (биологии – амеба,
биолошадь, зверь, пестик, самец, семядоля, сурепка, тычинка, хромосома; ис-
тории – истеричка; географии – глобус, Я бродил среди скал, я Европу искал;
химии – мензурка, молекула, пробирка, селитра; безопасности жизнедеятель-
ности – о Боже!; гражданской обороны – гроб; пения – Баян Баяныч; матема-
тики – мистер Икс; физкультуры – козел опущения, хип'хоп; военнойподго-
товки – воевода).
Однако самой продуктивной как в XIX, так и в XX в. становится метафо-
рическая номинация сверстников. Регулярно в обоих вариантах жаргона уча-
щийся именуется по своей успеваемости (ср.: ‘старательный ученик, отлич-
ник’ – XIX в.: медальон, зубрила, сливки; XX в.: борода, барабанщик революции,
ботаник, букварь, белеет парус одинокий, синоптик, череп, патриот, комму-
нист; ‘отстающий ученик’ – XIX в.: бородач, камчадал, корова, омега, поше-
хонец, чужестранка; XX в.: букварь, герой нашего времени, хвостнун, чеснок,
ягель). Показательно, отстающие ученики стабильно оцениваются отрица-
тельно (реже – нейтрально), поскольку плохая успеваемость – свидетельство
интеллектуальной неполноценности; прилежные же ученики в XIX в. чаще
оцениваются нейтрально или положительно, тогда как в ХХ в. преобладает
отрицательная оценка.
В то же время жаргон XIX в. в большей мере отражает кастовость ми-
роощущения учащихся. Так, в ХХ в. в основном представлены обобщенные
номинации школы и учеников (зона, казенка, бурса, бурсаки), номинации по
месту обучения: в основном профтехучилище (букашка, гуж, гужатник, ин-
теллигент, Кембридж, терем, фазанка), а также отдельные наименования –
сельхозтехникума (морковкина академия), спецшколы для трудновоспитуе-
мых (зоопарк), гимназии – говназия. В XIX в. подобные именования значи-
тельно разнообразнее (ср.: гимназисты – говядина, вареная / синяя говядина,
грач; семинаристы – богаделенка, юнкера – звери).
Чрезвычайно разнообразны в XIX в. номинации учеников отдельных
классов (младшеклассники – блохи, дикарь, дичь, звери, кишата, корявый, ко-
зерог, кофейные, кофулька, мохнатый, пшик, фараон; старшеклассники – дядь-
ка, покрытый мхом, старик, старичок).
Четкое деление на «своих» и «чужих» отражено в номинации чужест-
ранка ‘второгодница; ученица, переведшаяся из другого класса’. Дифферен-
цирует школьный жаргон XIX в. и социальный статус воспитанников (ср.:
блинник ‘избалованный, изнеженный городской семинарист, проживающий
в семье, а не в интернате’, снятое молоко ‘воспитанницы институтов благо-
родных девиц из семей интеллигенции, мелкого купечества’).
Закрытый (часто интернатский)характер учебных заведений XIX в.
отражен в большем по сравнению с ХХ в. внимании к отдельным группам
учеников, к отношениям между ними. Например, регулярно получают пре-
зрительные характеристики дети, страдающие энурезом (мореплаватель,
рыбак, рыбацкая слобода). Особого внимания в закрытых мужских заведе-
ниях (семинарии, кадетские и юнкерские училища) заслуживают привле-
кательные, хорошенькие мальчики (амурчики, девочки, матрешки). По той
же причине в XIX в. мужских закрытых учебных заведениях царит дух на-
силия.

Безусловно, в ХХ в. агрессивность мальчиков по отношению друг к другу
не меньше (для выражения значений ‘избивать’, ‘драться’ ученики исполь-
зуют лексемы из общего молодежного жаргона – месить, мочить, накидать,
отколбасить, прессовать, шинковать и др.), но в XIX в. такого рода отноше-
ния приобретают почти ритуальный характер (ср. современный военный
жаргон с развернутой системой наименования издевательств «стариков» над
«салагами», формируется целая парадигма метафорических наименований
со значением ‘издеваться над слабым, новичком’, (ср.: дать грушу ‘ударить
большим пальцем по макушке’, угостить кокосами ‘ударить по голове’, сде-
лать из лица лимон / мопса ‘схватив лицо руками, больно щипать его’, ковы-
рять масло ‘ударять по голове ногтем большого пальца’, масло жать / давить
‘гурьбой прижимать выбранную жертву к стене’, набрюшник ‘удар в живот’,
загнуть салазки ‘прогибать лежащего на земле’ и др.).
