«Задушевное слово». Еженедельный журнал для младшего возраста. №5. 1908г. Статья

[change-ange]

В статье из журнала «Задушевное слово» за 1908 год была рассказана краткая история появления первых произведений Л.Чарской в печати.

«Записки институтки» (статья)
«Задушевное слово». Еженедельный журнал для младшего возраста. №5. 1908г.

В один из холодных январьских дней 1901 года в редакцию журналов, издаваемых Товариществом М. О. ВОЛЬФ, пришла молодая дама и, подавая небольшой сверток, сказала:
- Я написала небольшой рассказ. Пожалуйста прочтите его и, если найдете, что он интересен, напечатайте в одном из ваших журналов.
Рассказ молодой дамы был прочитан в ближайшем заседании редакции, признан подходящим для помещения и был напечатан в книжке издававшегося тогда Товариществом М. О. ВОЛЬФ журнала для взрослых «Литературные вечера».
Когда молодая дама после этого опять зашла в редакцию, редактор сказал ей:
- Судя по тому, как написан первый ваш рассказ, вы, наверное, могли бы писать интересные рассказы и повести для детей. Не попробуете ли писать для детей?



Молодая дама подумала и ответила:
- Хорошо. Я попробую. У меня сохранилось много, как мне кажется, интересных воспоминаний из моей жизни в институте. Я постараюсь обработать их в виде повести.
Спустя несколько недель, молодая писательница принесла в редакцию большую рукопись первой своей повести для детей. Повесть была признана редакциею очень интересною и молодой писательнице было предложено сотрудничество в журнале «Задушевное Слово», на что она охотно согласилась. И с тех пор на страницах «Задушевного Слова» стали появляться один за другим рассказы, повести, стихотворения молодой писательницы.
Эта писательница—Лидия Алексеевна Чарская, а первая её большая повесть, появившаяся в журнале, называлась «Записки институтки».
Редакция не ошиблась, предсказывая, что молодая писательница сумеет писать интересные произведения для детей, не ошиблась, предсказывая, что её первая повесть будет иметь большой успех у детей.
Трудно теперь найти умеющего читать по-русски ребенка, юношу, девочку-подростка и даже взрослую девушку, которые не читали бы какой-нибудь повести Л. А. Чарской, не восторгались бы её интересными книгами, не зачитывались бы «Записками институтки», «Княжной Джавахой», «Записками сиротки» и многими другими её произведениями, Л. А. Чарская стала, в полном смысле слова, любимою писательницею русских детей.
Помещенные сначала в «Задушевном Слове», а затем отпечатанные отдельными книгами, повести и рассказы Л. А. Чарской ежегодно расходятся в десятках тысяч экземпляров среди детей различных возрастов, во всех концах России. И с каждым новым произведением талантливой писательницы её известность, её слава растет все больше и больше. Наряду с повестями из детской и институтской жизни и из быта маленьких гимназисток, наряду с рассказами из жизни мальчиков, бедных и богатых, г-жа Чарская стала писать и исторические повести для юношества, и эти повести еще более упрочили её славу. А её стихотворения заучиваются многими детьми наизусть, читаются ими вслух на детских вечерах и собраниях.
— Я не думала, что сделаюсь так называемою «детскою писательницею», — рассказывает часто Л. А. Чарская. — Я решила сначала писать только для взрослых, и если бы не редакция«Задушевного Слова», впервые предложившая мне писать для детей и так сердечно отнесшаяся к первым моим произведениям, я, пожалуй, и не стала бы совсем писать для детей.
«Записки институтки» — первая большая повесть для детей, написанная Л. А. Чарской и положившая начало её известности как детской писательницы, разошлась в таком большом количестве экземпляров, в каком расходятся лишь немногие книги для детей (в этом году эта повесть вышла третьим изданием). И не одни только дети признают эти «Записки» интересными: ученый Комитет Министерства Народного Просвещения признал их подходящею книгою для библиотек учебных заведений, а Главное Управление военно-учебных заведений даже рекомендовало ее для чтения кадетам. Вскоре должны появиться переводы «Записок» на немецкий и французский языки, а на чешский язык переведена уже и вышла в свет книга, составляющая продолжение «Записок институтки», озаглавленная «Княжна Джаваха».
Хотя «Записки институтки» предназначены для детей старшего возраста, но по своему содержанию они подходят и для детей среднего и даже младшего возраста.
«Записки институтки» — это трогательная повесть о дружбе двух девочек, приехавших из провинции в столичный институт. Одна из них приехала из Малороссии, другая—с Кавказа. Рассказ ведется от лица первой, девочки с нежным сердцем и глубокою привязанностью к своей матери. В повести рассказывается о разных приключениях институток, их радостях и печалях, их шалостях и проказах, рассказывается о добрых, сердечных наставницах, которые приобрели любовь институток и т. д. Но главное место в повести занимает юная кавказская княжна, не заурядная девочка, способная к наукам, честная, мужественная, правдивая, беспредельно любящая свою родину, не быстро сходящаяся с подругами, но зато готовая на всякие жертвы для своих любимиц.
«Записки институтки» так понравились юным читателям и читательницам, что они в своих письмах стали просить г-жу Чарскую описать дальнейшие приключения упоминаемых в повести героинь. И писательница, исполняя эту просьбу, выпустила последовательно целый ряд повестей («Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «Вторая Нина»), в которых дана с одной стороны полная картина жизни институток за несколько лет, с другой—описан ряд увлекательных приключений на Кавказе.

@темы: фотографии, статьи, творчество, Чарская, биография, Задушевное слово

---

PRASCOVIE LA JEUNE SIBÉRIENNE

[ess]

Le courage d'une jeune fille qui, vers la fin du règne de Paul Ier, partit à pied de la Sibérie, pour venir à Saint-Pétersbourg demander la grâce de son père, fit assez de bruit dans le temps pour engager un auteur célèbre (Madame Cottin) à faire une héroïne de roman de celte intéressante voyageuse. Mais les personnes qui l'ont connue paraissent regretter qu'on ait prêté des aventures d'amour et des idées romanesques à une jeune et noble vierge qui n'eut jamais d'autre passion que l'amour filial le plus pur, et qui, sans appui, sans conseil, trouva dans son coeur la pensée de l'action la plus généreuse et la force de l'exécuter.

Si le récit de ses aventures n'offre point cet intérêt de surprise que peut inspirer un romancier pour des personnages imaginaires, on ne lira peut-être pas sans quelque plaisir la simple histoire de sa vie, assez intéressante par elle-même, sans autre ornement que la vérité.

Prascovie Lopouloff était son nom. Son père, d'une famille noble d'Ukraine, naquit en Hongrie, où le hasard des circonstances avait conduit ses parents, et servit quelque temps dans les housards noirs ; mais il ne tarda pas à les quitter pour venir en Russie, où il se maria. Il reprit ensuite dans sa patrie la carrière des armes, servit longtemps dans les troupes russes, et fit plusieurs campagnes contre les Turcs. Il s'était trouvé aux assauts d'Ismaïl et d'Otchakoff, et avait mérité par sa conduite l'estime de son corps. On ignore la cause de son exil en Sibérie, son procès, ainsi que la révision qu'on en fit dans la suite, ayant été tenu secret. Quelques personnes ont cependant prétendu qu'il avait été mis en jugement par la malveillance d'un chef, pour cause d'insubordination. Quoi qu'il en soit, à l'époque du voyage de sa fille, il était depuis quatorze ans en Sibérie, relégué à Ischim, village près des frontières du gouvernement de Tobolsk, vivant avec sa famille de la modique rétribution de dix kopecks par jour, assignée aux prisonniers qui ne sont pas condamnés aux travaux publics.

La jeune Prascovie contribuait par son travail à la subsistance de ses parents, en aidant les blanchisseuses du village ou les moissonneurs, et en prenant part à tous les ouvrages de la campagne dont ses forces lui permettaient de s'occuper elle rapportait du blé, des œufs ou quelques légumes en payement. Arrivée en Sibérie dans son enfance, et n'ayant aucune idée d'un meilleur sort, elle se livrait avec joie à ces pénibles travaux, qu'elle avait bien de la peine à supporter. Ses mains délicates semblaient avoir été formées pour d'autres occupations. Sa mère, tout entière aux soins du pauvre ménage, semblait prendre en patience sa déplorable situation; mais son père, accoutumé dès sa première jeunesse à la vie active des armées, ne pouvait se résigner à son sort, et s'abandonnait souvent à des accès de désespoir que l'excès même du malheur ne saurait justifier.

Quoiqu'il évitât de laisser voir à Prascovie les chagrins qui le dévoraient, elle avait été plus d'une fois témoin de ses larmes à travers les fentes d'une cloison qui séparait son réduit de la chambre de ses parents, et elle commençait depuis quelque temps à réfléchir sur leur cruelle destinée.

Lopouloff avait adressé depuis plusieurs mois une supplique au gouverneur de la Sibérie, qui n'avait jamais répondu à ses demandes précédentes. Un officier, passant par Ischim pour des affaires de service, s'était chargé de la dépêche et lui avait promis d'appuyer ses réclamations auprès du gouverneur. Le malheureux exilé en avait conçu quelque espoir ; mais on ne lui fit pas plus de réponse qu'auparavant. Chaque voyageur, chaque courrier venant de Tobolsk (événement bien rare) ajoutait le tourment de l'espérance déçue aux maux dont il était accablé.

Dans un de ces tristes moments, la jeune fille, revenant de la moisson, trouva sa mère baignée de larmes, et fut effrayée de la pâleur et des sombres regards de son père, qui se livrait à tout le délire de la douleur. « Voilà, s'écria-t-il lorsqu'il la vitparaître, le plus cruel de tous mes malheurs ! voilà l'enfant que Dieu m'a donnée dans sa colère, «afin que je souffre doublement de ses maux et des miens, afin que je la voie dépérir lentement sous mes yeux, épuisée par de serviles travaux, et que le titre de père; qui fait le bonheur de tous les hommes, soit pour moi seul le dernier terme dela malédiction du ciel ! » Prascovie épouvantée se jeta dans ses bras. La mère et la fille parvinrent à le tranquilliser en mêlant leurs larmes aux siennes ; mais cette scène fit la plus grande impression sur l'esprit de la jeune fille. Pour la première fois, ses parents avaient ouvertement parlé devant elle de leur situation désespérée; pour la première fois, elle put se former une idée de tout le malheur de sa famille.

Ce fut à cette époque, et dans la quinzième année de son âge, que la première idée d'aller à Saint-Pétersbourg demander la grâce de son père lui vint à l'esprit. Elle racontait elle-même qu'un jour cette heureuse pensée se présenta à elle comme un éclair, au moment où elle achevait ses prières, et lui causa an trouble inexprimable. Elle a toujours été persuadée que ce fut une inspiration de la Providence, et cette ferme confiance la soutint dans la suite au milieu des circonstances les plus décourageantes.

Jusqu'alors l'espérance de la liberté n'était point entrée dans son coeur. Ce sentiment nouveau pour elle la remplit d'une grande joie elle se remit ans-sitôt en prière; mais ses idées étaient si confuses, que ne sachant elle-même ce qu'elle voulait demander à Dieu, elle le pria seulement de ne pas la priver du bonheur qu'elle éprouvait et qu'elle ne savait définir. Bientôt cependant le projet d'aller à Saint-Pétersbourg se jeter aux pieds de l'empereur et lui demander la grâce de son père se développa dans son esprit et l'occupa désormais uniquement.

Elle avait choisi, dans la lisière d'un bois de bouleaux qui se trouvait près de la maison, une place favorite où elle se retirait souvent pour faire ses prières ; elle fut plus exacte encore à s'y rendre dans la suite. Là, tout entière à son projet, elle venait prier Dieu, avec toute la ferveur de sa jeune âme, de favoriser son voyage et de lui donner la force et les moyens de l'exécuter. S'abandonnant à. cette idée, elle s'oubliait souvent dans le bois, au point de négliger ses occupations ordinaires, ce qui lui attirait des reproches de ses parents. Elle fut longtemps avant d'oser s'ouvrir à eux au sujet de l'entreprise qu'elle méditait. S. courage l'abandonnait chaque fois qu'elle approchait de son père pour commencer cette explication hasardeuse, dont elle prévoyait confusément le peu de succès. Cependant, lorsqu'elle crut avoir suffisamment mûri son projet, elle détermina le jour où elle parlerait, et se proposa fermement de vaincre sa timidité.

A l'époque fixée, Prascovie se rendit de bonne heure au bois, pour demander à Dieu le courage de s'exprimer et l'éloquence nécessaire pour persuader ses parents : elle revint ensuite à la maison, résolue de parler au premier des deux qu'elle rencontrerait. Elle désirait que le hasard lui fit trouver sa mère, dont elle espérait plus de condescendance ; mais, en approchant de la maison, elle vit son père assis sur un banc près de la porte et fumant une pipe. Elle vint à lui courageusement, commença l'explication de son projet, et demanda, avec toute la chaleur dont elle fut capable, la permission de partir pour Saint-Pétersbourg. Lorsqu'elle eut terminé son discours, son père, qui l'avait écoutée sans l'interrompre et du plus grand sérieux, la prit par la main, et rentrant avec elle dans la chambre où la mère apprêtait le dîner : « Ma femme, s'écria-t-il, bonne nouvelle ! nous avons trouvé un puissant protecteur Voilà notre fille qui va partir sur l'heure pour Saint-Pétersbourg, et qui veut bien se charger de parler ellemême à l'empereur. » Lopouloff raconta plaisamment ensuite tout ce que lui avait dit Prascovie « Elle ferait mieux, répondit la mère, d'être à son ouvrage que de venir vous conter ces balivernes. »

La jeune fille s'était armée d'avance contre la colère de ses parents, mais elle n'eut point de force contre le persiflage, qui semblait anéantir toutes ses espérances. Elle se mit à pleurer amèrement. Son père, qu'un instant de gaieté avait fait sortir de son caractère, reprit bientôt toute sa sévérité. Tandis qu'il la grondait au sujet de ses larmes, sa mère attendrie l'embrassait en riant. « Allons, lui dit-elle en lui présentant un linge, commence par nettoyer la table pour le dîner; tu pourras ensuite partir pour Saint-Pétersbourg, à ta commdité. »

Cette scène était plus faite pour dégoûter Prascovie de ses projets que des reproches ou de mauvais traitements ; cependant l'humiliation qu'elle éprouvait de se voir traiter comme un enfant se dissipa bientôt et ne la découragea point. La glace était rompue : elle revint à la charge à plusieurs reprises, et ses prières furent bientôt si fréquentes et si importunes, que son père, perdant patience, la gronda sérieusement, et lui défendit avec sévérité de lui parler là-dessus davantage. Sa mère, avec plus de douceur, tâcha de lui faire comprendre qu'elle était trop jeune encore pour songer à une entreprise si difficile.

Depuis lors, trois ans s'écoulèrent sans que Prascovie osât renouveler ses instances à ce sujet. Une longue maladie de sa mère la contraignit de renvoyer son projet à des temps plus favorables ; cependant il ne se passa pas un seul jour sans qu'elle joignît à ses prières ordinaires celle d'obtenir de son père la permission de partir, bien persuadée que Dieu l'exaucerait un jour.

Cet esprit religieux, cette foi vive dans une si jeune personne, doivent paraître d'autant plus extraordinaires qu'elle ne les devait point à l'éducation. Sans être irréligieux, son père s'occupait peu de prières; et quoique sa mère fût plus exacte à cet égard, elle manquait en général d'instruction, et Prascovie ne devait qu'à elle-même les sentiments qui l'animaient. Pendant ces trois dernières années, sa raison s'était formée; déjà la jeune fille avait acquis plus de poids dans les conseils de la famille : elle put, en conséquence, proposer et discuter son projet, que ses parents ne regardaient plus comme un enfantillage, mais qu'ils combattirent avec d'autant plus de force qu'elle leur était devenue plus nécessaire. Les empêchements qu'ils mettaient à son départ étaient de nature à faire impression sur son coeur. Ce n'était plus par des plaisanteries ou par des menaces qu'ils tâchaient de la dissuader, mais par des caresses et par des larmes. Nous sommes déjà vieux, lui disaient-ils, nous n'avons plus ni fortune ni amis en Russie : aurais-tu le courage d'abandonner dans ce désert des parents dont tu es l'unique consolation, et cela, pour entreprendre seule un voyage périlleux, qui peut te conduire à ta perte et leur coûter la vie, au lieu de leur procurer la liberté? » À ces raisons Prascovie ne répondait que par des larmes; niais sa volonté n'était point ébranlée, et chaque jour l'affermissait dans sa résolution.

Il se présentait une difficulté d'une autre nature, et plus réelle encore que l'opposition de son père : elle ne pouvait partir qu'avec un passe-port, sans lequel il ne lui était pas même possible de s'éloigner du village. D'autre part, il n'était guère probable que le gouverneur de Tobolsk, qui n'avait jamais répondu à leurs lettres, consentît à leur accorder cette faveur. Prascovie fut donc forcée de remettre son départ à un autre temps, et toutes ses idées se portèrent sur les moyens d'obtenir un passe-port.

Il y avait alors dans le village un prisonnier nommé Neiler, né en Russie et fils d'un tailleur allemand. Cet homme avait été pendant quelque temps domestique d'un étudiant à l'université de Moscou, et il avait tiré de cette circonstance l'avantage de passer pour un esprit fort à Ischim. Neiler s'imaginait être un incrédule. Cette espèce de folie, jointe au métier plus utile de tailleur qu'il possédait, l'avait fait connaître des habitants et des prisonniers, dont les uns lui faisaient raccommoder leurs habits, et dont les autres s'amusaient de ses impertinences. ' An nombre de ces derniers était Lopouloff, chez lequel il venait quelquefois. Neiler, connaissant l'es¬prit religieux de la jeune personne, la persiflait au sujet de sa dévotion, et l'appelait sainte Prascovie.

Celle-ci, le croyant plus habile qu'il n'était, projetait de s'adresser à lui pour en obtenir la supplique qu'elle voulait adresser au gouverneur, dans l'espoir que son père, n'ayant plus qu'à la signer, s'y déciderait plus facilement.