Конфликтный тип отношений отмечается и в отношениях учеников с
преподавателями, причем в XIX в. особое внимание уделяется разнообразным
формам публичных наказаний. В мужских учебных заведениях это в основ-
ном порка, трепка за волосы, удары линейкой по рукам (выдать горячих бли-
нов / румяна для щек, водить в канцелярию, рябчика съесть, березовая каша, бе-
резовый чай), наказание голодом (букет), пересаживание на последнюю парту
(сослать на Камчатку / на Сахалин / на Кавказ); в женских институтах – пуб-
личное выведение ученицы из коллектива, наказание голодом и неподвиж-
ностью (факельщик, столпники божии). Особого внимания удостоен журнал,
где фиксировались все нарушения дисциплины (голубиная книга, книга живо-
та, скрижаль Иуды).
В ХХ в. такие номинации, естественно, не сохраняются. Однако общим
для учеников остается конфликтный характер отношений с учениками. Это
четко прослеживается в номинации преподавательского состава (ср.: серпен-
тарий, осиное гнездо), также в метафорических наименованиях воспитатель-
ного процесса (ср.: мозгобойка ‘родительское собрание’, гестапо ‘кабинет ди-
ректора в школе’, аракчеев ‘классный руководитель’).
Безусловно, в центре внимания учащихся XIX и XX вв. оказывается и
сам процесс обучения. Это отражено в частотности номинаций не только
учеников по их успеваемости, но и наименований оценок, как правило, не-
удовлетворительных (ср.: в XIX в. – журавль, дубина, кол, лебедь; в XX в. –
бабан, гусь, напильник, параша, паяльник, утка), шпаргалок (XIX в. – анти-
плешь, говорящие программы, разведение клопов; ХХ в. – шпага, шпора, бом-
ба, гармошка, второе дыхание). Весьма показательно, что как в XIX, так и
в XX в. прослеживается явно отрицательное отношение к самому процессу
обучения. Если в XIX в. это связано, прежде всего, с необходимостью без-
думно заучивать огромные тексты, то в ХХ в. в метафорических наимено-
ваниях выражено отношение к той информации, которую приходится запо-
минать (ср.: ‘учить / выучить уроки’ – в XIX в.: зубрить, жарить / зубрить
в долбяшку, скоблить, ярить; ХХ в.: заниматься онанизмом головного мозга,
ботанеть, букварить, терзать букварь, репиться, грызть кочерыжку науки,
мозги массировать).
Характерно, что регулярно в обоих вариантах жаргона именуются раз-
личного рода коммуникативные неудачи, связанные с процессом обучения –
неготовность к уроку, провалы на уроке, экзамене, хотя в XIX в. они более
разнообразны (в XIX в.: говорить от ветра/ от чрева, кабалиться, волочься,
изрезать в клочки, надраться, наплешиться, получить плешь, ссыпаться, сре-
заться; в ХХ в.: завалиться, засыпаться, срезаться).
Зато в ХХ веке более разнообразны номинации списывания и прогулов:
‘списывать’ – сдуть, скатать, фотографировать; ‘прогуливать урок, сбегать с
уроков’ – гасить, гуляш по коридору, двигануть, пал смертью храбрых, давать
ускорение. Показательны также метафорические наименования школы ХХ
в. (зона, казенка, говназия), класса (загон, амбар), библиотеки (блевотека).
Впрочем, подобные номинации, хотя и реже, есть и в XIX в. (‘списывать’ –
разводить клопов, удить; ‘сбегать с уроков’ – казенничать, спасаться).
Общее и различное можно обнаружить при анализе источников метафо-
ризации. Так, регулярно в обоих вариантах жаргона используются артефак-
ты, зоонимы, флористическая лексика, антропонимы, социальная лексика.
Общим является то, что достаточно регулярно модулем сравнения при этом
становятся внешние признаки одушевленного или неодушевленного объекта,
процесса, например, форма и положение предмета (ср. номинацию неудов-
летворительных оценок (единица и двойка) в XIX в. – журавль, дубина, кол,
лебедь; в XX в. – банан, гусь, напильник, утка), кинетические характеристики
или их сочетание (ср. в XIX в.: горчичник ‘удар в спину’, факельщик ‘провинив-
шаяся ученица, идущая впереди строя в столовую и сгорающая от стыда’; в
ХХ в.: гармошка ‘шпаргалка, которая складывается подобно гармошке’).
Можно выделить общие тенденции в метафоризации отдельных семан-
тических групп. Например, при номинации учителей и учеников с помощью
зоонимов основой для метафоризации регулярно становится противопостав-
ление человека животному в целом (ср.: в XIX дичь, звери ‘ученики младших
классов’), противопоставление хищника и его жертвы (ср. в: XIX и ХХ вв.:
звери ‘преподаватели’).
Различия жаргона XIX и ХХ вв. в принципе формирования переносных
значений отдельных групп, а также в степени продуктивности отдельных
пластов лексики в роли источника метафоризации.
Например, в XIX в. очень продуктивной является символика цвета (ср.:
кофейные, кофульки, кофушки ‘воспитанницы младшего класса, одетые в пла-
тья кофейного цвета’; мыши ‘пепиньерки (бывшие воспитанницы института
благородных девиц, оставшиеся в институте для педагогической деятельнос-
ти), одетые в серые форменные платья’).
В ХХ в. одной из самых продуктивных в школьном жаргоне, как и в мо-
лодежном жаргоне в целом, становится так называемая внешняя, «звуковая»
метафора (см., например: (Москвин 2006: 130)), где термин «метафора» от-
несен к плану выражения слова (Любимов, Пинежанинова, Сомова 1996).
Звуковая мимикрия обычно воспринимается как языковая игра (ср.: блево-
тека ‘библиотека’, говназия ‘гимназия’, о боже! ‘урок ОБЖ’, бирюга, дирюж-
ник ‘директор’, педик ‘педагог’, репка ‘репетитор’, сырник ‘учитель по имени
Сергей Николаевич’, вермишель ‘учительница по имени Вера Михайловна’,
горилла ‘учитель с отчеством Гаврилович’). Очень характерным для ХХ в. ста-
новится совмещение метафоры с метонимией и синекдохой (ср. номинацию
учителейQпредметников: русского языка – точка, точка, запятая, биологии –
пестик, тычина, хромосома; математики – мистер Икс, биссектриса; химии –
пробирка; пения – Баян Баяныч).
Безусловно, наиболее заметные отличия в мотивации переносных зна-
чений обнаруживаются в использовании социальной и культурной составля-
ющей лексикоQсемантической системы языка. Так, спецификой жаргона XIX
в. является регулярное использование грецизмов, латинизмов, романизмов,
церковнославянизмов, а также ассоциаций, связанных со знанием по таким
дисциплинам, как древнегреческий, латинский, церковнославянский языки,
античная литература, закон Божий.
Например: амурчик ‘ученик с приятной внешностью’ (по имени древне-
греческого бога любви); муар'aнтик ‘тонкий кусок жилистой говядины’ (от
франц. moire ‘тонкая переливающаяся шелковая ткань’); сидеть в омеге ‘зани-
мать последнюю парту’ (омега ‘последняя буква греческого алфавита’); кни-
га живота (ц.Qсл. жизни) и скрижаль Иуды (скрижаль греч. ‘доска, таблица
с написанным на ней текстом (преимущественно священным, культовым)
‘кондуит’ (ироническая ассоциация записей проступков школьников с биб-
лейскими сказаниями, источником которых часто становились доносы това-
рищей – Иуд); тараканиус ‘прозвище учителя латинского языка’ (финаль ус
ассоциируется не только с растительностью на лице, но и типичными латин-
скими финалями); столпники божии ‘ученицы, в наказание стоявшие за сто-
лом во время обеда’ (от столпник ‘религиозный фанатик, отшельник, молив-
шийся, стоя неподвижно на небольшом столпе’).
Из социально мотивированной метафоры жаргона XIX в. можно отме-
тить регулярную ассоциацию пересаживания на заднюю парту отстающих и
провинившихся учеников с распространеннымив то время правовыми нака-
заниями – ссылкой осужденных на Дальний Восток (сослать на Камчатку /
на Сахалин) или в действующую армию в «горячую точку» XIX в. (сослать
на Кавказ).
В ХХ в. социальная и культурная составляющая в большей степени свя-
зана с историей России ХХ в., прежде всего, это реалии советской истории
советского образа жизни (советские идиологемы) и Великая Отечественная
война против фашистской Германии (ср.: Маркс, патриот, коммунист, Пав-
лик Морозов, барабанщик революции, Борман, Мюллер, бухенвальдский набат,
гестапо). Регулярно школьники ХХ в. используют лексемы и сочетания, свя-
занные с историей России и классической русской литературой, детской ска-
зочной литературой (ср.: воевода, аракчеев, дворянское гнездо, герой нашего
времени, Али'баба и сорок разбойников). Используется в ХХ в. и лексика, свя-
занная с образованием как в России, так и в Западной Европе (ср.: букварь,
букварить, Кембридж).