Elle venait un jour d'achever son blanchissage à la rivière, et se disposait à retourner au logis. Avant de partir, elle fit, à son ordinaire, plusieurs signes de croix, et se chargea péniblement de son linge mouillé. Neiler, qui passait par hasard, la vit et se moqua d'elle. Si vous aviez, lui dit-il, fait quelques-unes de ces simagrées de plus, vous auriezopéré un miracle, et votre linge serait allé tout seul à la maison, Donnez, ajouta-t-il en s'emparant de force du fardeau, je vous ferai voir que les incrédules, que vous haïssez si fort, sont aussi de bonnes gens. » Il prit en effet la corbeille et la porta jusqu'au village. Chemin faisant, Prascovie, qui n'avait qu'un désir, celui d'obtenir un passe-port, lui parla de la supplique et du service important qu'elle attendait de lui. Malheureusement, le philosophe ne savait pas écrire : il avoua que depuis l'instant où il s'était voué à l'état de tailleur il avait totalement négligé la littérature; mais il lui indiqua dans le village un homme qui pourrait remplir son attente. Prascovie revint toute joyeuse, se proposant de mettre à profit ce conseil dès le lendemain. En rentrant chez son père, où se trouvaient quelques personnes, Neiler se vanta hautement du service qu'ilavait rendu à sainte Prascovie en lui épargnant la peine de faire un miracle, et fit d'autres mauvaises plaisanteries de ce genre; mais il fut bientôt déconcerté par la réponse de la jeune fille. Comment pourrais-je, lui dit-elle, ne pas mettre toute maconfiance dans la bonté de Dieu? Je ne l'ai priéqu'un instant au bord de la rivière, et si mon linge n'est pas venu seul, il est du moins venu sans moi, et porté par un incrédule. Ainsi le mi- racle a eu lieu, et je n'en demande pas d'autre à la Providence. » A cette réponse, toute la société se mit à rire aux dépens du tailleur, qui se retira très-piqué de l'aventure. On verra dans la suite plusieurs exemples de cette aimable présence d'esprit, qui n'abandonna jamais la jeune fille dans les circonstances les plus embarrassantes.

Le lendemain, elle s'empressa de consulter l'homme qu'on lui avait indiqué : elle apprit de lui que la supplique devait être signée par elle-même. L'écrivain se chargea de la dresser dans les formes requises; et, lorsqu'elle fut achevée, Lopouloff, après quelque résistance, consentit à ce qu'elle fût expédiée, et profita de l'occasion pour y joindre une nouvelle lettre relative à ses affaires personnelles.

Dès ce moment, les inquiétudes de la jeune personne disparurent, sa santé se raffermit, et ses parents furent charmés de lui voir reprendre sa gaieté naturelle. Cet heureux changement n'avait pas d'autre cause que la certitude où elle était d'obtenir sonpasse-port, et sa confiance sans bornes en la protection de Dieu. Elle allait souvent se promener sur le chemin de Tobolsk, dans l'espérance de voir arriver quelque courrier. Elle passait devant la station ( Terme russe pour relais. ) de la poste aux chevaux pour parler au vieil invalide qui en avait la direction, et qui distribuait le peu de lettres adressées à Ischim. Mais depuis longtemps elle n'osait lui en demander, parce qu'il lui avait parlé avec brusquerie, et s'était moqué de son projet de voyage qu'il connaissait.

Six mois s'étaient presque écoulés depuis le départ de la supplique, lorsqu'on vint avertir la famille qu'un courrier était à la poste avec des lettres pour quelques personnes. Prascovie y courut aussitôt et fut suivie de ses parents. Lorsque Lopouloff se nomma, le courrier lui remit un paquet cacheté, contenant un passe-port pour sa fille, et prit un reçu de lui. Ce fut un moment de joie pour la famille. Dans l'abandon total où ils étaient depuis tant d'années, l'envoi de ce passe-port leur parut une espèce de faveur. Cependant il n'y avait dans le paquet aucune réponse du gouverneur aux demandes personnelles de Lopouloff. Pour sa fille, elle était libre, et l'on ne pouvait, sans la plus grande injustice, la retenir en Sibérie contre sa volonté.

Le silence absolu que l'on gardait avec son père était plutôt une confirmation de sa disgrâce qu'unefaveur. Cette triste réflexion dissipa bientôt l'impression de plaisir que lui avait fait éprouver la condescendance du gouverneur. Lopouloff s'empara du passe-port, et déclara, dans le premier moment d'humeur, qu'il n'avait consenti à le demander que dans la certitude qu'on le lui refuserait, et pour se délivrer des persécutions de sa fille.

Prascovie suivit ses parents à la maison sans rien demander, mais remplie d'espoir et remerciant Dieu le long du chemin d'avoir exaucé l'un de ses voeux. Son père serra le passe-port parmi ses hardes, après l'avoir enveloppé soigneusement dans un morceau de linge. Prascovie remarqua cette précaution, qui lui parut de bon augure, car il aurait pu le déchirer ; elle n'attribua le refus de son père qu'à un dessein particulier de la Providence, qui n'avait pas encore marqué l'heure de son départ. Bientôt après, elle se rendit au bois, où elle passa deux heures à prier, se livrant à toute la joie que son ardente imagination lui inspirait, et n'ayant plus aucun doute sur le succès de son entreprise.

Ces détails pourront paraître à quelques personnes puérils et minutieux ; mais lorsqu'on verra les projets de cette jeune fille réussir au delà de ses espérances et de toute probabilité, malgré les obstacles sans nombre qu'elle avait à surmonter, on se convaincra qu'aucun motif humain n'aurait suffi pour la conduire au but qu'elle se proposait, et qu'il fallait pour une telle oeuvre cette foi qui transporte les montagnes. Dans tout ce qui lui arrivait, Prascovie voyait toujours le doigt de Dieu. Aussi disait-elle : J'ai été quelquefois éprouvée, mais jamais trompée dans ma confiance en lui. » Un incident qui eut lieu peu de jours après vint encore ranimer son courage, et contribua peut-être à déterminer ses parents. Sa mère, sans être absolument superstitieuse, s'amusait parfois à chercher des pronostics de l'avenir dans les plus petits événements de la vie. Sans croire aux jours malheureux, elle évitait cependant d'entreprendre quelque chose le lundi (En Russie, le lundi passe pour un jour malheureux parmi le peuple et les personnes superstitieuses. La répugnance pour entreprendre quelque chose, mais surtout un voyage le lundi, est si universelle, que le très-petit nombre de personnes qui ne la partagent pas s'y soumettent par égard pour l'opinion générale et presque religieuse des Russes. ), et n'aimait point à voir renverser la salière. Quelquefois elle prenait la Bible, et, l'ouvrant au hasard, elle cherchait dans la première phrase qui lui tombait sous les yeux quelque chose d'analogue à sa situation et dont elle pût tirer un bon augure. Cette manière de consulte le sort est très-usitée en Russie : lorsque la phrase est insignifiante, on recommence, et en tiraillant un peu le sens on finit par lui donner la tournure qu'on désire. Les malheureux s'attachent à tout, et. sans ajouter beaucoup de foi à ses prédictions, ils éprouvent un certain plaisir lorsqu'elles s'accordent avec leurs espérances.

Lopouloff était dans l'usage de lire le soir un chapitre de la Bible à sa famille : il expliquait aux femmes les mots slavons qu'elles ne comprenaient pas, et cette occupation plaisait infiniment à sa fille. A la fin d'une triste soirée, ces trois solitaires étaient auprès d'une table sur laquelle était le livre saint ; la lecture était achevée, et le plus morne silence ré' naît entre eux, lorsque Prascovie s'adressant à sa ère, sans autre but que celui de renouer la convertion : Ouvrez, je vous prie, la Bible, lui dit-elle, et cherchez dans la page à droite, la onzième ligne. » Sa mère prit le livre avec empressement et l'ouvrit avec une épingle; ensuite, comptant les lignes jusqu'à la onzième à droite, elle lut à haute voix les paroles suivantes :

Or un ange de Dieu appela Agar du ciel et luidit : Que faites-vous là? ne craignez point. »

L'application de ce passage de l'Écriture sainte était trop facile à faire pour que l'analogie frappante qu'il présentait avec le voyage projeté pût échapper à personne. Prascovie, transportée de joie, prit la Bible et en baisa les pages à plusieurs reprises. C'est vraiment singulier, n disait la mère en regardant son mari. Mais celui-ci, ne voulant pas favoriser leur idée à ce sujet, s'éleva fortement contre ces ridicules divinations. Croyez-vous, disait-il aux deux femmes, que l'on puisse ainsi interroger Dieu en ouvrant un livre avec une épingle, et qu'il daigne répondre à toutes vos folles pensées? Sans doute, ajouta-t-il, en s'adressant à sa fille, un ange ne manquera pas de vous accompagner dans votreextravagant voyage, et de vous donner à boire quand vous aurez soif! Ne sentez-vous pas quelle est la folie de s'abandonner à de semblables espérances? »

Prascovie lui répondit qu'elle était bien loin d'espérer qu'un ange lui apparût pour l'aider dans son entreprise. Mais cependant, disait-elle, j'espère et crois fermement que mon ange gardien ne m'abandonnera pas, et que mon voyage aura lieu, quand je m'y opposerais moi-même. » Lopouloff était ébranlé par cette persévérance inconcevable; cependant un mois s'écoula sans qu'il fût question du départ. Prascovie devenait silencieuse et préoccupée : toujours seule dans les bois ou dans son réduit, elle ne donnait plus aucune marque de tendresse à ses parents. Comme elle avait souvent menacé de partir sans passe-port, ils commencèrent à craindre sérieusement qu'elle n'accomplît son projet, et ils prenaient de l'inquiétude lorsqu'elle s'absentait de la maison plus longtemps qu'à l'ordinaire. Il arriva même un jour qu'ils la crurent décidément partie : Prascovie, en revenant de l'église, où elle était allée seule, avait accompagné de jeunes paysannes dans une chaumière voisine et s'y était arrêtée quelques heures. Lorsqu'elle revint à la maison, sa mère l'embrassa toute en larmes. Tu as bien tardé, lui dit-elle. Nous avons cru que tu nous avais quittés pour toujours ! — Vous aurez bientôt ce chagrin, lui répondit sa fille, puisque vous ne voulez pas me livrer le passe-port : vous regretterez alors de m'avoir privée de cette ressource et de votrebénédiction, » Elle prononça ces paroles sans répondre aux caresses de sa mère et d'un ton de voix si triste, si altéré, que la bonne mère en fut vivement affectée. Elle lui promit, pour la tranquilliser, de ne plus mettre d'opposition à son départ, qui dépendrait uniquement de la permission de son père. Prascovie ne la demandait plus ; mais sa profonde tristesse la sollicitait plus éloquemment que n'aurait pu le faire les supplications les plus vives : Lopouloff lui-même ne savait à quoi se résoudre.

@темы: текст, PRASCOVIE LA JEUNE SIBERRIENNE

---

Институтка

[change-ange]

Интересно, героиня какой институтской повести?

Оригинал здесь: www.diary.ru/~paul-poiret/p169224026.htm?oam#mo...

@темы: фотографии, ссылки, творчество, институтка

---

[selil]

Товарищи, увидала я тут на днях, что издательство ЭНАС (честь ему и хвала, и большое спасибо )выпустило новую книжку с многообещающим названием "Парфетки и мовешки: Повесть из институтской жизни". Автор - Т.Н. Лассунская-Наркович. Кто-нибудь что-нибудь знает про саму книгу и про автора?

---

Прошу совета

[Кошка Сью]

Очень хочу купить и почитать книгу "Леди Джейн, или голубая цапля". Автор Сесилия Джемисон.
Знаю, что она вышла в серии "Маленькие женщины". Но меня смутило, что там название урезали. Кто-нибудь знает, саму её не сократили, не покалечили? И достойный ли перевод?

@темы: Джемисон

---

Как погас «Путеводный Огонек»

[change-ange]

Как погас «Путеводный Огонек»

Родившись в 1904 году, журнал «Путеводный Огонек» и его младший брат «Светлячок» (с 1902 года) пережили даже Октябрьскую социалистическую революцию и еще целый год радовали своих читателей свежими номерами журнала и даже премиями-приложениями в виде книг, картин и игрушек. В конце 1918-го года «Путеводный Огонек» потух. В прежние годы в журнале была рубрика «Что произошло за эти дни». Во второй год революции от этого раздела ничего не осталось – иначе пришлось бы там печатать совсем недетские материалы… Остались нейтральные «Изобретения и открытия», «Естественно-исторические мелочи»… Даже письма детей еще не были отражением нового времени: подписчики так же делились своими новостями, увлечениями, предлагали переписываться. Только изредка проскальзывало:

«У нас в городе стоял памятник Екатерине II-ой, но после революции солдаты сняли… Коля Мхитаров».

«Мы жили раньше в Варшаве, но по случаю приближения неприятеля принуждены были выехать оттуда… Эстуся Шульц».

«Но лето в 1917г. было не такое как всегда: за лодку надо было платить 1руб. Владимир Пепович».

«Я ученик 4-го класса белгородского духовного училища и в настоящее время пребываю дома, в селе Логовом, ибо у нас занятия прекратились по случаю недостатка провианта… Вася Спесивцев».

Но редактор А.А.Федоров-Давыдов (тот «милый дедушка» из «Нашей переписки» 1905 года), конечно же, очень переживал за своих детей-читателей, живущих в переломное время, и в одном из №№ 1918-го года поместил рассказ-зарисовку, глубоко трагическую по своей сути.

"Цветы жизни"

Цветы жизни

I.

Леде виделся тяжелый, кошмарный сон...
Он стоит на широком поле, окруженный другими знакомыми ему детьми... А впереди них — огромная толпа. Их лиц он не видит, но он знает почему-то, что здесь много близких ему и знакомых людей. Здесь и папа его, и мама, и бабушка, и дядя Федя, Зарины, Толстовы... да всех не перечислишь…

Они о чем-то волнуются, говорят, — и глухой гул от их голосов стоит над полем…

А небо затянуто зловещей иссиня черной тучей, и только где-то далеко-далеко алеет зарево заката…
И жутко почему-то Леде, и страшно. Горько ему, что они, дети, стоят, точно забытые всеми, точно брошенные...
А гул толпы растет, ширится…
И видит Ледя: издали надвигается на них что-то огромное, громоздкое, как тот сухопутный дреднот, танк, который видел он на картинке в журнале... И рев голосов, зловещих, торжествующих, несется из чрева этого железного чудовищa. Оно надвигается на них, и земля содрогается под его непомерной тяжестью… Толпа дрогнула, отступила и ринулась назад, на них, детей…
Ледя хочет бежать, — ноги не слушаются его; хочет кричать, — что-то комком забивает ему рот, и он не может дышать, - голоса нет... А Ледя чувствует, что он кричит до хрипоты, кричит от ужаса…
В ужасе он открывает глаза, полные слез... Ночь. Трепещет огонек лампадки. Слышится чей-то храп в комнате...
Ледя еще под впечатлением тяжелого сна, — чутко прислушивается…
Сегодня папа читал газету вслух и потом рассказывал о надвигающейся междоусобице, о погромах, о том, что все и каждый рвутся неведомо куда, лишь бы что-нибудь отнять, вырвать у другого…
И Леде жутко и страшно. Мучительно сжимается маленькое сердце в груди, холодный пот проступает на лбу... Он смотрит на икону в углу, на спокойный лик Cпасителя, и невольно глубокое религиозное чувство охватывает его душу... Только Его сила может предотвратить эти ужасы, это и бабушка говорит, и няня Федося...
Он неумело, быстро крестится и скорее прячется с головой под одеяло...
Бедный Ледя — цветок жизни.
Пожалейте эти нежные цветы жизни!..

II.
:
Васька сидит у окна и горько разливается-плачет... Он совсем один в комнате, снимаемой от жильцов его родными
Васька голоден и знает, что и завтра, и послезавтра он будет испытывать это состояние. Уходя, мать дала ему „кубик» серого хлеба, картофелину и селедочную голову. И Васька все это убрал в одно мгновение, — а теперь ему подводит живот от голода...
Отец, механик с завода, ушел на сходку. Торопился, сердился на всех, хоть и говорил, что теперь их дело выгорело, и они будут жить хорошо.



Васька только этого не чувствует. Когда сунулся было к отцу, — тот его оттолкнул:
— До тебя ль, паршивец?.. Этакое ли время нынче!..
Мать с утра до вечера—то яблоками, то папиросами торгует. Говорит, — больно прибыльное дело,—деньги сами собой валятся, и теперь—что она, что отец—люди зажиточные, и жить можно хорошо…
И опять-таки Васька этого не чувствует: Живут они по-прежнему в неуютной грязной комнате; только еще голоднее стало. А по вечерам отец с матерью вернутся усталые, озлобленные. Васька и на глаза им попасться боится, прячется по углам...
Бедный цветок жизни, — Васька, ревущий в одиночестве у окна и сквозь рыдания внимающий окрикам квартирной хозяйки:
— Ишь, разблажился!.. Цыц, ты, постреленок!..


III.

Клава ходит, как потерянная. В гимназии классы пустуют, — то одного учителя нет, то другого. В это время в классе идут разговоры о том, как на площади вора били, о том, как хвост у одного магазина перемешался, и произошла свалка. Одна девочка рассказывает, что ее брат в очереди стоял, купил калоши и перепродал, их тут же вдвое дороже...
Клаве тошно слушать это. Она затыкает уши и сидит в немом отчаянии над раскрытой книгой…
Дома у них тяжело. Нужда во всем. Папа волнуется из-за каждого рубля — работает днем где-то на складе, а вечером — у себя дома до поздней ночи переписывает какие-то отчеты и бумаги. Мама ходит с утра до вечера—в поисках работы, — говорит,—лучше всего торговать газетами на улице. Возвращается домой усталая, измученная и просвету нет!..
Былые вечера, когда они, бывало, собирались вечером за столом, кто с книгой, кто с работой,—их нет давно… Если начинаются разговоры—то только о том, что сколько стоит, и что будет стоить завтра, или о том, что не нынче—завтра на улицах начнутся погромы и драка...
Тяжело Клаве, — она одна, совсем одна. Тоска давит ее камнем, и нет сил сбросить его с себя и вздохнуть хоть немного с облегчением.
Бедный цветок жизни!..

IV.

Тимка, прачки Авдотьи сынишка, даром, что десять лет на земле прожил, - а всякую мудрость постиг. Устроился в компании с солдатом-отпускным за милую душу. Такую торговлю с ним завели, — что лучше и не надо. И папиросами торгует, и спичками, и картами...
Утром в хвостах стоят, днем торгуют, а вечером барыши подсчитывают. И непременно солдат его обсчитает. Да Тимка и сам не дурак. Положат они колоду карт за 8 рублей продавать, а Тимка ухитрится полтинник лишний с покупателя взять, и о том полтиннике солдату ни гу-гу... Впрочем, солдат часто подозревает это и нет-нет да и даст подзатыльник:
— А и жулик же ты у меня, брат Тимка!.. Нечисто, брат, дело ведешь! Отколь у тебя рубль лишний объявился? Ну, сказывай?..
— Ей-Богу, дяденька, мамка утресь дала.
- Ай, врешь, такой-сякой, это ты не по компанейски: товарища обставлять, - нешто это так водится!..
И сейчас ему подзатыльник!..
Бедный цветок жизни — Тимка-капиталист!..



У околицы села на жердях сидят ребятишки, — стрекочут, как воробьи.
На деревне пусто, — нет почти никого…
— Нонче на усадьбу Утешевскую пошли миром, уж чего-чего не приволокут!.. - говорит рыжий мальчуган. — Ужо побегем туда, робя… Может, что и нам перепадет!..
Бедные, растоптанные цветы жизни!..

А. Федоров-Давыдов

А жизнь журнала как будто бы и не менялась – точно так же пасхальный номер посвящался великому празднику и был полон стихов и рассказов о Светлом Христовом Воскресении. Только номера становились тоньше. Потом они стали сдвоенными, а к сентябрю уже «счетверенными»…

@темы: текст, статьи, "Светлячок", детский журнал, "Путеводный Огонек", 1918 год, А.А.Федоров-Давыдов

---

Детский журнал "Путеводный огонек", 1905 год.

[change-ange]

Детский журнал "Путеводный огонек", 1905 год. "Наша переписка". Продолжение

Отвечаю Наде Мягковой. Советую ей назвать котенка „Котофеем Котофеевичем", а серого с белым—„Муркой". Желаю „Путеводному Огоньку" всего хорошего. Остаюсь Миля.

Многоуважаемый господин редактор! Так как все пишут письма, то и я написал. Мне очень нравится ваш журнал; я с нетерпением ожидаю каждого №. У меня синематограф не вышел. Фоля Марухес.

Приступая к чтению „Путеводного Огонька", шлю редакции привет и пожелание достигнуть чего она желала — „дать честное, правдивое и здоровое чтение" нам и тем вызвать в наших душах «собственный путеводный огонек", теплящийся в сердце каждого из нас. Дуня Инкигрина.

— Спасибо за пожелание. Исполню вашу просьбу, конечно. Ф.-Д.

Мы получили ваши премии и сделали башенку огней и картонажи. Теперь делаем Петрушку. Башенку уже зажигали; она всем понравилась. Я издаю журнал „Снежинку". В „Светлячке" мне очень нравятся: „В ожидании елки", и „Волчья приманка", еще нравится „Дедушка-мороз".Дима Якубович, 7 лет.

— Какой же вы журнал издаете? Пришлите нам номер.

Сегодня я получил 2-й № „Путеводного Огонька". Я пишу на папиной пишущей машинке (я очень люблю на ней писать). Я получаю кроме 2-х ваших младших сынков, т.-е. „Пут. Огон." И „Дело и Потеха", еще журнал „Друг Детей". Мне подарили на Новый год книгу: „Богдан Хмельницкий"; эта книга мне очень нравится. У меня есть еще книги: „Под русским знаменем", „История Суворова", „Принц и нищий" и т. д. Прошу вас сообщить мне, почем отдельный № „Пут. Ог." за 1904 год, сколько стоит „Сборник театральных пьес" за 1901 г. и каждый томик Р. Киплинга (т.-е. начало „Отв. мор."). Советую вашим „деткам", едущим в Питер, одеваться потеплее, потому что здесь холодно, и чтобы надевали башлыки, потому что могут отморозить ушки. А вам желаю доброго здоровья и не простудиться, когда будете их провожать. До свидания, дорогой г. Федоров-Давыдов. Р, S. Я хотел бы знать, кто из моих товарищей по журналу читает вышеозначенные книги. Еще раз до свидания, г. Федоров-Давыдов. Целую вас. Сережа Живкович.

— Спасибо за предупреждение. У „деток" обложки хорошие, им тепло будет. Отдельные — по 25 коп., сборник пьес—50 коп., Киплинг – по 20 к.

Ваш журнал мне выписали на новый 1905 г. Прочтя оглавление, я заметила, что было приложение к журналу „Путеводный Огонек" за 1904 г. две картины в красках: „Бегство французов в 1812 году» и „Поклонение волхвов", которых я не получала. Мне это весьма жалко, интересно было бы их поглядеть. Мне очень нравятся рассказы: „Без роду, без племени", „Дети лейтенанта", „Пещерный мальчик" и „Медведица". Я письмо пишу в первый раз. Желаю успеха. Ниночка Петрова.

— Сообщите ваш адрес, мы вышлем вам эти премии.

Очень прошу вас высылать мне в 1905 году журнал „Путеводный Огонек". Мама сказала, что я уже большая, а „Путеводный Огонек" получают дети до 12-ти лет, а мне уже 13; но я упросила маму подарить мне 3 рубля, отказавшись от всяких других подарков, а папа дал мне 1 руб. на „Дело и Потеху". У меня есть две сестры, 9 и 7 лет, и я дома сама издаю детский журнал „Лесной Колокольчик", всего 7 коп., и мне только хватает на бумагу. Я очень люблю писать, и если вам, дорогой г.редактор, интересно, то я вам буду присылать кое-что. Мама говорит, что вам можно посылать бандеролью, а то письмом дорого стоит. Правда? Скажите, дорогой г. редактор, правда, „Дети лейтенанта" были дети Стесселя? Ведь и у него, был повар-японец, и в „Детях лейтенанта" сказано в конце: „дети лейтенанта" С... До свидания, дорогой г. редактор и милый „Путеводный Огонек", от всей души и желаю тебе всего .лучшего мире. Юлия Нещерет.

— Пришлите мне ваш журнал посмотреть и ваши работы. Спасибо вам за ваши добрые чувства. Автор статьи „Дети лейтенанта» сейчас сам на войне; когда вернется, он вам о том напишет. Посылатъ бандеролью рукопись можно; вообще—все, что не имеет характера текущей переписки.

@темы: текст, статьи, "Путеводный огонек", 1905, детский журнал

---

Детский журнал «Путеводный Огонек», 1905г.

[change-ange]

Детский журнал «Путеводный Огонек», 1905г. Раздел «Наша переписка».

В старинном детском (от 8 до 12 лет) журнале «Путеводный Огонек», который выходил в Москве с 1904 года, несколько страниц всегда уделялось редактором детской переписке. И не только между читателями: сам редактор, А.А.Федоров-Давыдов, издатель 3 детских журналов, очень тепло относился к своим маленьким подписчикам, старался ответить на любой вопрос, написать хоть несколько, но добрых и нужных слов каждому.
Мне очень понравилось читать эти письма 106-тилетней давности, ведь даже и тогда, когда они были совсем «свежими», одна подписчица рассуждала: «…я очень люблю читать «Наша переписка», а Федоров-Давыдов отвечал:
« - Понимаю вас: в переписке – сама жизнь и правда».

Вот эти «жизнь и правда» 1905 года:

Дорогие товарищи и подруги! Давайте Новый год начнем добрым делом. Все вы, наверное, любите животных, птичек, цветы и деревья, и вам бывает очень жалко, когда их мучают или дурно обращаются с ними? Так вот давайте мы все, кто получает журналы дяди Федорова-Давыдова, заключим союз и дадим друг другу слово: никогда не обижать, не мучить собак, кошек, вообще всех животных, не разорять гнезд, не держать в неволе птичек; будем друзьями и за своих друзей будем заступаться, когда будем видеть, что другие их мучат, будем упрашивать ласково, чтобы их не мучили, что они так же, как и мы, чувствуют боль, только сказать не могут. Будем друзьями птиц и животных, станем охранять их, заботиться о них. И будем в письмах сообщать о жизни наших друзей, кого и как удалось спасти, об их уме и привычках, и наша переписка будет очень интересная.

еще много-много писем

Назовем наш союз „Союзом Светлячка". Напишите, кто думает, как мы, и кто согласен на этот союз и кто хочет быть друзьями животных, птичек и растений. У нас есть книга, „Друг животных", соч. Горбунова - Посадова, ц. 80 к.; советуем всем ее иметь и читать, она такая интересная; там и про диких, и про домашних животных столько хорошего. Мы когда прочли с мамой эту книгу, еще больше стали любить и жалеть животных. У нас много хороших книг, целый шкаф только детских книг; вот самые интересные: „Волчья дубрава", „Разореное гнездо", „Сам себе помогай", „В снегах". Мы бы очень хотели, чтобы и вы все то прочли, что мы с мамой. Так хорошо вечером в столовой! Мы с Юрой рисуем или клеим, а мама нам читает детские книги, такие интересные, что папа и бабушка их слушают с удовольствием. Мы еще любим петь и много знаем русских песен: „Два великана", „Дубинушку" и мн. др. Ох, какое большое письмо вышло! Боимся, что редакция за это не напечатает наше письмо. Целуем вас всех! Нина и Юра Кобиевы.

В редакцию. Сначала я не знал, что тебе можно писать письма, так как я не читал последних листков. Но недавно моя мама мне сказала, что многие дети переписываются с тобой, и мне так захотелось написать тебе! Как только получил я журнал, то сейчас же прочел „Рикки-Тикки-Чк", из сказок Киплинга. Мне это очень понравилось; я думаю, и остальные рассказы тоже хороши, Помести пожалуйста мое письмо в „Переписке", а то я читал, что ты забываешь письма некоторых. Счастливого успеха в делах. Ученик приготовительного класса Костромской гимназии. Сережа Лебедев.


— Ох, забывать писем—не забываем, а иную пору места нет, ничего не поделаешь. А потом, глядишь, время ушло, и письмо интереса не имеет. А бывает и так, что письма на почте пропадают.


Прошу вас мне сообщить, как обращаться с куклами, присланными нам при журнале „Светлячок". Они названы «куколки с переодеванием", а там все только половины платьев и шляп, так как же их одевать? Прошу мою подругу Лелю Соболеву написать мне, получает ли она „Путев.Огонек". Мне очень нравятся названия новых рассказов, которые вы нам обещаете на этот год. Иза Гризова.


— С изнанки к куколкам приклейте две тонкие поперечные полоски бумаги; приклейте одними кончиками полоски. Куколку надо продеть между платьем и этими двумя полосками.


Прошу вас сообщить, где я мог бы достать программу морского училища; я собираюсь поступать туда; если будете так добры, то сообщите сами мне программу морского училища. Прошу вас также побольше помещать рассказов вжурнале из морского быта. Л.Фортунатов.


— Морской кадетск. корпус. (Спб., Николаевская набер., 171). Принимаются сыновья флотских офицеров и потомственных дворян. В младший класс принимаются от 13—15 лет, 1-го сентября, по экзамену, в объеме программы 3 классов гимназии или реального училища или кадетск. корпусов. Программу выпишите оттуда.
Спб. училище дальнего плавания. (Петерб.: Вас.Остр., 10 лин., 371). Программу выпишите оттуда, нам неизвестно.— Имеется книга, составленная г. Влахопуловым, „Программы всех учебных заведений".


Я учусь въ московской 6-й гимназии во 2-м класее, вместе с Н.Ходатаевымъ. Кроме „Путеводного Огонька" я выписываю „Светлячок" и „Дело и Потеха". Скажите, при каком № „Светлячка" выйдет опера „Грибной переполох"? Витя Шишаков.


— Во втором полугодии, при №19.


„Путеводный Огонек" мне нравится, но в нем мало стихотворений. Помещайте, пожалуйста, побольше своих. А. Баранов.
P. S. Товарищам и подругам по журналу: Наде Мягковой: назовите котиков „Ромео" и „Лоренцо". Борису Березовскому: я также люблю собирать камни и набрал порядочную коллекцию.



Можно мне переписываться с кем-нибудь по журналу, скажите. Мы склеили рыцарский замок, но он у нас расклеился. До свидания. Шура Степанова.


— Можно, конечно. Запрашивайте о том, что интересует вас.


- Нюре Борисовой. Не можем исполнить вашей просьбы.


Если бы вы знали, с каким нетерпением жду журнал! Я очень люблю собирать цветы, марки; марок у меня более 500 шт.; я люблю насекомыхъ; напишите мне, какую книгу купить, в которой описывают насекомых. Николай Рахманинов.


- Книги: Шарп, Д. „Насекомые". В. I. Введение. Изд. Брокгауз и Ефрон, ц. 1р. 50 к.—Мартинъ. Ф. „Три царства природы". Изд. Маркса, Спб., ц. 8 руб.


В числе обещанных премий за 1904 год была обещана премия „Сборник детских пьес". Я его не получила. Будьте так добры, многоуважаемый г. редактор, могу ли я получить его теперь. Я очень хотела бы его иметь. Напишите, что нужно сделать. Я думала получить этот сборник при первом номере этого года 1905, как опоздавшую премию, но ее нет. Александра Копытько.


- Сообщите ваш точный адрес только, мы вышлем „Сборник". Премия вышла своевременно. Премия не запоздала, этого не может быть.


Прошу вас прислать пробный № Дело и Потеха". Мне очень нравится журнал „Путеводный Огонек", и спрашиваю вас, можно ли выписать „Путеводный Огонек" за прошлый 1904 год и сколько он будет стоить? Я учусь в С.-Пб. Петровском училище, в 1-мъ классе. Коля Кочешков


- За 1904 год журнал имеется. Ц. 3 р. с пересылкой.


— Эйдле Цуккерман и Лизе Гроссман. Вы спрашивали, где можно купить и какую книгу по вопросам вегетарианской кухни. Обратитесь в книжный склад .„Посредника", Москва, Долгий пер.; у них есть издание „Вегетерианская кухня". Ц. 75 коп. - Не помещали вашего письма за недостатком места; а ваши обвинения несправедливы, я в этом № вы убедитесь в том.


Милый дедушка Федоров-Давыдов! Не знаю, почему я представляю себе; вас стареньким дедушкой, как рождественский дед, а еще больше потому, что вы прислали мне такой хороший, толстый журнал. Теперь я жду другого, «Дело и Потеха». Маня Шишова.


— Не знаю, до сих пор я еще рождественским дедкой не был, и я пока вовсе не старенький, честное слово! Спасибо за пожелания, помните? А. Ф.-Д.


Очень обижаюсь, что вы не напечатали моего письма в отделе «Наша переписка». Конец «Без роду, без племени» произвел на меня хорошее впечатление. Желаю «Путеводному Огоньку» всего хорошего и чтобы он долго издавался под редакцией Федорова-Давыдова. Ваша подписчица Идуся Рубин.


Я была за границей и только 15 ноября приехала. Была я в Берлине, во Франкфурте на/Майне, в Женеве, в Висбадене, в Майнце, в Монтре, Ницце и в Ментоне. «Путеводный Огонек» мне очень нравится, и мама мне уже выписала его на 1905 год. Желаю успеха «Путеводному Огоньку». Я вот что слышала: «У одного хозяина были собаки, по имени «Дружок», «Джек», «Букет» и «Мирта». Они жили между собою очень дружно, как говорится, что водой не разольешь. Когда хозяин куда-нибудь уезжал и брал одну из них, то остальные очень скучали; а когда та назад возвращалась, тогда они были веселы. Один раз ночью, когда все спали, проснулся „Джек" и почувствовал запах гари. Тогда он, недолго думая, бросился будить своих друзей и хозяев. Когда все в доме всполошились, то оказалось, что дом горит. Люди в это время растерялись, — но собаки хватали все, что оставляли; хотя пламя увеличивалось, но наши смельчаки не переставали вытаскивать вещей. И таким образом они спасли все вещи». Ида Левинсон.


Отчего вы не напечатали мое первое письмо? Мне нравятся рассказы: «Дети лейтенанта», «Как животные воспитывают свою детвору», «Дядюшка Яков офеня», «Без роду, без племени» и стихотворение «Пчелы-жадюги». Прошу редакцию ответить на мое письмо. Леля Гильшер.


— Письмо ваше могло затеряться, мы его не имеем.


Мне очень нравятся особенно рассказы: «Без роду, без племени», „Морской колдун", «Дядюшка Яков офеня». Я хочу сделать «чудодейственный каток», но у нас нет глины; напишите, чем заменить глину. Если можно, то пришлите мне модель рыцарского замка, оттого что я ее потерял. Желаю многия лета «Путеводному Огоньку», «Светлячку», «Делу и Потехе», а также и редактору. Д. Боряев.


— В устройстве этой игрушки главную роль играет не глина. Вообще надо сделать два каких-нибудь возвышения или столбика. Вы не сообщили нам вашего точного адреса, по которому выслать вам модель замка. Не забудьте прислать нам его.


Я первый год получал «Путеводный Огонек». Мне нравятся рассказы: «Без роду, без племени», «Дети лейтенанта», «Собака-герой на войне» и «Царевна-лягушка». Загадки и шарады я очень люблю и решаю их с удовольствием. Я учусь во 2-й гимназии в І-м классе. Я составляю коллекцию перьев; у меня их еще немного. Не знаете ли вы, какие есть лучшие перья? Напишите пожалуйста. А.Казанский.


— Перья, как вы, знаете, бывают разной величины, разного устройства: для обыкновенного наклонного письма, для прямого письма, для букв рондо, для черчения и проч. Кроме того, у каждого человека—особый нажим руки на перо во время письма; сообразно с этим делают перья с тонким раскепом и с толстым, — твердые и мягкие. Лучшие перья вырабатываются фабрикой Бланзи-Пур.


Мы устраивали 6-го января 1905 г. спектакль, — я, Надя Мягкова, и мой брат Митя (ему 7 лет). Остальные участвующие — мои знакомые. Опишу подробно. Раздался первый звонок, Дети, которые уже напились чаю, пошли в зал. Оставшиеся же торопливо допивают чай. Надя только смеется про себя над поспешностыо детей. Она не только не торопится скорее допить свою чашку, но просит налить еще. А дети уже на местах. Они с нетерпением смотрят на зеленый занавес, который отделяет сцену от зрителей. Вверху занавес красиво убран ветками елки. Дети разговаривают между собой. Общая тема разговора — это будущий спектакль. Играют „Рождественская звездочка" и „Нет кота в дому, мыши ходят по столу'". У каждого зрителя в руках программа, и он несколько раз перечитывает ее. Надя и Соня уходят за занавеску, где одеваются дети-актеры. Там поставлен столик, на котором стоит зажженная свеча и лежит открытая книга, по которой Иван Петрович будет суфлировать. „Все готово?" - спрашивает он Надю. „Все", — отвечает она. Надя — хозяйка дома. Её родители любят своих детей. Вот и теперь, чтобы их повеселить, они устроили им спектакль. Надя играет роль Нюни Ростовцевой, 13 лет, а её брат Митя, которому только 7 лет, играет Сережу, брата Нюни. Вот второй звонок, и с бьющимися сердцами входят на сцену Надя, Ваня Андреев и Люба Петрова. Они садятся вокруг стола и приготовляют тетради, книги и перья. Раздается третий звонок, занавес отдергивается, и Люба (которая играет Нину Ростовцеву) начинает. Надя волнуется, она осматривает зрителей; многих еще нет. Как в чаду проходить весь спектакль. Но вот все кончилось, Дети переоделись, занавес отдернули, заиграл граммофон, и дети начали танцовать. Но никто не танцует так много, как Надя и Люба. Какой бы ни был танец, а они уж танцуют вместе. После танцев дети садятся и играют в „Почту", но через несколько минут их зовут ужинать. После ужина маленькие дети уезжают, а большие остаются потанцовать. Но уже поздно, и дети разъезжаются по домам. Наде велели ложиться спать. Но ей спать не хочется. Она уже в постели и думает: „Ведь это уже третий спектакль, который мы устраиваем. Когда-то будет еще такой же? Ах, какой был сегодня для меня счастливый вечер!" Надя Мягкова.

@темы: текст, 1905, детский журнал, "Путеводный Огонек", иллюстрации

---

"Отчего" Кондрашовой

[ess]

К сожалению не очень четкие снимки

@темы: Кондрашова

---

Стихотворение Чарской из "Нового мира". 1903г.

[change-ange]

Журнал «Новый мир», 1903 год.

Милый, это счастье? Счастье, или сказка?
Жар твоих объятий... жгучее лобзанье...
Долгая, как вечность, пламенная ласка,
Взора голубого страстное мерцанье,
Милый, это сказка! Бред её случайный...
Счастья нет на свете. Есть обман да слезы...
Эти поцелуи с их отравой тайной,
Этот жар объятий — это сон и грезы!
Л.А.Чарская.