Отличительная особенность использования идиологем и культуроло-
гем – характеристика с их помощью мира «чужих», «своего» бедственно-
го положения мире «чужих» или языковая игра, построенная на парадок-
се. Так, учителя ассоциируются с привилегированными слоями населения,
карательными органами, разбойниками, знаковыми фигурами коммунисти-
ческой пропаганды, жестокими правителями царской России или фашист-
ской Германии. Показательно, что в эту же позицию занимают и родители
(дворянское гнездо ‘учительская’, аракчеев ‘классный руководитель’, Марксы,
начальство ‘родители’, гестапо ‘кабинет директора в школе’, Мюллер ‘дирек-
тор школы’, Борман ‘заместитель директора школы по воспитательной ра-
боте’, Али баба и сорок разбойников ‘директор и учителя’, зона ‘школа’, бу-
хенвальдский набат ‘звонок на урок’, светлый путь ‘дорога из школы’). Тем
самым сами школьники воспринимают себя бесправными жертвами в бес-
правном мире взрослых. Примечательно, что в сферу «чужых» (с точки зре-
ния одноклассников) попадают и прилежные ученики, которые ассоцииру-
ются с представителями «чуждой» Советской власти и морали (коммунисты,
патриот, Павлик Морозов).
Следует отметить, что метафоры с использованием идеологем и культу-
рологем могут быть построены на парадоксе и восприниматься как языковая
игра (герой нашего времени ‘двоечник’, Кембридж ‘ПТУ’). Конечно, детский
мир оптимистичен по своей сути. Поэтому иронический и шутливый оттенок
содержится и при номинации мира «взрослых».
Однако в целом, картина мира школьника XIXQХХ вв. отражает негатив-
ное отношение к школе, конфликтный характер отношений с миром взрос-
лых, причем в ХХ в., несмотря на либерализацию обучения, данная тенден-
ция проявляется не менее последовательно.
Все это позволяет охарактеризовать языковую личность школьника XIX
и ХХ вв. как личность, негативно настроенную как по отношению к процессу
обучения, так и по отношению к школе как социальному институту. «Тиней-
джер», автор и носитель жаргона, противопоставляет свой мир миру взрос-
лых, к которому, безусловно, отнесен весь преподавательский коллектив. Ос-
новной функцией такого коллектива, с точки зрения школьника, является
не обучающая, воспитательная, а карательная функция. Вместе с тем анализ
школьного жаргона явно свидетельствует о творческом потенциале его но-
сителей, о достаточно высоком уровне эрудиции, о чувстве языка и умении
включаться в языковую игру.
Конечно, метафорическая составляющая школьного жаргона не отража-
ет абсолютно точно действительную картину мира его носителей. Это, ско-
рее, «кривое зеркало», «увеличительное стекло», которое, тем не менее, поз-
воляет выявить принципиально значимые характеристики языковой лич-
ности подростка XIX и ХХ вв.
Библиография
Анищенко О. А. Словарь русского школьного жаргона XIX века. М., 2007.
Апресян Ю. Д. Избранные труды: В 2 т. Т. 2. М., 1995.
Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М., 1999.
Балашова Л. В. Метафора в диахронии (на материале русского языка XI – XX веков).
Саратов, 1998.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
Вальтер Х., Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Толковый словарь школьного и студен-
ческого жаргона. М., 2005.
Гак В. Г. Метафора: универсальное и специфическое // Метафора в языке и тексте.
М., 1988.
Грачев М. А. Словарь современного молодежного жаргона. М., 2006.
Карасик В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. Волгоград, 2002.
12
Караулов Ю. Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.
Левикова С. И. Большой словарь молодежного сленга. М., 2003.
Леонтьев А. А. Основы психолингвистики. М., 1997.
Любимова Н. А., Пинежанинова Н. П., Сомова Е. Г. Звуковая метафора в поэтическом тексте. СПб., 1996.
Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2001.
Москвин В. П. Стилистика русского языка: Теоретический курс. Ростов н/Д, 2006.
Никитина Т. Г. Молодежный сленг: Толковый словарь. М., 2004.
Постовалова В. И. Картина мира в жизнедеятельности человека // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М., 1988.
Телия В. Н. Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М., 1988.

@темы: статьи, вопрос, творчество, Чарская, "Ради семьи"

---

С праздником

[change-ange]

@темы: поздравление, пасхальная открытка, иллюстрации