@темы: текст, "Новый мир", творчество, Чарская, 1903

---

очень интересная статья

[ess]

Для тех кто владеет украинской мовой
ikt.at.ua/publ/pamjat/obshhestvennye_dejateli_r...

@темы: кондрашова

---

Большой русский альбом

[telwen]

Опять немного не в тему- но нашла прекрасный ресурс со старинными фотографиями...
Сижу рассматриваю уже второй час.
Надо будет и фотографии, сохранившихся у нас тоже туда загрузить. И вы присоединяйтесь:

@темы: фотографии, ссылки

---

Л.Чарская "Мотылек"

[telwen]

Начало повести
Некоторое время назад мне удалось добыть те два! (Ах , всего два!) недостающих номера журнала "Задушевное слово" для старшего возраста за 1918-й год.
Последний из них датирован 31 марта 1918-го
маленькое продолжение "Мотылька"
И ВСЕ

Л.Чарская
повесть для юношества.

МОТЫЛЕК
(не окончено)
ГЛАВА V
— Дядино семейство.

Семейство Мальковских занимало бельэтаж роскошного дома на Сергиевской улице. Старик-швейцар с целыми рядами медалей и орденов на груди, очевидно бывший солдат, с удивлением покосился на Шуру, когда девушка заметно робко осведомилась, тут ли живет сенатор Мальковский.
Таких скромных посетительниц старому Сидору не приходилось еще пускать по своей блестящей парадной лестнице.
Он еще раз оглядел стоявшую перед ним молодую девушку, одетую в порыжевшее от времени старенькое осеннее пальто и такую же шляпу и со стареньким, весьма непрезентабельного вида, чемоданом в руках.
— Вы, что же, в услужение к господам Мальковским?—спросил Шуру швейцар.
— Нет, я жить буду здесь, в дядиной квартире, — отчетливо, несколько обиженным тоном, ответила девушка.
Тут уже настала очёредь смутиться старому Сидору. С далеко несвойственной его почтенному возрасту юркостью, он стремительно вскочил со своего места, (старик сидел до этой минуты на высоком табурете у дверей), рванулся к Шуре и стал в буквальном смысле слова вырывать у неё из рук чемодан.
— Уж, извините, ради Бога, барышня, сразу-то не признал в вас баринову сродственницу... Стар я стал больно, глаза, известное дело, плохо работают: уж вы не взыщите. Позвольте вам чемоданчик донести до дверей, а там Дашу ихнюю вызову, либо лакея, пущай возьмут вещи. Пожалуйте, вперед, барышня.
И он, суетясь и волнуясь, проводил Шуру по роскошной, устланной ковром, лестнице во второй этаж, где у раскрытой настежь двери их уже ждал высокий, представительного вида, лакей.
— Вот, Артемий, к их превосходительству барышня—племянница пожаловали,—сообщил последнему швейцар и передал лакею Шурины вещи.
— Как же-с, мы барышню Александру Ивановну давно дожидаем,— с приветливой улыбкой поклонился Шуре Артемий.—Господа в столовой, пожалуйте...
Уже за несколько комнат, Шура услышала веселые молодые голоса, доносившиеся из столовой. Еще несколько секунд и она, предшествуемая лакеем, очутилась на пороге большой несколько темноватой под дуб комнаты, посреди которой стоял накрытый стол. Мальковские сидели за завтраком. Их было здесь шесть человек, вся семья в сборе. Прежде всего, Шуре бросилось в глаза представительная сухощавая фигура главы семейства и её троюродного дяди Сергея Васильевича Мальковского, господина лет пятидесяти с небольшим. У него было совершенно гладко выбритое лицо и только маленькие седоватые баки обрамляли щеки. Большие серые глаза навыкате смотрели внимательно и серьезно, а полные губы улыбались добродушно. Его густые, совершенно почти седые, волосы были тщательно причесаны. Пенсне болталось на груди на тоненькой золотой цепочке.
— Совсем англичанин, —определила про себя дядю Шура и перевела взгляд на сидевшую против него женщину.
Она уже слышала, что дядя Сергей женился несколько лет тому назад вторым браком на еще молодой чрезвычайно симпатичной женщине и теперь с живейшем интересом уставилась на молодую особу, сидевшую на месте хозяйки дома.
Нина Александровна Мальковская принадлежала к тому типу людей, которых нельзя не заметить сразу, а, заметив, невозможно уже забыть. Стройная, черноглазая, черноволосая, причесанная строго-гладко на пробор, с красивыми чертами тонкого благородного лица, с грустно-задумчивым взглядом и рассеянной улыбкой, она была удивительно привлекательна и мила. Строго выдержанный костюм из гладкого темного сукна делал ее похожей на молодую девушку, и она казалась старшей сестрой сидевших здесь же трех своих падчериц, несмотря на то, что могла бы быть матерью двум младшим из них.
Эти две младшие—Кара (Конкордия) и Женя, пятнадцати и шестнадцати лет, так и впились любопытным взглядом в Шуру, едва она появилась на пороге. Это были некрасивые живые девочки. Тут же за столом, визави их, сидела, старшая сестра, о которой Шура знала из писем дяди к отцу, как о будущей знаменитости, так как у Лиды Мальковской был хороший голос, и она усиленно занималась пением. Эго был вылитый портрет старика Мальковского: то же длинное, английского типа лицо, те же серые холодные выпуклые глаза и даже те же губы, с немного иронической улыбкой. Прелесть женственности и мягкости совершенно отсутствовала в этом юном лице. За то что-то безвольное и бесхарактерное читалось в лице сидевшего подле сестры семнадцатилетнего лицеиста, избалованного, изнеженного юноши, розового и упитанного, как племенной теленок.
«Это Мамочка — баловень семьи», промелькнуло в голове Шуры при взгляде на двоюродного брата, о котором она уже не мало слышала от своих родителей.
Мамочка или Матвей Сергеевич Мальковский очень походил лицом и манерами на свою покойную мать, первую жену дяди Сергея, и не мудрено поэтому, что сестры Мамочки, хорошо помнившие покойницу и горячо любившие ее, перенесли теперь эту любовь на брата, отразившего черты покойной.
Мамочке все спускалось, прощалось, благодаря этой любви. То был маленький божок семьи, избалованный всеми её остальными членами.
И единственный, кто еще не совсем превозносил Мамочку и этим не портил его в конец, это был сам Мальковский, старавшийся, так или иначе, действовать на юношу.
Присутствовал здесь за столом и шестой человек—молодая, бесцветная на первый взгляд и молчаливая, особа, разливавшая после завтрака кофе из серебряного кофейника.
Шуре Струковой эта молодая особа была совсем незнакома. Впрочем ей и некогда было делать догадки на этот счет.
При появлении вновь прибывшей на пороге столовой, дядя Сергей отложил в сторону газету, которую читал до той минуты, и с протянутой рукой пошел Шуре на встречу.
— Здравствуй, Сашенька, — произнес он членораздельно, ясно и громко, тем голосом, каким обыкновенно лекторы читают свои лекции и ораторы говорят на собраниях.—Добро пожаловать! Мы давно поджидаем тебя. Вчера твои родители прислали нам письмо на счет дня твоего приезда, но, к сожалению, мы его получили только сейчас, так что не было никакой возможности встретить тебя на вокзале. Ну, да, раз добралась до нас без посторонней помощи—очень рад. Доказывает только твою находчивость... Познакомься же со всеми моими, девочка, позавтракай и затем кузины отведут тебя в свою комнату. Ты будешь жить с Катей и Женей.
— Феничка, позаботьтесь о завтраке для моей племянницы,—бросил он в сторону бесцветной молодой особы, которая, услышав это, тотчас же исчезла в буфетной. Шура же подошла здороваться к тетке. Прекрасные глаза молодой женщины с минуту внимательно задержались на её лице. Она обняла гостью и шепнула ей:
— Я уверена, что мы будем друзьями, если вы, конечно, пожелаете этого, и чуточку полюбите тетю Нюту.
Шуре хотелось сказать, что она уже любит ее—обаятельную, милую женщину, успевшую одним взглядом своих добрых ласковых глаз привлечь сердце племянницы. Она не успела, однако, ничего сказать, потому что в тот же миг Кара и Женя повисли у неё на шее, шепча ей, попеременно в уши:
— Миленькая! Хорошенькая! Очаровательная кузиночка! Милая вы наша провинциалочка! Как хорошо, что вы приехали сюда и будете жить с нами! Мы вам покажем Петроград, свезем в театр, в цирк, в балет, на вечер к tante Софи. У tante Софи такие вечера, что прелесть, для самой «молодой молодежи», как говорит tante Софи... Словом, мы вас введем в наш круг и увидите — вам будет превесело с нами! Увидите!
Они стрекотали обе, как сороки, не давая Шуре опомниться.
— Да вот, если хотите и не устали с дороги, мы вас сегодня же свезем к tante Софи... Только вот погода-то неважная... Женя, — авторитетным голосом и тоном скомандовала старшая из сестер Кара,— открой скорее форточку и высунь руку, взгляни—не идет ли дождь...
— Ну, вот еще!.. Буду я беспокоиться, посмотри сама, если хочешь,— отрезала Женя...
— Ну, тогда...—и Кара, наградив сестру убийственным взглядом, сама бросилась к окну.
— Но ты с ума сошла, напускать сырость и холод в комнату, Кара, в моем присутствии. Или ты забыла, как мне надо беречь свое горло... Нет ничего хрупче голоса, а если он пропадет... — произнесла высокая бледная Лида, с видимым неудовольствием в тоне и голосе.
— ... То мир потеряет одну из величайших знаменитостей в лице будущей певицы Мальковской,—с неподражаемо-комической гримасой докончил за старшую сестру Мамочка.
— О, Мамочка, как он остроумен, неправда ли!—так и всколыхнулись сестрички-сороки.
— Лида—трусиха и дрожит за свой голос, точно он не весть какое сокровище. Правда, она талантлива—Лида, но ведь и мы не бесталанны тоже: Мамочка дивно играет на флейте, я— скульпторша, а Женя художница. Семья самых настоящих вундеркиндов...
— И у вас есть какой-нибудь талант, конечно, кузиночка'? — неожиданно огорошила Кара вопросом Шуру.
Та невольно смутилась, вдруг почувствовав себя совсем ничтожной среди этого сборища талантливых юных особ: певиц, музыкантов, скульпторш и художниц. Правда, она, Шура, всегда недурно танцевала, но разве танцы могут идти в счет при таком положении вещей? Между тем, Лида успела подойти к ней и сказать:
— Я тоже очень рада вашему приезду, Александрин, и буду рада вдвое, если
у вас окажется артистическая натура и вы умеете понимать прекрасное.
— Её пение, например, — снова пискнул фальцетом Мамочка.
Отец незаметно взглянул на него из-за газеты, в чтение которой успел погрузиться снова, и юноша замолк сразу, словно поперхнулся.
Потом Шуру усадили подле тетки, а белокурая бесцветная особа принесла ей подогретых котлет с горошком и яичницу на сковородке—предназначавшуюся на завтрак. Шура с большим аппетитом в пять минут покончила с ним, выпила кофе, налитый той же Феничкой, и, поблагодарив дядю и тетку, позволила двум младшим кузинам увести себя и показать ей её будущий уголок...
КОНЕЦ

И еще: два детских письма из этого самого номера.
Москва.
Дорогие товарищи! Приезжая каждое лето в деревню, я привозил с собой разные книги для чтения. Деревенские мальчики, воспитанники сельской школы, узнав об этом, стали меня просить дать им «почитать». Я охотно исполнил их просьбы. Наконец, у меня мелькнула мысль устроить у нас в деревне настоящую библиотеку, в которую я отдал много моих книг и, кроме того, выпросил много книг у знакомых. Таким образом составилась библиотека в 300 книг. С помощью деревенских мальчиков я устроил полки для книг, составил правила пользования книгами, завел особые записи и т. д. Библиотека существовала три года (только во время летнего сезона) и пользовалась большим успехом. Недавно я получил известие, что наш дом в деревне стал жертвой грабежа и что почти все мои книги при этом расхищены. Делясь моим горем с товарищами, прошу сообщить, устраивал ли еще кто-нибудь подобную библиотеку.

Алексей Войнов, 14 лет.

Петроград.
Дорогие подруги! Полагаю что вам будет приятно узнать, как я, за неимением муки, пекла вкусные лепешки из картофельной шелухи. Я скопила довольно много этой шелухи и не давала ее выбрасывать. Шелуху я сушила на железном листе, а когда она хорошо высушилась, смололи в муку: в кофейной мельнице. Потом прибавляла к этой муке немного пшеничной (или овсяной), сахарного песку (а то и соли), если было под рукой масло, то масло, и делала лепешки, которые пекла, как обыкновенные. Выходили очень вкусные. Никто не хотел верить, что это из картофельной шелухи. Кто последовал моему примеру, тот пусть напишет, очень интересно знать.

Маня Гейер, 12 лет.

@темы: текст, творчество, Мотылек, Чарская, Задушевное слово

---

Виктор Русаков "За что дети любят Чарскую?" - 2

[telwen]

Начало здесь...

V.

За десять лет литературной деятельности Чарская написала свыше 70 больших произведений для детей и юношества, не считая мелких очерков и сборников небольших рассказов. Тут и повести из институтской жизни («Записки институтки», «Княжна, Джаваха», «Люда Влассовская»), тут и повести из кавказского быта («Вторая Нина», «Джаваховское гнездо»), тут и сказки («Сказки голубой феи»), и сборник кавказских песен и предании («Вечера княжны Джавахи»), большие исторические повести («Смелая жизнь», «Паж цесаревны», «Газават», «Грозная дружина», «Царский гнев»), рассказы из истории для маленьких читателей («Так велела царица», «На радость царевичу»), повести из жизни мальчиков («Дом шалунов», «Первые тсварищи», «Счастливчик», «Щелчок»), из жизни бедных детей улицы («Записки сиротки», «Серый дом», «Лизочкино счастье»), веселые рассказы для малюток («Рыжик и Чернушка», «Когда мы были маленькие»), большая повесть из жизни сестер милосердия («Сестра Марина»), облеченное в повествовательную форму жизнеописание святого Сергия Радонежского («Один за всех»), серия автобиографических повестей («За что?», «Большой Джон», «На всю жизнь») и прочее и прочее. Есть затем у Чарской и юмористические произведения, есть и такие, в которые вставлены юмористические эпизоды («Дом шалунов», «Первые товарищи» и др.). Есть и серьезные повести, рисующие театральный быт («Лесовичка») и так далее, и так далее.
Уже один этот перечень показывает, как богата фантазия писательницы, как разнообразны затрагиваемые ею темы.
Конечно, среди такой массы произведений есть вещи более и менее талантливые, более и менее удачные. Но все безусловно проникнуты искреннею, горячею любовью к юному поколению, все направлены к тому, чтобы будить в юных читателях добрые чувства, показать светлые и темные стороны их жизни, их поступков, а рядом выставить и жизнь взрослых, открыть перед детьми настоящую жизнь, насколько это доступно юным читателям и насколько желательно вообще.
Кроме повестей, рассказов и исторических книг, Чарская выпустила и две книги стихов для старшего и для младшего возраста («Голубая волна», «Веселая дюжинка»). Печать отметила в них «изящество, грациозность, признала многие из них прекрасным материалом для декламации» («Литературно-Театральный Курьер», 1911. 29.1), нашла их хорошенькими и признала в них искорки настоящего поэтического таланта («Нива», 1910. 5), признала, что стихотворения Чарской, вызывая в детской головке живые образы и фантазию, легко запоминаются маленькими читателями («Московские Ведомости», 1910. 23. XII), нашла, что по свежести и чистоте настроений и мотивов стихи Чарской хороши именно для детства и первой юности («Новая Русь», 1910. 9. II)
Вообще большинство отзывов печати о произведениях Чарской вполне признает несомненные достоинства её таланта.
Из огромного числа таких отзывов приведем лишь несколько, как доказательство, что успех Чарской основывается не только на вкусах детей.
М. Соколовский, отмечая на столбцах «Голоса Правды» (1908. 11. XII), что повести Чарской пользуются большим успехом среди юных читателей, что на них предъявляется большой спрос, объясняет это тем, что написаны они очень литературно, читаются легко, вполне пригодны для детских подарков.
По мнению Н. Чехова («Детская литература»), Чарская обладает живою фантазиею и вполне литературным слогом... Среда, описание которой наиболее удается Чарской, это жизнь женского института.
Рецензент «Нивы» (1911. 50) находит, что
Чарская пишет литературно и хорошо знакома с изображаемым бытом.
«Новая Русь» отметила, что Чарская «умеет беседовать с детьми и знает путь к их сердцам» (1910. 9. II).
О «Газавате» Чарской «Известия по народному образованию» пишут:
Эта прекрасная книга читается с живейшим интересом... Она будет украшением всякой библиотеки (1907. II).
«Исторический Вестник» о том же «Газавате» пишет:
Это безусловно талантливо написанная повесть для юношества, которая долго будет читаться, в виду интереса и задушевности, веющим с каждой страницы... События героической борьбы настолько трогательно, тепло и живо запечатлены на страницах этой книги, что невольно переживаешь все тревоги, все надежды каждого из героев (1911. ХII).
«Русская Школа» указывает, что
Чарская стремится привлечь внимание молодого читателя, главным образом, правдивостью психологической подкладки, художественностью картин (1906. IV).
«Правительственный Вестник» в рецензии о повести «Люда Влассовская» (1904. 23. XII) находит, что
по описанию сцен и психологическому анализу в повести можно думать, что сам автор перечувствовал немало в своих воспоминаниях, и отсюда та теплота, которою веет от его рассказа... Весьма живой язык, драматизм сцен, уменье дать местный колорит различным событиям делают повесть не только занимательной, по и полезной... У юных читателей она пробудит лучшие, благородные чувства...
Тот же «Вестник» в отзыве о «Записках сиротки» и «Лизочкином счастье» говорит:
Госпожа Чарская умеет выбирать яркие, живые характеры, понимает психологию «классной» жизни (1906. 176).
«Варшавский Дневник», по поводу «Записок маленькой гимназистки» Чарской, замечает:
Все повести талантливой на редкость, и весьма чутко понимающей детскую душу писательницы, представляют большой интерес и весьма ценные книги для детского чтения (1911. 20. ХII).
«Товарищ» в отзыве о «Второй Нине» Чарской пишет (1907. 21. VII).
Этот дивный роман из кавказской жизни, полный благоуханных магнолий и роз, живо переносит в роскошную Карталинию и может увлечь любого читателя.
«Биржевые Ведомости» говорят о «Записках институтки»:
Просто, общедоступно и с увлекательною нежностью автор рассказывает историю жизни институтки... Быт института, типы его, радости и печали воспитанниц, первые огорчения и первые проявления красивой дружбы очерчены автором со знанием дела, наблюдательностью и симпатичною мягкостью (1905. 620).
«Сказки голубой феи» «Речь» находить «написанными занимательно» (1909. 13. XII), а «Новое Время» «написанными красивым и грациозным языком (1909. 08. XII), «Россия» — «проникнутыми сознанием воспитательного значения» (1909. 13. XII), «Нижегородский Листок» — «красивыми и поэтическими, заслуживающими одобрения» (1909. 24. XII), «Педагогический Листок» считает их безусловно интересно задуманными, нередко в изящной форме затрагивающими общечеловеческие вопросы (1910. VII).
«Грозную дружину» Чарской, по мнению «Нового Времени», можно смело рекомендовать для детей в возрасте 13 — 15 лет; написана повесть вполне литературно и хорошим языком; симпатии автора на стороне всех храбрых, любящих свою родину и свободу (1909. 18. XII), «Московские Ведомости» находят, что эту книгу «нельзя не порекомендовать, как приятное и полезное чтение для юношества» (1909. 23. XII), «Русский Инвалид» заявляет, что такая книга, как «Грозная дружина» должна особенно рекомендоваться людьми, чтущими героев (1910. 7. II).
О романе Чарской «Евфимия Старицкая» «Исторический Вестник» говорит, что он написан не только с знанием эпохи, но и вое его персонажи выведены тепло и талантливо (1905. XII).
«Смелую жизнь» Чарской «Русский Инвалид» считает книгой, которую
полезно иметь в военной семье, в офицерской библиотеке, даже в солдатской читальне (1910. 31. X).
«Педагогический Сборник» пишет о «Записках институтки» Чарской:
Рассказ ведется живо и читается с интересом... Книга содержит такие положительные данные, что чтение ее принесет пользу и кадетам младшей роты (1903. XII).
«Слово» в оценке исторической повести «Паж цесаревны» подчеркивает
живой, красочный язык, историческую правдивость изложения, яркую обрисовку характеров и нравов (80. 656).
«Новое Время» о той же повести говорит, что
автор старается заинтересовать юных читателей не только умело выбранной фабулой рассказа, но и ввести в круг тех интеллектуальных стремлений, которые являются характерными для изображаемого времени (80.11.774).
«Киевская Мысль» (1911. 23. ХII) признает, что
Чарская пишет живо и занимательно и умеет заинтересовать свою аудиторию.
«Петербургский Герольд» находит, что
Чарская несомненно даровитая писательница. О крупном таланте рассказчицы свидетельствуют в особенности её книги из школьной жизни. Сцены, разыгрывающиеся в школе, всегда очень пластичны, полны юмора, и нежности (1911, 18. XII),
В отзыве «России» (1907. 25. ХII) отмечается, что
у Чарской очень образный, красивый стиль.
«Голос Либавы(?)» (1911. 17. ХII) пишет, что
все рассказы Чарской дышат удивительной простотой, что так особенно прельщает маленький читательский мир.
Здесь приведена лишь незначительная часть одобрительных, а иногда и прямо восторженных отзывов о Чарской. Таких отзывов в органах печати самых разнообразных направлений — целые сотни.

VI

Согласно результатам анкеты, произведенной Комиссиею по детскому чтению при Учебном отделе О. Р. Т. З. в учебных заведениях Москвы, больше всего увлекаются Чарской дети 13 — 14 лет, причем, сказано в докладе комиссии, положительно зачитываются ею как девочки, так и мальчики.[Труды Первого Всероссийского Съезда по Библиотечному делу 1911 г. «Результаты анкеты по вопросу: какие книги нравятся детям»]
Но по данным тех анкет, которые имел в своем распоряжении пишущий эти строки, увлечение Чарскою захватывает гораздо более широкий круг читателей и читательниц: среди усердных и восторженных юных почитателей и почитательниц Чарской имеются и дети 7-ми летнего возраста (для которых у Чарской имеются особые повести и рассказы, приноровленные к пониманию и миросозерцанию малышей), и взрослые 17-ти летние барышни. Некоторые из прежних читательниц Чарской успели уже стать совершенно взрослыми, стали матерями и воспитательницами, и среди них есть значительное число таких, которые сохранили наилучшие воспоминания о некогда «любимейшей» своей писательнице.
Однако, само собою разумеется, что среди юных читателей и читательниц повестей Чарской есть и такие, которые не разделяют восторга своих сверстников и сверстниц. Это, впрочем, по указаниям упомянутой комиссии, не относится к детям до 14 лет: «только позже, к 15 годам, появляется критическое отношение к Чарской».
Чем же однако недовольны юные читатели и читательницы, относящиеся отрицательно к Чарской?
В упомянутой анкете комиссии приведено несколько объяснений со слов самих детей.
«Книги Чарской мне нравятся, только она больше пишет о богатых», — заявляет одна из учениц Городского училища. «Чарская пишет только про счастливых и богатых людей, а если про бедных, то с каким-нибудь талантом» — жалуется другая.
Чарская, действительно, в большинстве своих произведений рисует более ей близкий и знакомый мир зажиточных детей. Но в числе повестей писательницы немало и таких, где обрисован мир нищеты, описана жизнь несчастных бедных детей, сирот и прочих.
Затем в анкете той же комиссии, приводится мнение одной ученицы, которая нашла, что «смысл в повестях Чарской одинаковый», содержание «однообразное».
Правда, при огромной литературной плодовитости Чарской и при той ограниченной сфере, которую представляет детский мир, из которого черпает свои сюжеты писательница, в её произведениях встречаются иногда одинаковые положения, повторяются подчас схожие типы. Но, тем не менее, богатая фантазия Чарской и её знание детского мира дают ей возможность создавать повести совершенно разнородного характера и содержания. Этим и объясняется, что юные читатели с одинаковым интересом и увлечением читают по нисколько повестей любимой писательницы и с нетерпением ждут новых её произведений.
Нельзя не указать еще, что в то время как большинство юных читателей и читательниц в восторге от храбрых и самоотверженных героев и героинь, которых облюбовала Чарская, другие — правда немногие — заявляют, что им такие характеры не нравятся.
Однако, число детей, относящихся отрицательно к Чарской, совершенно ничтожно сравнительно с огромною массою восторженных почитателей и почитательниц писательницы.

VII.

Исключительный, можно сказать, небывалый успех произведений Чарской, как это бывает всегда в подобных случаях, вызвал и массу нападок, сначала в виде небольших газетных заметок, а затем и объемистых статей.
«Имя госпожи Чарской, одной из самых популярных детских писательниц, вызывает почти всегда ожесточенные споры, — пишет Саввин в «Опыте ежегодника детской литературы» (М. 1910). — Одни стоят за нее, признавая ее за писательницу выдающуюся, талантливую; другие — не только отрицают всякое достоинство за ее литературными произведениями, по готовы находить в основных мотивах её творчества, в самой трактовке сюжета нечто вредное».
Банальность некоторых упреков невольно наводит на мысль, что отрицательные мнения о произведениях Чарской не всегда основаны на беспристрастных, свободных от посторонних влияний, суждениях и что, очевидно, есть какие-нибудь особые причины, почему Чарская приходится «не по душе» иным критикам, в то время как за нее «горой стоит» юная публика...
Первый, так сказать общий упрек, который посылают Чарской её противники, — это то, что её повести слишком занимательные, чересчур приковывают внимание юных читателей и увлекают их. Этот упрек проходить красною нитью через целые ряд отрицательных отзывов о повестях Чарской. Люди, привыкшие к скучным, нравоучительным, деланным повестям для детей, были поражены, что нашлась писательница, которая в небогатой, казалось бы, событиями детской жизни и среди ограниченного количества тем, доступных детскому возрасту, нашла неиссякаемый, почти незатронутый источник сюжетов, бесконечное число самых разнообразных детских типов и сумела с внешней стороны придать им жгучий интерес, заинтересовать оригинальной фабулою. Если то недостаток, то безусловно Чарская в нем повинна. Можно ли однако упрекать автора, что он пишет интересно и умеет приковывать внимание читателя? И неужели детская книга тогда хороша, когда она скучна и не дает сердцу юного читателя никакой пищи?
Следующий упрек, который ставят Чарской, это немного вычурный, приподнятый язык в некоторых её произведениях и свойственное вообще женскому перу восторженное отношение ко многим изображаемым писательницею героиням.
«У Чарской, — пишет один из критиков, — если девочка хороша, то она уж красавица; если мальчик умен, то у него «ума палата»; если она описывает отрицательный тип, то выводит непременно отчаянного негодяя. Среднего типа она не знает, обыденных людей она как будто не признает». В этом упреке несомненно есть доля правды и, как отмечает тот же критик, Чарская в этом отношении является в детской литературе ницшеанкой, у которой сплошь и рядом встречаются сверх-дети, сверх-люди, и в хорошем, и в дурном отношении.
Обвиняют затем Чарскую, что она писательница условная (?), что она писательница-романтик, что иногда впадает в мелодраматичный тон и так далее.
Герои рассказов Чарской, — читаем у госпожи Масловской, — наделены талантами, красотой, умом, смелостью; они страдают от того, что их никто не понимает, но под конец всегда оказываются победителями. Главный интерес сосредоточен на конфликтах, возникающих на этой ночве. Это-де тоже недостаток.
Родников в своих «Очерках детской литературы», считая Чарскую одной из представительниц героического романтизма, ставит ей в вину «яркую обрисовку типов, изобилие сильных сцен» и, признавая, что повести её написаны «языком легким, но в тоне несколько приподнятом», находит, однако, что романтизм Чарской принимает иногда «характер фантастический»,и ставит ей в упрек «беспощадность в описании нелюбимых героев». Соглашаясь, что романтическая литература, поскольку она ставит своею задачею будить в читателе лучшие чувства и создавать возвышенное настроение, имеет право на почетное место в библиотеке ребенка, он все же опасается, что девочки, зачитавшись произведениями Чарской, «способны к совершению нелепых эксцентричностей». При этом Родников уверяет, будто ему даже «лично приходилось знать пример подобного вредного влияния романтизма на подростков». Критику можно возразить одно: «к нелепым эксцентричностям» способны только заведомо ненормальные, нездоровые натуры, и такие натуры будут совершать «эксцентричности», несомненно, совершенно независимо от влияния той или другой книги. Неужели же из-за того, что иные дети способны отравить себя красками, не следует вообще давать детям заниматься раскрашиванием, живописью?
Другой критик госпожи Чарской, Фриденберг, признавая, что «её произведения захватывают широкую среду детской жизни и дают не только забавную фабулу, но рассказывают также и о переживаниях действующих лиц», возмущается тем, что «героини ее произведений постоянно обнаруживают уродливые наросты женской психики, а герои, в большинстве случаев, представлены золотой молодежью, которая рукоплещет всем особенностям девушек» и т. д. Тут, таким образом, Чарской ставится в упрек, что она рисует действительную жизнь юного поколения такою, какая она есть на самом деле. От писательницы требуют, чтобы она лгала, чтобы она изображала сказочные, идеальные подвиги героев и выдавала свою фантазию за реальную правду. Критик совершенно забывает, что юные читатели отлично умеют отличать правду от лжи и что они отвернулись бы от автора, который выводил бы перед ними одних только благонравных Ваней и Машей. Именно заслуга Чарской, между прочим, в том, что в своих повестях из институтской жизни она дает верное зеркало, в котором, как в фокусе, сосредоточены все недостатки, свойственные современному учащемуся юному поколению. Но в то же время Чарская, отлично понимая, для кого она пишет, кто её читатели, никогда не переступает границы того, что допустимо не только с художественной, но и с педагогической точки зрения.
Третий хулитель Чарской, Чуковский, прибег к обычному, уже истасканному способу порицания путем сопоставления выхваченных из разных мест и разных произведений отдельных эпизодов и фраз, не имеющих между собой ничего общего, и на основании этих-то фраз делает свои выводы, упрекая писательницу во всевозможных недостатках. К сожалению, совершенно не литературный и лишенный элементарной порядочности тон Чуковского лишает нас возможности цитировать его и доказывать ему неосновательность его обвинений.
Иных критиков возмущает, что дети, восторгающиеся Чарской, ставят ее в один ряд с такими корифеями литературы, как Пушкин, Гоголь, Тургенев, и в анкетах и письмах на вопрос, кто ваши любимые писатели, отвечают: «Пушкин и Чарская», «Гоголь и Чарская», «Чарская и Тургенев» и так далее и тому подобное. Но разве в этих наивных ответах не сквозить прямодушное, искреннее, задушевное отношение к писательнице, сумевшей завладеть сердцами детей? Придет время, и юные «обожатели» и «обожательницы» Чарской, сохранив благодарную память о писательнице, увлекавшей их своими повестями, поймут и разницу между нею и теми великими писателями, с которыми они сравнивали ее.

VIII

В числе упреков по адресу Чарской видное место отводят, как это ни странно, верному отражению ею детской жизни, детской психики, маленьких и больших детских недостатков и пороков. «Сами дети, — заявляет госпожа Масловская, — признают за Чарской полное знание их жизни и их душевного состояния. И всякий, близко стоящий к детскому миру, — продолжает она, — согласится с тем, что Чарская указывает на такие стороны детской жизни и психологии, на которые педагогами недостаточно обращено было внимания, но которые бесспорно существуют. Она бессознательно (?) обличает детей и педагогов, и как все, написанное без тенденции, это тем более и тем рельефнее указывает нам на страшное зло наших дней». «Певец институтской жизни, Чарская, раскрывает страницу за страницей жизнь в четырех стенах, показывает, по какому трафарету складываются отношения к родителям, педагогам, друг к другу, как проявляется дружба, любовь, негодование, раскаяние; она (Чарская) ясно показывает нам, как мало-помалу убивается в детях всякая индивидуальность, всякая искренность для того, чтобы дать место механической искусственной сентиментальности, ходульному и пошлому фразерству.»
Все это говорится в упрек Чарской. Нам же кажется, что это скорее похвала, и что в верном отражении институтской жизни, со всеми её недостатками, кроются достоинства писательницы; она смело вскрывает и показывает детям темные стороны этой жизни. Нечего на зеркало пенять, коль рожа крива. Скрывать от детей их собственные пороки решительно нет никакой надобности, и для устранения этих пороков верное их изображение может бесспорно оказать большую услугу.
Но вот беда: изображая недостатки институток, Чарская все-таки с такою любовью и в таких ярких и привлекательных красках сумела изобразить институтскую жизнь, что дети, как удостоверяет сама же госпожа Масловская, начитавшись Чарской, бредят институтской жизнью, заставляют определять их в институт, не хотят на за что уходить из института и так далее. Строгий критик и этим недоволен, как недоволен он тем, что Чарская в одной из своих повестей изобразила злую бонну, притесняющую бедных детей, не ангелом доброты, а «пугалом и страшилищем»; возмущается госпожа Масловская тем, что писательница заносит на страницы своих книг те обычные прозвищ», которыми во всех учебных заведениях искони веков дети наделяют своих воспитателей и воспитательниц, а в защите педагогов талантливыми ученицами усматривает нечто оскорбительное.
Совершенно забывая о том, что Чарская во всех своих повестях из школьной жизни, выводя отрицательные типы педагогов, в то же время рисует и положительные, что она старается показать наглядно, как несправедливо и жестоко ученики и ученицы относятся иногда к иным из своих учителей и учительниц, — госпожа Масловская считает нужным выступить адвокатом педагогов. И она с пафосом восклицает: «если это не клевета, если есть хоть сколько-нибудь правды в написанном Чарской о педагогах и институте, то остается только сказать родителям: прочтите хоть одну книгу Чарской, и, если вы после этого решитесь отдать ваших детей в руки таких воспитателей, обречь ваших детей на подобную жизнь, то Бог вам судья».
Госпожа Масловская не заметила, что, выступая защитницей педагогов против мнимых нападок на них Чарской, она уподобилась... Дон-Кихоту, воевавшему, как известно, с мельницами. Уж если Ученый Комитет Министерства Народного Просвещения и Главное Управление военно-учебных заведений, стоящие на страже интересов педагогов, не только не нашли в повестях Чарской никакой клеветы на представителей педагогического мира, но даже одобрили повести Чарской, признали их заслуживающими внимания при пополнении библиотек, и если на съезде директоров средне учебных заведений С.Петербургского Учебного Округа докладчиком по вопросу о внешкольном чтении «3аписки институтки» Чарской причислены к произведениям художественной литературы, рисующим школьную жизнь, которые следует давать учащимся [Труды первого съезда директоров, 1912 г., стр. 65] — нечего госпожам Масловским выступать в качестве запоздавших обличительниц.

IX

В известном критическом указателе «Что читать народу», составленном харьковскими учительницами под редакцией X. Алчевской, находим следующие слова:
«Взрослый человек обладает правом иметь любимые книги, почему же не предоставить этого нрава маленькому человеку-ребенку, если в этом любимом чтении нет ничего ни опасного, ни вредного. К чему, пользуясь преимуществом сильного, посягать на его вкусы и симпатии и стараться переделать их по-своему?»
Эти слова невольно приходят на память, когда слышишь или читаешь протесты против увлечения юных читателей и читательниц произведениями Чарской.
Нельзя, конечно, не согласиться с мнением, что если критике разрешается идти наперекор вкусам и увлечениям взрослых читателей, то странно было бы отнять у неё это право, когда дело касается детей. Тем не менее мы настаиваем на том, что разумной и справедливой критике детской литературы необходимо, хотя бы до известной степени, считаться с вкусами и требованиями самих детей, и игнорировать их совершенно это значит совершать насилие над детьми. Что зачитывающаяся произведениями Чарской юная публика и относящаяся к ним с некоторым оттенком иронии известная часть критики расходятся между собою, отнюдь не свидетельствует еще, что произведения Чарской не удовлетворяют своему назначению.
Но допустим на минуту, что все наши дети глупы, наивны, что они ничего не понимают, что они сплошь заблуждаются в своих восторгах; допустим, что Достоевский жестоко ошибается, утверждая, что «дети понимают гораздо больше, нежели мы думаем. Допустим, что мнениям и восторгам детей не следует придавать никакого значения. Но ведь не одни только дети признают достоинства Чарской, как детской писательницы! Если у Чарской и есть противники, отрицающие ее, как детскую писательницу, то, как уже указано выше, есть и рьяные защитники. Первые составляют при этом лишь очень ничтожный процент.
Кроме того, нельзя не указать, что целый ряд книг Чарской одобрен такими учреждениями, как Ученый Комитет Министерства Народного Просвещения, как Ученый Комитет Главного Управления военно-учебных заведений; отдельные её книги удостоились одобрения комиссии по организации детского чтения при Учебном Отделе Московского Общества распространения технических знаний, Кружка преподавателей во главе с А. Анненской. В. Гердом и др.; многие произведения Чарской включены в списки книг, заслуживающих внимания при пополнении ученических библиотек, одобрены для приобретения в библиотеки коммерческих учебных заведений, рекомендованы или допущены для чтения воспитанников кадетских корпусов. Трудно допустить, чтобы эти коллективные учреждения, в состав которых входят многие компетентные и известные в педагогическом и литературном мире лица, заблуждались.
А критика в периодической печати? Ведь имеются многие сотни благожелательных, одобрительных и иногда даже восторженных отзывов о произведениях Чарской — как в общем их составе, в виде характеристики литературного творчества Чарской, так, и в особенности, об отдельных её произведениях! Из одних похвальных отзывов о произведениях Чарской можно бы составить целую книгу.
На чьей же стороне правда: па стороне отдельных неблагожелателей и хулителей или же на стороне остальной массы её сторонников?
Читая нападки на Чарскую, невольно вспоминаешь, каким жестоким нападкам подвергался в свое время, со стороны известной части русских педагогов и критиков, знаменитый Жюль Верн. Ведь и его произведения считали вредными, опасными, старались закрыть им доступ в библиотеки. И у немногих лишь хулителей Жюля Верна хватило мужества поступить так, как поступил один из известнейших педагогов (А. Н. Острогорский), который, спустя тридцать лет, публично высказал свое раскаяние и признал, что он в свое время ошибался и что, прочитывая вновь произведения великого французского писателя популяризатора, он пришел к убеждению, что они отличаются огромными достоинствами, что все в них полно глубокой веры в силу и значение науки, в её могущество и пр.
Если бы господа хулители спокойно, без предвзятой мысли, принялись за разбор произведении Чарской, они тоже должны были бы признать, что и у нее огромные, незамеченные ими достоинства и что подкладка большинства её беллетристических и беллетристическо-исторических трудов гораздо серьезнее, нежели это принято думать.
В таланте не отказывает Чарской даже её злейший враг и хулитель Чуковский, после целого ушата грязи, который он пытался вылить на писательницу, после подбора выхваченных из разных мест её произведений отдельных выражений и эпизодов, не может удержаться, чтобы не сказать, « а Чарская несомненно талантлива» [К. Чуковский. Чарская. «Речь», 1912. №1 1.679.]
Если в чем можно упрекнуть Чарскую, то лишь в том, что она заметно пробила брешь в детской литературе, заменив всех «благонравных Катей и Ваней», которых так усердно описывали старые детские писатели, живыми детскими современными типами. Правда, герои и героини Чарской большей частью натуры незаурядные, исключительные, сильные, но, рисуя их, Чарская несомненно преследует определенную благую цель — вызвать энергию, смелость, веру в собственные силы, в возможность достижения намеченной цели. Рядом с такими типами Чарская изображает и другие: нервных, развинченных юношей и девиц, то есть типы, так часто встречающиеся теперь в среде детей, но здесь у писательницы заметно стремление показать все недостатки их.
Упрекают Чарскую в том, что многие из её произведений сентиментальны. До известной степени упрек этот основателен. Но сентиментальность у Чарской не искусственная, не шаблонная и проявляется в мягком, сердечном, задушевном, полном участия отношении к несчастным, забитым и угнетенным, в теплом сострадании к обиженным судьбою или людьми. Сентиментализм Чарской тем хорош, что дает возможность незаметно воздействовать на чувства читателя и пробуждать мягкость его сердца. При этом Чарская, даже в сентиментальных вещах, никогда не нарушает чувства меры.
Для полной, беспристрастной, справедливой оценки Чарской очевидно еще не наступило время. Но оно придет. Явится компетентная критика, которая выяснит значение Чарской не только в детской литературе, но и в детской жизни. Быть может, эта критика отбросит некоторые менее удачные её произведения, но она несомненно выдвинет и те достоинства писательницы, которые создали ей такую огромную аудиторию, сделали ее самой популярной детской писательницей, любимицей детворы. До сих пор такой компетентной критики в области детской литературы мы не имеем: все случайные похвалы или случайные порицания случайных рецензентов, подчас даже целых групп случайных людей, руководствующихся нередко личными симпатиями и антипатиями.
Этим и объясняются диаметрально противоположные отзывы о Чарской: с одной стороны, восторженные похвалы, с другой — резкое осуждение. Допуская, что часть этих упреков справедлива, нельзя все-таки не признать несомненно благотворного влияния, которое имеет большинство произведении писательницы, бесспорно достигающей той главной цели, которую преследует и должна преследовать детская литература — будить в юных читателях добрые чувства.
Недоброжелатели, завистники и враги Чарской упрекают се в том, что она увлекает за собою детей, подобно сказочному немецкому «ловцу из Гаммельна». Да, несомненно, Чарская увлекает детей, но увлекает их в область добра и, не скрывая перед ними темных сторон жизни, показывает им всегда и светлые, ясные, солнечные точки в ней.
Чарская в праве поэтому спокойно относиться к тем отдельным хулам и нападкам, которым она подвергается, и, гордая сознанием, что за нее стоят чистые, искренние, неиспорченные детские сердца, может ответить своим хулителям словами древнего писателя: «Я сделала, что могла; пусть другие сделают лучше».

Очень интересная, дельная статья. К тому же еще и положительная...

@темы: текст, статьи, Чарская, Задушевное слово

---

Виктор Русаков "За что дети любят Чарскую?" - 1

[telwen]

Виктор Русаков
(Сигизмунд Либрович)
За что дети любят Чарскую?
М.О. Вольф 1913 г.

I

В истории новейшей детской литературы, на наших глазах, произошел факт совершенно небывалый: появилась писательница, которая буквально заполонила сердца юных читателей и читательниц, стала их кумиром, вызвала их любовь к себе, писательница, произведениями которой дети всех возрастов положительно зачитываются, писательница, которую они ставят рядом с величайшими корифеями русской художественной литературы.
Писательница эта — Л. А. Чарская.
Она начала писать недавно: первая её книга появилась в 1901 году, а теперь, можно (казать, нет в России грамотного ребенка, который не знал бы этой писательницы, не читал бы её произведений, при чем большинство читает их по нескольку раз, с каждым разом все больше и больше восторгаясь ими.
В то время как другие писатели годами добиваются успеха у юных читателей, Чарская как-то сразу, первыми же своими большими повестями завоевала себе среди читающего юного поколения симпатии — и притом весьма прочные.
Это факт, отрицать который не решаются даже те, которые относятся скептически к литературному дарованию столь быстро завоевавшей сердца юных читателей писательницы и находят в нем всевозможные недостатки.
Так, 3. Масловская, в своей пространной работе на тему о наших детях и наших педагогах в произведениях Чарской, пишет:
Но не было писательницы, к которой девочки относились бы с такой любовью, с таким обожанием, как к Чарской. На вопрос, кто любимый писатель, большинство девочек ставят ее на первое место. В восьми женских гимназиях (I, II, III и IV кл.) в сочинении, заданном учительницей на тему — «любимая книга», девочки почти единогласно указали на произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: «Нет книг Чарской». Когда я спросила одну маленькую приятельницу, как у неё в классе относятся к Чарской, то получила в ответ: «Из 40 воспитанниц 38 ее обожают, а двум она не нравится и они ее не читают. Так мы с ними даже не разговариваем». Сочинения Чарской фигурируют постоянно в списке подарков, о которых мечтают дети, и я знаю многих девочек, которые просят вместо билета в театр купить им одну из её книг. Героини её рассказов служат всегдашней темой разговоров, примером для подражания; она сама является не далекой волшебницей, как Тур и др., а близкой, родной, которой пишут письма, поздравляют с днем ангела, посылают подарки. «Мы ее любим за то, — говорят девочки, — что она пишет только правду и описывает девочек так, как они есть». Да и от многих матерей, просмотревших книги Чарской, мне приходилось не редко слышать: «Как великолепно Чарская описывает институтскую жизнь. Я сама была в институте и могу подтвердить, что ни слова вымысла: все написанное в книге — сама жизнь».
[З. Масловская «Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской», "Русская школа" 1911 г. №9]
Другой критик, В. Фриденберг, задавшийся целью выяснить причины успеха Чарской, признает, что:
Чарская является властительницей дум и сердец современного поколения девочек всех возрастов. Все, кому приходится следить за детским чтением, и педагоги, и заведующие библиотеками, и родители, и анкеты, произведенные среди учащихся, единогласно утверждают, что книги Чарской берутся девочками нарасхват и всегда вызывают у детей восторженные отзывы и особое чувство умиления и благодарности к автору. Девочки нежно, восторженно любят Чарскую и создается интимная близость, ласковая дружба между ними и героями её произведений. Под влиянием Чарской у огромного большинства девочек, складываются девические мечты, сладкие грезы о том неизвестном, жутком и манящем будущем, которое их ожидает в самостоятельной жизни.
[В. Фриденберг «За что дети любят и обожают Чарскую?» «Новости детской литературы», 1912 г., № 6,]
Известный детский писатель, Евгений Шведер, свидетельствуя, что Л. А. Чарская стала «другом малышей», пишет:
Книги Чарской, пользуются широкой и вполне заслуженной популярностью среди детей и юношества. Тысячи читателей не раз перечли её «Записки институтки», «Княжну Джаваху», «Газават», «Смелая жизнь» и другие не менее популярные повести, написанные увлекательно, прекрасным литературным языком. Дети, — прибавляет Шведер, — лучшие судьи и притом, надо сознаться, судья беспристрастные, а популярность книг талантливой писательницы в детском мирке служит лучшим доказательством того, что они пришлись, как говорится, «ко двору». Маленький народ вполне заслуженно считает ее «с в о е ю писательницею». А это лучшая похвала, лучшая критика.
[«Виленский Курьер», 1911. 1. I.]
3. Вахтерова, в статье о задачах комиссии детских библиотек, заявляет, что
ребята горячо защищают Чарскую: «всем советую прочесть Чарскую», — пишет в тетради для читателей пятнадцатилетняя умная девочка, а на предложение назвать несколько самых интересных книг, ребята перечисляют произведения той же Чарской и с удовольствием выставляют ей полный балл 5+.
[3. Вахтерова. Задачи подкомиссии по детским библиотекам. «Народный учнтель», 1912 г., №19 и №20.]
Н. Чехов в своем сочинении «Детская литература» замечает:
Если считать наиболее популярным писателем того, чьи сочинения расходятся в наибольшем числе экземпляров, то самым популярным детским писателем должна быть признана в настоящее время Л. Чарская.
[Н.Чехов. Детская литература. М. 1910, стр. 141.]
«Новое Время», в фельетоне, посвященном обзору детской литературы за 1912 год, говоря о произведениях Чарской, подтверждает, что
писательница пользуется неизменным успехом у молодых читателей (1912. XII. 19.)
М. Гловский отмечает:
Успех автора «Княжны Джавахи» среди юных читателей представляет собой явление почти небывалое, можно даже сказать, стихийное. Молодая писательница, благодаря особенностям ее дарования, благодаря знанию детской души, благодаря умению заинтересовывать юных читателей и внушать им добрые чувства, прочно завоевала себе любовь среди своих читателей и читательниц.
[М. Гловский. Задушевная поэтесса. «Вестник Литературы» 1910. №2.]
Даже отчаянный противник и враг Чарской, Чуковский, не может скрыть, что вся «молодая Россия поголовно преклоняется перед нею».
«Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчету одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения:
Чарской — 790 раз,
Жюля Верна — 232 раза.
Не угнаться за ней старику Жюлю Верну! Сейчас передо мною триста сорок шесть детских писем о различных прочитанных книгах, из них двести восемьдесят два письма (то есть больше восьмидесяти процентов) посвящено восхвалению Чарской. Вы только подумайте: восемьдесят процентов! Небывалая, грандиозная цифра!»
[К. Чуковский. «Чарская.» „Речь" 1912. № 1679]
Просматривая библиотечные отчеты как столичных, так и провинциальных библиотек, мы видим, что юные читатели больше всего спрашивают Чарскую.
Так, например, из отчета библиотеки Общества народных университетов в Самаре за 1910 год видно, что из детских писателей требовались за год:
Чарская......... 318 раз
Жюль Верн....... 191 раза
Марк Твен....... 101 раз
Евгения Тур......... 78 раз
Лукашевич........ 76 раз
Томсон......... 66 раз
Майн-Рид........ 65 раз
Олкотт......... 58 раз
Засодимский........ 56 раз
Гофман......... 51 раз
Алтаев......... 43 раз
Эмар.......... 38 раз
Бернетт......... 36 раз
Федоров-Давыдов..... 32 раза
Круглов......... 31 раз
Мамин-Сибиряк ..... 31 раз
Поздняков ........ 19 раз
Желиховская....... 16 раз
Согласно отчету библиотечной секции того же Самарского общества народных университетов, за время с 11 января 1911 года по 1 июля 1912 года спрашивали:
Чарскую.......... 1372 раза
Лукашевич........ 362 раза
Жюля Верна........ 344 раз
По данным наблюдательного комитета библиотеки служащих Закавказской железной дороги, по отделу книг для детей и юношества в течении 1911 года требовались сочинения:
Чарской......... 790 раз
Жюля Верна....... 232 раза
Желиховской....... 100 раз
По отчету комиссии при московском обществе распространения технических знаний, доложенному на съезде по библиотечному делу в 1911 году, в учебных заведениях дети среднего возраста (9 — 12 лет) читали:
Гоголя.......... 34,1 %.
Пушкина......... 23,3 %
Чарскую......... 21,6 %
Твена........ ........18 %
Жюля Верна........ 16 %
Желиховскую....... 13,8 %
Тургенева......... 11,8 %
Рубакина......... 4,1 %
Однородные по результатам подсчеты имеются во многих других детских библиотеках и свидетельствуют, что Чарская заняла безусловно первое место среди писателей для детей и юношества.
Но кроме этих наглядных цифровых доказательств огромной популярности Чарской, имеются еще и другие, не менее убедительные.
Повести Чарской через небольшие промежутки времени выходят все новыми и новыми изданиями, раскупаются нарасхват, являются по общему мнению книгопродавцев «самыми ходкими книгами» в настоящее время, оттеснили на задний план другие книги и, в отношении сбыта, успешно конкурируют с такой классической детской литературой, как сочинения Бичер-Стоу, Олкотт, де Амичис, Бернет, графини Сегюр и др.
На опросных листках, рассылаемых детям, последние сплошь и рядом называют сочинения Чарской своим любимым чтением, ставят их впереди всех других книг.
По приведенному уже свидетельству госпожи Масловской, в восьми женских гимназиях, в I II, III и IV класса, воспитанницы, в сочинении, заданном на тему «Любимая книга», почти единогласно указали на произведения Чарской. Такой же результат дает опрос девочек в большинстве учебных заведений, где только дана возможность девочкам знакомиться с произведениями этой писательницы.
Во многих библиотеках, пишет госпожа Масловская, дети, возвращая прочитанную ими какую-нибудь книгу Чарской, записываются, чтобы опять получить ее недели через три-четыре.
По свидетельству многих воспитательниц, дети, раньше равнодушно относившиеся к книгам, неохотно читавшие, с появлением книг Чарской резко изменили свое отношение к книгам, стали зачитываться сначала её повестями, перенося затем свою любовь к чтению и на произведении других авторов, более серьезных, на классиков: Чарская научила их читать.
Но мало того, что книги Чарской перечитываются по нескольку раз и читаются значительно больше сочинений других писателей и писательниц для юношества: дети не только с восхищением читают Чарскую, но стараются, так или иначе, завязать оношения с любимою писательницею, пишут ей письма, поверяют свои тайны.
Можно смело утверждать, что еще не было случая, чтобы юные читатели и читательницы так осаждали письмами детского писателя или детскую писательницу, как Чарскую. Со всех концов России ежедневно, не преувеличивая, на имя Чарской, частью непосредственно, частью через редакцию «Задушевного Слова», поступают десятки писем от детей, подростков, юношей. Как по содержанию, так и по форме эти письма отличаются большим разнообразием. В одном письме — выражение восторга писательнице, ;просьба «прислать несколько строк на память»; в другом — длинная исповедь детских впечатлений и переживаний; в третьем — жалоба на неудовлетворенность окружающей жизнью; в четвертом — просьба дать совет, как поступить в том или другом случае, какую выбрать жизненную дорогу и т.д., и т. д. Встречаются наивные письма с просьбою сообщить, какая судьба постигла ту или другую героиню повести, того или другого героя, запрос — из действительной ли жизни взяты факты, описанные в повестях писательницы. Весьма значительный процент писем приходится на долю тех юных читательниц, которые, делясь своими впечатлениями с писательницею, удивляются тому, что тот или другой тип или характер из числа изображенных Чарской в её повестях поразительно похож на тип или характер юных корреспонденток. «Я буквально видела себя в зеркале, читая вашу повесть «За что?» — пишет одна шестнадцатилетняя гимназистка. «Мне показалось, что вы с меня писали портрет княжны Джавахи, — пишет другая, прибавляя: — за исключением некоторых подробностей и трагического конца, я узнала в княжне Джавахе себя саму», и т. д. Многие корреспондентки подносят любимой писательнице свои рукоделия, просят позволения прислать ей свою карточку и пр.
Во время пребывания Чарской в Сестрорецке летом 1911 года, дети петербургских дачников, живших но линии Приморской железной дороги, устроили ей целую овацию, с подношением цветов, подарков и пр. Каждое появление Чарской где либо в кругу детей сразу приковывает к ней внимание детворы, которая жадно ловит каждое её слово. Когда Чарская однажды посетила один из петербургских женских институтов, все институтки, как один человек, выбежали посмотреть на свою любимицу, и их не в состоянии были удержать классные дамы и опасение наказания. На кладбище Александро-Невской лавры, где, по рассказу Чарской, похоронена героиня одной из её повестей — юная княжна Джаваха, девочки приносят целыми десятками и ищут могилу этой героини, ставшей для многих идеалом, и т. д., и т. д.
Все эти факты лишний раз свидетельствуют об огромной популярности Чарской, о том, как искренне полюбила ее её юная аудитория.
Чем же объяснить этот огромный успех Чарской? Чем объяснить тот факт, что писательница эта заняла такое видное место в умах наших детей?
Попыток ответить на этот вопрос было уже несколько. Постараемся и мы осветить этот, безусловно интересный вопрос.

II.

Придерживаясь того взгляда, что дети — прежде всего люди, а не только объекты воспитательного на них воздействия, и что в вопросах, касающихся детей, необходимо, до известной, по крайней мере, степени, считаться так же и с мнениями и взглядами их самих, подвергая их мнения, если это нужно, тщательному анализу, мы постараемся прежде всего выяснить, как сами дети объясняют свое восторженное отношение к произведениям Чарской.
Известно, что даже взрослому читателю часто очень трудно объяснить, почему он восторгается тем или другим писателем, почему его, читателя, симпатии на стороне того, а не другого автора. Тем труднее, конечно, это сделать детям. «Мне этот писатель ужасно нравится», «Этот писатель пишет хорошо», или «он очень занимателен» — вот обыкновенный, непосредственный, искренний ответ, который в большинстве случаев получает спрашивающий. Однако, бывают и другие ответы. Случается, что и юные читатели стараются проанализировать самих себя, свои симпатии, ответить более определенно на предложенный вопрос. Наглядным доказательством этого является результат анкеты, предложенной юным читателям, анкеты, в которой предлагалось этим читателям не только назвать их любимого писателя или писательницу, но и ответить, чем именно писатель или писательница вызвали любовь к себе, что в их произведениях больше всего нравится, что производит наиболее сильное впечатление. И вот относительно Чарской подучились такие ответы:
— Мне нравится, что Чарская описывает сильных, смелых, самостоятельных девочек.
— Мне нравится Чарская, потому что она интересно пишет.
— Больше всего мне нравится в Чарской сердечность, искренность, теплота.
— Я не в состоянии объяснить, что именно меня так увлекает в повестях Чарской, но я читаю их с восхищением.
— Чарская хорошо описывает институтскую жизнь.
— Мне нравится Чарская, потому что она выводит типы, мне знакомые.
— Чарская нас понимает, и мы ее любим за то, что она умеет так тепло описывать наши радости и наше горе, — пишут три институтки.
— Читая Чарскую, мы видим себя, наших подруг, наших учительниц. Она верно все описывает.
— Чарская захватила нас, унесла в какой-то хороший мир.
— На меня герои и героини Чарской произвели такое впечатление, что я их представляю себе живыми.
— Больше всего люблю читать книги Чарской, потону что в её повестях встречаются часто самоотверженные, сильные натуры, которые преодолевают всякие преграды на пути их жизни.
— Главное достоинство Чарской, как мне кажется, это умение изобразить людей, и в особенности юношество, метко и правдиво.
— Книги Чарской до того интересны, что всегда одинаково увлекаешься.
— Книги Чарской так верно описывают нашу жизнь, что точно живешь между её героинями.
— Чарская пишет увлекательно.
— Чарская привлекает интересной фабулой и красивым рассказом.
— Мы любим Чарскую, потому что она пишет так интересно, как никто.
— У Чарской особые люди, особые характеры, но такие увлекательные, что хочется стать похожими на них.
[Приведенные ответы заимствованы из анкеты между юными читателями журнала «Задушевное Слово».]
Здесь взято лишь небольшое число из тех сотен и тысяч ответов, которые явились откликом на ряд последовательных анкет в течение нескольких лет. Но и эти немногие ответы характерны. Они показывают, что причины, вызывающие восторженное отношение к Чарской, причины, почему ее любят юные читатели, довольно разнообразны, хотя доминирует здесь все-таки взгляд, что Чарская пишет интересно, увлекательно, что она производит своими произведениями большое впечатление на своих юных друзей, что в её повестях они видят правду жизни, что она увлекает выведенными ею, сильными, не совсем заурядными натурами.

III

Но не одни дети «за» Чарскую: анкета, произведенная среди родителей, показывает, что огромное большинство следящих за чтением детей ставит Чарскую среди современных детских писателей на первое место, считает её произведения высоко полезными, желательными в детских библиотеках, высказывает свою радость, что нашлась писательница, которая сумела заинтересовать детей, отвлечь их от чтения неподходящих, вредных книг.
«Заметив, с каким увлечением обе мои дочери читают все повести, все рассказы Чарской, — пишет одна мать, — хотела убедиться, чем объясняется успех этой писательницы. И вот, на основании расспросов, я пришла к убеждению, что тайна успеха Чарской просто в том, что каждая её повесть дает толчок мысли юных читателей, и не только их мысли, но и совести. А прочитав сама несколько её повестей, я пришла к заключению, что произведения Чарской воспитывающе влияют на детей, приохочивают их к чтению, знакомят с такими сторонами жизни, которые обыкновенно в детской беллетристике оставляют без внимания.»
Другая мать заявляет, что:
«повести Чарской главным образом тем хороши, что заставляют детей призадумываться над их поступками и поступками их ровесниц, вводят детей в мир, хота им и известный, но лишь редко верно изображаемый.»
По мнению третьей матери,
«повести Чарской, совершенно независимо от их увлекательного интереса для детей, достойны похвалы за то, что незаметно прививают детям уважение к труду, таланту, что они изображают положительные и отрицательные типы детей, проникнуты горячей любовью к родителям, к родине, ко всему хорошему.»
Еще одна мать находит, что
«важная заслуга Чарской в том, что она, не выходя из сферы детских интересов и обычных детских увлечений, умело направляет их на верный путь»
[Ответы на анкету среди родителей юных читателей Задушевного Слова.]
Сличим теперь эти отзывы детей и родителей с отзывами печати, указывавшей на достоинства произведений Чарской, и посмотрим, не совпадают ли те и другие.
А. Измайлов в «Русском Слове» (1911. 22. XII) говорит:
Я вполне понимаю, что детям может нравиться то, что пишет Чарская о детях добрых и злых, о людях сердечных и жестоких, о гонимых девочках, которые потом побеждают своим благородством даже врагов, о девочках, не спящих ночей у одра больной подруги, и т. п. Только взрослый, собираясь мерить дарование Чарской, должен оставить свои аршин... Детям нужна такая литература, и Чарская не научит их ничему злому. Повторяю, у неё есть черта искренности. Я даже положительно думаю, что ни одна из ее читательниц впоследствии вспомнит ее, как учительницу добра, не при одном добром движении своего сердца.
Фриде в «Неделе Вестника Знания» (1911. 48) пишет:
Каждая повесть Чарской, как и небольшие рассказы, проникнуты серьезным, вдумчивым отношением к маленьким читателям... Надо удивляться её плодовитости и новизне сюжетов. Она одинаково удачно пишет и для детей младшего возраста, и для юношества.
Н. Геккер в фельетоне «Одесских Новостей», посвященном детским книгам (1909. 21. XII), замечает:
Не можем не остановиться на произведениях нашей талантливой и неутомимой писательницы, госпожи Чарской. Большая часть из них предназначена для девушек среднего и переходного возраста. Написаны они безусловно красиво и даже художественно и всегда проникнуты высоко моральной, облагораживающей тенденцией.
Лебедев, критический обозреватель детской литературы «Закавказья» и сам детский писатель, находит, что:
Чарская явилась полной владычицей детских сердец потому, что она уловила, что именно занимает, интересует, увлекает детей, и силою своего таланта производит на своих читателей впечатление. Не её вина, что не нашлось другого писателя, который в более художественной форме отвечал бы потребностям детей.
М. Гловский полагаеть, что
самое важное, самое дорогое, самое ценное в произведениях Чарской «чуткое сердце» писательницы, ее умение подойти к детской душе, умение заставлять дрожать самые нежные струны её... За чтобы ни взялась писательница, о чем бы она ни говорила, она всегда одинакова, всюду видно её любовное отношение ко всему миру, полному, в её глазах, красивых чудес и сказок, полному добра и светлых грез (Вестник Литературы 1910.2).
Родников в своих «Очерках детской литературы» (Киев, 1912) объясняет успех Чарской героическим романтизмом и вообще романтическим элементом, которым проникнуты произведения писательницы и который «в значительной степени присущ детской природе, так жадной ко всему неизведанному, таинственному».
«Журнал Министерства Народного Просвещения» (1904. VIII) в оценке «Княжны Джавахи» находит, что
Чарская создает свои произведения исключительно из живых впечатлений детства и юности. Оттого правдой и жизнью веет всегда от её рассказов.
«Педагогический Сборник» (1904. VII) замечает:
Повести Чарской пользуются хорошей репутацией у той публики, для которой она пишет. Она хорошо рассказывает, герои её с характером, действуют в не совсем обычной обстановке, испытывают необычные впечатления и тем самым заинтересовывают и привлекают к себе читателей.
«Россия» (1911. 23. ХII) дает такой общий отзыв о Чарской:
Все произведения известной детской писательницы, госпожи Чарской заслуживают безусловно внимания родителей. Спокойная и вдумчивая манера, с какой госпожа Чарская разрабатывает взятую ею тему, умение заинтересовать молодых читателей, несмотря на обыденность сюжета, несложность интриги, а главное, гуманное чувство, которое проникает все произведения госпожи Чарской — все это делает её книги действительно полезными подарками для юношества.
«Псковская Жизнь» (1909. 21. и 29. VII) находит, что
немудрено, что Чарская сделалась популярнейшею и любимейшею детскою писательницею: маленький народец чутко улавливает искренность рассказчика. Повести Чарской отличаются своей простотою, жизненностью, правдивостью, задушевной искренностью и могут быть причислены к образцовым детским книгам.
«Виленский Вестник» (1909. 4. IV, 1909. 10. VII и 1909. 6. XI) пишет:
Имя Л. А. Чарской пользуется заслуженной популярностью среди юных читателей. Повести её живы, картинны, образны и увлекательны... Они написаны прекрасным языком, живо и увлекательно, чужды какой бы то ни было тенденциозности, скучной морали и слащавой подделки под детский язык и понимание. Книги Чарской с удовольствием прочтутся и взрослым читателем. Отличительною чертою большинства произведений писательницы является их искренность, и этим главным образ и объясняется успех её книг. Чарская не придумывает, не сочиняет сюжетов своих повестей, а берет их из действительной, настоящей жизни, и это чутко улавливается юными читателями.
В приведенных отзывах, до известной степени, косвенно объяснена тайна успеха Чарской: правдивость и жизненность содержания, красивое, художественное изложение, высоко моральная, облагораживающая тенденция, картинность, образность, живость и увлекательность, живой язык, драматизм сцен, уменье дать колорит различных событиям.
Нам кажется, однако, что успех Чарской объясняется гораздо более тем, что она с в о и м и п р о и з в е д е н и я м и о т в е ч а е т з а п р о с а м д е т с к о й д у ш и. Иначе говоря, она осуществила в своих произведениях то, на что теоретически совершенно верно указал, как на важнейший фактор успеха детской книги, Н. Бахтин («Педагогический Сборник», 1912. V):
Нужно знать, каковы в данный период з а п р о с ы юного читателя, и суметь найти подходящую для этого периода книгу, которая при том не столько давала бы готовые ответы, сколько будила бы мысль читателя и заставляла его приходить к тому или иному выводу самостоятельно.
Чарская отлично узнала запросы детской души и пошла им навстречу. Конечно, не будь у Чарской таланта — ей не удалось бы, при всем старании, при всей удачливости достигнуть успеха. Но вот именно сочетание таланта, — таланта совершенно особенного, — с умением пойти навстречу естественным вкусам и наклонностям юных читателей и будить их мысль положила основу её успеха.
Характерная черта всех произведений Чарской — интересный, захватывающий юных читателей сюжет, увлекательная фабула, заставляющая читать все её книги с напряженным вниманием.
Детские писатели, — говорит Белинский, — подобно поэтам, родятся, а не делаются... Это своего рода призвание. Тут требуется не только талант, но и своего рода гений...
У Чарской бесспорно призвание — быть детской писательницей. Она родилась детскою писательницею, хотя характер её таланта, способ письма резко отличается от обычного шаблона авторов детских книг.
Много нужно условий для образования детского писателя, — говорит тот же Белинский, — нужны душа, благодарная, любящая, кроткая, спокойная, младенчески-простодушная; ум возвышенный, образованный; взгляд на предметы просветленный, и не только живое воображение, но и живая поэтическая фантазия.
В таланте Чарской мы видим целый ряд этих именно качеств, вернее, этих условий, необходимых для детской писательницы.
И в них-то кроется причина её успеха. Сама Чарская на вопрос, предложенный ей, чем объясняет она себе своей огромный успех у детей (впрочем, не только у русских детей, потому что её повести, переведенные на чешский язык, пользуются среди чехов небывалою популярностью), ответила: «Я сохранила детскую душу и свежесть детских впечатлений. И еще — я люблю, искренно люблю детство, сохранила «любовь святую к заветам юности»...
Но если этим и можно объяснить успех Чарской, то нельзя еще объяснить той любви у юных читателей, которую приобрела писательница.
Л. Н. Толстым высказано мнение, что дети никогда не полюбят того, кто не достоин их любви: детским своим инстинктом они отличают своих доброжелателей от врагов. Очевидно, недаром полюбили Чарскую дети, очевидно, они почувствовали, что писательница достойна их любви, что она влечет их к добру. А так как речь идет не о какой-нибудь случайной группе детей, а о детях самых различных слоев общества, в разных концах России, и при том детях уже нескольких детских поколений, то следует полагать, что в основе любви детей к Чарской лежит нечто серьезное, достойное внимания, нечто такое, над чем следует призадуматься. Что же именно?

IV

Великий русский педагог Пирогов требует от тех, кто так или иначе причастен к воспитанию юного поколении, прежде всего уважения к человеку.
— Научитесь уважать человека. Уважать человека в ребенке, в школьнике, в каждом члене общества.
Чарская инстинктивно следует этому завету великого педагога: она именно у в а ж а е т ч е л о в е к а в р е б е н к е. Это уважение сквозит и в выводимых ею типах детей, и в самой обработке сюжета, и в изложении. Писательница смотрит на всех детей, которых она выводит в своих повестях, будь это институтка, уличный бродяга, оборвыш, шалун-гимназист, цыганенок, крестьянский мальчик-сирота и т. д., как на людей, маленьких людей, имеющих свои хорошие и дурные стороны, свои особенности, свои недостатки. Она рисует хороших и злых, забитых и жизнерадостных, униженных и счастливых, — с одинаковою любовью отыскивая в каждом из них ч е л о в е ч е с к о е. И в этом, несомненно, кроется одна из причин той любви, которую она приобрела у юных читателей. Чуткие юные сердца отлично поняли эту особенность писательницы.
На юного читателя Чарская смотрит, как на равноправного маленького гражданина, который имеет полное основание требовать, чтобы с ним говорили серьезно, не сюсюкая. В своих повестях, даже для самых маленьких детей, она никогда не прибегает к трафаретной подделке под речь ребенка, избегает шаблонного, искусственного, деланного «торжества добродетели», ни в одном её произведении вы не встретите прописной мещанской морали.
Но тем не менее Чарская старается действовать благотворно на душу ребенка и, с одной стороны, подмечать то хорошее, что кроется в глубине детской души; с другой — сохранить, а иногда и вызвать, добрые чувства.
Большинство детских писателей задается прямо целью провести в своих произведениях ту или другую педагогическую цель, но делает это настолько грубо, неумело, что юные читатели сразу угадывают затаенную мысль автора и остаются к ней равнодушны. Чарская не ставит никаких определенных вех, она далека от морализирований, от ординарной педагогической морали, от узких поучительных тенденций. И тем не менее почти в каждой её повести не мало поучительного, почти в каждой затрагивается какой-нибудь вопрос, который будит мысль в юном читателе, вызывая вдумчивое отношение к окружающему, и благотворно влияет на юные души.
Любовное, нежное отношение к душе ребенка невольно прорывается в стихотворении Чарской «Озеро», где она сравнивает душу ребенка с хрустальной водой озера:

Хрустальные души детишек живых
Не те же ль живые озера?
Ничто не пройдет незаметным для них,
Для светлого, детского взора.
Они отражают, как в чистых водах,
И счастье, и боль, и невзгоду...
Храните же в этих хрустальных сердцах
Прозрачную, чистую воду!

Одна из особенностей Чарской — уменье подойти к детскому миропониманию, умение так комбинировать жизненные отношения как юных, так и взрослых героев и героинь повестей, что в душе маленького читателя естественно и незаметно вырастают высокие чувства любви и жалости к обиженным и угнетенным. При этом Чарская показала, что детская жизнь не только не бедна интересными, новыми, незатронутыми сюжетами, а напротив, что эта жизнь чрезвычайно разнообразна, что в ней можно найти неисчерпаемый источник для детской беллетристики, нужен только талантливый писатель, который способен и умеет спуститься в детский мир.
В своих исторических повестях Чарская, живых, талантливых, увлекательным изображением различных эпох, пережитых Россиею, старается возбуждать и несомненно возбуждает в юных читателях интерес к русской истории и к её изучению. В этих исторических повестях писательница воскрешает перед юным читателем жизнь и быт русского народа, его отдельных героев и страдальцев, стремясь всегда интересную фабулу соединить с научными сведениями. И, как истинный художник, на фоне истории она творит и создает живые образы, живые лица. Благодаря этому, в памяти юных читателей ярко запечатлеваются все изображенные Чарской герои и эпизоды, и юные читатели, как это свидетельствуют отчеты библиотек, по нескольку раз читают каждую историческую повесть писательницы, где в числе героев иди героинь всегда выведены юные, сильные, из ряда выдающиеся натуры, рядом с обычными «средними» людьми.

Продолжение :

@темы: текст, статьи, Чарская, Задушевное слово

---

Джоанна Спайри, "Хайди"

[Кошка Сью]

С детства мечтаю почитать "Хайди". С тех самых пор, как в 5, кажется, классе наткнулась на краткий пересказ в учебнике английского языка.
Я так поняла, это что-то в духе Бернетт.
Скажите, есть ли это произведение в Сети? Поисковик ничего утешительного не выдал.

@темы: вопрос

---

Пара слов о Вере Новицкой

[telwen]

С того момента как я прочитала "Хорошо жить на свете", у меня было, ничем не подкрепленное, ощущение, что в этой и остальных повестях о Мусе Вера Сергеевна достаточно правдиво вспоминает свое детство и юность... Речь вовсе не идет об автобиографии и все же ...
Насчет "Хорошо жить на свете" мои предположения пока остаются предположениями...
А вот два очень косвенных факта относительно гимназической жизни Муси немного подтверждают мои ощущения...Или нет, и они притянуты за уши?
Как написано в "Памятной книжке Виленского учебного округа" Вера Сергеевна окончила Литейную женскую гимназию в 1890-м году.
И вот что я нашла...
1.
В.С.Новицкая "Безмятежные годы" Глава XVI Ожидание Императрицы -- Мое произведение

К приезду в гимназию Императрицы Муся пишет стихи...

-- Написала гадость и никому не покажу.
-- Мне во всяком случае покажешь, это уж извини.
-- Кажется, что и тебе не покажу.
-- Ну, уж это свинство будет! -- Люба обиделась и даже покраснела.
-- Ну, не злись же, покажу, уж так и быть. Слушай:

Давно всем сердцем мы желали
Тебя увидеть -- час настал,
Но словом выскажем едва ли
Ту радость, что нам Бог послал.
Из нас, детей, кто же сумеет,
Достойно чествовать тебя?..
Но в час, когда заря алеет
Кто славит солнышко, любя?
То скромных птичек песнь несется
Веселым гимном к небесам,
Она из сердца прямо льется
Навстречу благостным лучам.
Ты -- наше солнышко, наш свет!
Ты пенью нашему внемли
И детский искренний привет,
Царица-мать, от нас прими.

-- И ты смеешь это называть гадостью? Сама ты после этого гадость, душа бесчувственная, которая ничего хорошего не понимает. Это прелестно! Понимаешь? -- Прелестно! Я уверена, что ни Полярская, ни Мохницкая так не написали.
-- Разве и они пишут?
-- Ну да, принесли сегодня и уже вручили Дмитрию Николаевичу.
-- Хорошо, что я не сунулась! Конечно, их вещи во сто раз лучше, y них, верно, талант, так как y одной отец поэт, y другой -- сестра, и довольно известные. Оказывается, оно еще предварительно через цензуру Светлова идет; одного этого для меня достаточно, ни за что срамиться не буду, мерси, что предупредила, -- говорю я Любе.
Но стихи все же показывают учителям и они выбирают именно их, А Муся должна будет их декламировать..
В Литейной гимназии в примерно в этих же годах учились много известных личностей.
В 1881 году туда поступила Анна Петроовна Остроумова-Лебедева, которая училось в одном классе с Натальей Яковлевной Полонской - дочерью известно поэта.
Аня и Наташа ( позвольте мне их так назвать) учились на один-два класса старше Верочки.
В Литейной гимназии учились и сестры Лена и Надя Лохвицкие (Надежда Александровна Лохвицкая, будущая Тэффи, да), младшие сестры известной в 1880-1890-х годах поэтессы Мирри Лохвицкой. Лена должна быть вроде как младше Веры, а Надя - старше.
Вот какие были у Муси соперницы "Полярская" и "Мохницкая"... Или это мне совпадение мне кажется?
2. В повести "Веселые будни" В .С. Новицкая описывает Мусину учительницу рисования Юлию Григорьевну. Учительницу Муся очень любит, а вот рисовать у нее не получается...
Вот фрагмент из главы "Мое рождение."
"После неё стала класс угощать. Все берут как берут, a Татьянушка с Рожновой как приналегли!.. Ну, думаю, все до дна выберут. Нет, Бог милостив, еще кое-что осталось. Потом полетели мы сперва в нашем коридоре всех угощать, то есть учительниц конечно, на всю гимназию где же конфет напастись? -- только некоторым моим любимцам перепало, a затем галопом в средний коридор: -- ведь самые-то мои душки -- Юлия Григорьевна и Линдочка -- там всегда, потому Юлия Григорьевна не только уроки рисования дает, но еще и классной дамой во II А. Примчались, смотрим, -- как всегда под ручку гуляют; мы к ним.
"А", -- говорит Юлия Григорьевна, -- "вот и тараканчик наш бежит", -- a Линдочка только смеется, глаза прищурила, мордочка острая, ни дать, ни взять котенок. Милая!
Ну, я им коробку.
"Это на каком же основании "тараканчик" пир на весь мир задает?" спрашивает Юлия Григорьевна.
"Что-то Марии как будто 20-го декабря никакой и не бывало".
Я объяснила им.
"Значит", -- опять говорит Юлия Григорьевна, -- "тараканчику" нашему сегодня целых десять лет исполнилось. Возраст почтенный, особенно как для таракана. Ну, поздравляю, Муся, желаю всего хорошего и того... Немного успеха по рисованию, a то очень уже там виды удручающие попадаются".
И крепко-крепко она меня поцеловала. "
В повести "Безмятежные годы" она вновь появляется. "Глава I. Старые друзья. -- Новые впечатления."
Входим в средний коридор. Дверь крайнего класса открывается, на её пороге я вижу высокую стройную фигуру.
-- Юлия Григорьевна! -- громко, радостно восклицаю я и, забыв про своего спутника, про то, что я, до некоторой степени, нарушаю общественную тишину, бросаюсь к своей любимице с протянутыми руками.
Она пристально смотрит на меня.
-- Да ведь это же наш "тараканчик"! -- узнает она наконец. -- Какими судьбами? Ну, здравствуйте! -- и сама протягивает мне руки. Я крепко, крепко обнимаю ее, a в горле y меня что-то сжимается.
-- A Андрей-то Карлович ждет вас, -- через минуту говорит она, -- идите скорей, еще увидимся.
А дальше в десятой главе "Первое горе. -- Печальные дни." Юлия Григорьевна... умирает.
Боже мой, Боже мой! Неужели же это, действительно, правда, страшная, ужасная правда? Мне кажется, я вот-вот проснусь, и все это страшное, тяжелое нечто отойдет в сторону. Просто не верится. Она, молодая, цветущая, полная жизни, всегда веселая, всеми любимая, она, наша красавица Юлия Григорьевна, умерла... И так скоро, поразительно, невероятно скоро! В субботу мы видели ее на уроках в гимназии; она, по обыкновению, ходила под руку с мадемуазель Линде, своим старым, неизменным другом. Еще, помню, так приветливо улыбнулась, так мягко посмотрела своими бархатными черными глазами. Боже, Боже! И подумать, что я в последний раз видела этот милый взгляд, эту улыбку, слышала этот звучный дорогой голос... Слезы заволакивают глаза...
В этот день она была такая веселая, как рассказывала Клеопатра Михайловна, беспокоилась, будет ли готово белое платье к воскресенью, когда она собиралась на бал. На следующий день она и была на балу, но приехала очень рано, после часу. Скоро она почувствовала себя нехорошо; позвали доктора, a в восемь часов утра её уже не стало. Говорят заворот кишки.
В то же утро эта страшная весть облетела гимназию; все были глубоко потрясены. Я даже плакать не могла, во мне все точно сжалось. Мне хотелось куда-то бежать, спешить, что-то делать, помочь, скорей, сейчас, сию минуту...
Господи, неужели же нет средств, нет возможности, совсем ничего нельзя сделать?.. Может, это ошибка? Так скоро? Это слишком невероятно. Еще в три четверти восьмого она была жива, в ту минуту, как я вышла в столовую и спокойно пила чай. Думала ли я? Могла ли я думать?..
Нас построили на панихиду. Сколько было слез! Её класс громко рыдал, плакали классные дамы и учительницы, голос батюшки дрожал и срывался. Многие певчие не в состоянии были петь. В груди моей росло что-то тяжелое, большое, и я неудержимо разрыдалась.
И в списке ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАХОРОНЕНИЯ НА КЛАДБИЩЕ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ДЕВЯТОГО ЯНВАРЯ я тут случайно нашла:
Кандиба Юлия Гавриловна (1855-1890). Преподавательница Литейной женской гимназии.
Не она ли?
Вот пока что все...

@темы: текст, ссылки, Новицкая, биография

---

В. Комарницкий "Л.А.Чарская, как детская писательница."

[telwen]

В. Комарницкий
Л. А. Чарская, как детская писательница
Доклад, читанный на Варшавской выставке образовательных пособий и книг для детей дошкольного и школьного возраста в апреле 1913 года.

Я поставил себе задачей предложить благосклонному вниманию слушателей несколько посильных соображений о самой популярной современной детской писательнице, которая заинтересовала весьма значительный круг юных читателей, которая сумела в течение каких-нибудь 10 лет совершенно заполонить сердца девочек и девиц и которая привлекла к себе серьезное внимание и семьи, и школы, и печати.
Факт огромной популярности писательницы в нашей семье и в нашей средней школе — явление само по себе замечательное. Это обстоятельство вынуждает нас соединить анализ литературного дарования Чарской с анализом причин, несомненного тяготения детей к этому певцу институтской жизни, причин, которые могут оказаться небезынтересными показателями настроения современной семьи и переживаний детской души, главным образом, девочек.
Быть может, при такой постановке вопроса мы найдем ту точку зрения, которая даст нам возможность ближе подойти к выяснению двух вопросов: с одной стороны — вопроса, за что дети любят Чарскую, и с другой стороны — вопроса, каково должно быть отношение воспитателей к этой владычице детских сердец.
За десять лет литературной деятельности Чарская выпустила в свет свыше семидесяти больших произведений, если не считать мелких очерков и небольших рассказов. Тут и повести из институтской жизни; тут и повести из кавказского быта; тут и сказки и сборник кавказских песен и преданий; тут и большие исторические повести и рассказы из истории для маленьких читателей; тут и повести из жизни мальчиков, из жизни бедных детей улицы, и веселые рассказы для малюток; тут и большая повесть из жизни сестер милосердия, и жизнеописание святого Сергия Радонежского, и прочее. Найдем мы у Чарской и юмористические произведения и произведения с юмористическими эпизодами. Кроме повестей, рассказов и исторических книг, Чарская выпустила и две книги стихов для старшего и для младшего возраста. Для простоты дела все произведения Чарской можно было бы разбить на три ярко выраженные группы: психологические, бытовые (преимущественно из школьного быта) и исторические произведения.
Еще Белинский сказал, что детским писателем нельзя сделаться: им надо родиться. Таким детским писателем и родилась Чарская. Успех её и увлекательный интерес её рассказов объясняется счастливым сочетанием знания запросов юного читателя и несомненного таланта метко наблюдать, образно и правдиво изображать жизнь. Чарской увлекаются не только у нас в России; ею зачитываются чехи; ее стали переводить для немецких детских журналов. Я слышал мнение, что первым русским детским писателем-художником следует признать Гоголя, так как некоторые его произведения как нельзя лучше соответствуют запросам психологии юного читателя. В этом мнении есть много справедливого.
Согласно отчету комиссии при Московском обществе распространения технических знаний, доложенному на съезде по библиотечному делу в 1911 году, в учебных заведениях дети среднего возраста (9 — 12 лет) читают более всего Гоголя 34%, затем Пушкина 23%, Чарскую 21%, Твена 18%, Тургенева 12%.
Наибольший интерес детей среднего возраста к Гоголю и Чарской (как ни кажется странным на первый взгляд мое сопоставление этих двух имен) — явление, по моему мнению, не случайное.
В повестях Гоголя, известных под общим именем «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода», которыми дети больше всего интересуются, мы находим, как известно, черты романтизма и реализма. Не то ли мы находим у Чарской, хотя и в иных формах и оттенках.
Героический романтизм, главным образом исторического вида, ярко выражен в некоторых повестях Чарской. В «Газавате» изображается героическая борьба; эта борьба представляется трогательной и теплой; каждый читающий невольно переживает все тревоги и все надежды каждого из героев. «Грозная дружина» вызывает симпатию ко всем храбрым, любящим свою родину, свободу.
Но более всего тут надо иметь в виду сборник «Смелые, сильные и храбрые», состоящий из трех повестей, — особенно второй повести «Под звон вечевого колокола» (Марфа Посадница).
«Марфа провожает Димитрия в поход, и Димитрий глядит в глаза матери, глядит не отрываясь. Сейчас их только двое на всей огромной площади, во всем большом мире. Мать и сын. Сын и мать, живущие одним чувством, одной великой, всеобъемлющей, всеподавляющей любовью к родине, к родимой Новгородской воле, которой грозит опасность.
«Господь с тобой! Прощай, Митя! Только помни, что бы ни было, лучше смерть, нежели мысль единая о передаче Москве господина нашего Великого Новгорода».
Мы часто встречаем у Чарской видения, сны, прорицания, гипноз, преступления, цыган, разбойников и владетелей цирка, мучащих несчастного ребенка.
В грозу и бурю дети убегают то из родительского дома, то из института, то из табора.
В повести «Сибирочка» князь, чтобы не расставаться с любимой дочерью, везет ее, годового ребенка, зимою в Сибирь и, когда на них нападают волки, привешивает ее к дереву и уезжает, рассчитывая, в случае своего спасения, вернуться на следующее утро.
В «Джаваховском гнезде» загипнотизированная институтка убегает с прорицательницей; последняя собирается выдать пятнадцатилетнюю девочку замуж и стреляет в нее, когда ее настигают.
В повести «За что?» девочка, чтобы отомстить отцу за то, что он женился, бегает босиком по снегу; ей является видение «серая женщина», которая возвещает ей, что она должна жить.
Профессор F.Mentré в журнале L’Education (1910) в статье «Воспитательная ценность жизни великих людей», («La valeur educative de la vie grands hommes»), говорит, что дети рождаются с задатками «героизма» в своей душе.
«Все составные элементы героизма не есть что-то сверхъестественное и недосягаемое для каждого человеческого индивида; каждый из нас чувствует их в далекой глубине своей души».
Отсюда возникает для воспитателя обязанность культивировать в детях высокие нравственные качества, присущие героизму, тем более, что отклики героизма всегда можно найти в детской душе.
Отсюда все героическое полно притягательных черт для детского возраста, испытывающего особенную потребность во всем сказочном, величественном и героическом. Героическое затрагивает не только интеллект и воображение, но и волю и сердце, вызывая жажду подвигов, желание стать выше серенькой действительности и развивая вдумчивость. Эта потребность детской психики великолепно угадана Чарской.
Угадав стремление юного читателя к романтическому, наша популярная писательница пошла навстречу и другому запросу юного читателя. Дети не любят морализирования, не любят явно навязываемой им тенденции и требуют реального изображения действительности. Эта потребность учащегося читателя, т. е. ученика и ученицы средней школы и среднего достатка, удовлетворяется Чарской как нельзя лучше.
Темы взяты из действительной жизни, которая представлена вполне реально.
Институтская жизнь, классная жизнь, классные дамы, первые подруги, ученицы, первые впечатления, горе и радости учащихся, бедная жизнь детей улицы, черты кавказского быта, шалости, проделки учащихся, — все это взято из окружающей и хорошо нам известной жизни.
Реализм Чарской сказался и в характере речи её самой и речи действующих лиц Иностранные слова не сходят с её страниц — дортуары, медамочки, парфеточки, мовешки, пепиньерки и т. и.
В «Юркином хуторе» мы читаем:
1) «ай, ай — не можно ошибайт папахену», говорит гувернер немец;
2) при виде попугая Митька спрашивает: «Из каких же они будут; человеки или пташки? А можа из хранцузов?».
3) Митька говорит: «Неужто эфто мы ложками хлебать станем; хватая его грязными пальченками» — удивляется, что «никак не уколупаешь его».
Такое стремление к грубому реализму в речи несколько коробит читателя, который жалеет о том, что Чарская, приближаясь к грубым наклонностям (тут я имею в виду любовь некоторых детей к оригинальным необычным выражениям), но всегда заботится об изяществе речи и чистоте языка. А это обстоятельство для юного учащегося читателя, который учится языку, далеко не безразлично. Кстати сказать, учитель русского языка не может обойти молчанием и того, что издатели Чарской не особенно заботятся о соблюдении общепринятой орфографии, чем между прочим оказывают учащимся медвежью услугу: в зрительной памяти фиксируются неправильные начертания.
Плодовитость Чарской мешает ей обрабатывать в надлежащей мере язык и слог своих произведений; эта досадная небрежность умаляет значение её произведений
А между тем Чарская могла бы писать великолепным языком.
Для образца изящного и музыкального стиля Чарской приведу начало повести «3а что?» — «О чем шептали старые сосны».
«Синим сапфиром горело небо над зеленой рощей. Золотые иглы солнечных лучей пронзали и пышную листву берез, и бархатистую хвою сосен, и серебряные листья стройных молоденьких тополей. Ветер рябил изумрудную зелень, и шопот рощи разносился далеко, далеко...
Старые сосны шептали: Мы знаем славную сказку!
Им вторили кудрявые, белоствольные березы: И мы, и мы знаем сказку!
— Не сказку, а быль! Быль мы знаем! — звенели серебряными листьями молодые гибкие тополя.
— Правдивую быль, прекрасную как сказка! Правдивую быль расскажем мы вам, — зашептали и сосны, и березы и тополя разом.
Какая-то птичка чирикнула в кустах:
— Быль! Быль! Быль расскажут вам старые сосны. Слушайте их»!
Подводя итог всему кратко сказанному, я полагал бы, что литературное дарование Чарской характеризуется, во-первых, соединением романтического и реалистического, и во-вторых, музыкальными и эмоциональными ритмами в речи; встречающимися, к сожалению, только в некоторых повестях и только в некоторых местах. Эта музыкальность и эмоциональность ритмических периодов, напоминающая нам прозу Гоголя, также манит к себе юную читательницу.
Как же использовала Чарская свой талант?
Чему учит и что внушает она юным сердцам? Какую окраску она придает героическому в детской душе? Как отнеслась она к реальному, взятому из школьного быта? Каким интересам детей она пошла навстречу, и как реагирует на детские запросы.
Поищем у Чарской ответов на эти вопросы.
Любовь девочек к родителям у Чарской выражается в том, что они или тоскуют по родителям или гордятся в своих родителях чином, положением, происхождением отца, красотой его, красотой матери.
В повести «За что?» мы читаем: «Я с гордым торжеством оглядывала соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки с их посетителями родственниками и родными. Нет, скажите по совести, найдется ли другой такой же красивый отец? — допытывает мой торжествующий взгляд, и я, сломя голову, несусь к нему навстречу».
Матери пишут детям восторженные письма и посылают им поцелуи. Тесного общения и идеальной любви родителей и детей мы у Чарской не находим.
Элементом героическим Чарская пользуется особенным образом.
Девочки Чарской считают себя героинями: они или поют себе хвалебные гимны или выслушивают их от других:
«Необыкновенный ребенок», — прошептали все четыре тетки разом.
«Что за прелестное дитя!» — сказал кто-то.
«Красавица она у нас на диво».
«Лидуша — наш божок».
«Charmant enfant!».
«И какая хорошенькая!».
С девятилетнего возраста у героини целая толпа «рыцарей»-мальчиков.
«Смотрите, медамочки, какие у неё поразительные глаза: точь-в-точь, как у Марии Антуанетты.
Она считает себя существом необыкновенным: «Я принцесса, принцесса из тетиной сказки», «во всех моих играх я или принцесса или царевна. Ничем иным я не могу и не желаю быть».
Все эти сцены взяты из жизни.
Тип барышни, изящно одетой и слышащей и от знакомых и от посторонних: «какая хорошенькая» и высоко мнящей о себе, нам хорошо известен. Если же девица из богатой или хорошей семьи, если она или играла на сцене, или выступала в концерте, то героиня романа готова; она следит за отношением к себе, любуется каждым своим поступком, жестом, словом и требует себе поклонения.
При таких условиях развивается то болезненное самолюбие, то необычайное, ни на чем не основанное самомнение, та погоня за эгоистическим счастьем, которые мы нередко встречаем у современных девушек при бедности их духовных запросов.
Если бы Чарская нам, взрослым читателям, указывала на то, что в современной заурядной девушке можно отметить, как типическое явление, «на рубль амбиции и на грош амуниции», это было бы понятно. Но когда Чарская явно культивирует в девочках привычку любоваться собою, идя навстречу дурным инстинктам женской психики, мы заподазриваем талантливую писательницу в стремлении к дешевой популярности и в приспособлении к грубым вкусам массового читателя. Вместо того, чтобы поднимать и возвышать юного читателя, Чарская точно ему льстит.
Явление, интересное для взрослого, как предмет объективного исследования, может оказаться соблазнительным и заманчивым для юнца, как предмет подражания.
Когда читаем Чарскую, больно становится за Тургенева, который завещал русским девушкам иные идеалы: идеалы героизма, да, но героизма, скромного и смиренного.
Обратимся к другим мотивам у Чарской: любви к подругам и дружбе.
«Мы, младшие, обожаем старших. Это уже так принято у нас в институте. Каждая из младших выбирает себе «душку», подходит к ней здороваться по утрам, гуляет по праздникам с ней по зале, угощает конфетками и знакомит со своими родными во время приема, когда допускают родных на свидание. Вензель «душки» вырезывается перочинным ножиком на пюпитре, а некоторые выцарапывают его булавкой на руке или пишут чернилами её номер.
Для «душки», чтобы быть достойной ходить с нею, нужно сделать что-нибудь особенное, совершить, например, какой-нибудь подвиг, или сбегать ночью на церковную паперть, или съесть большой кусок мела — да мало ли чем можно проявить свою стойкость и смелость («Записки институтки»).
Дружба тоже проявляется своеобразно. При дружбе обязательна ревность; подруги не должны проявлять особенной любви к «посторонним девочкам»; малейшего подозрения в измене достаточно, чтобы дружба прекратилась. («Княжна Джаваха»). «Каково же было изумление, негодование, когда я увидела моего единственного друга между моими злейшими врагами!».
Институтки делятся на две группы: парфеток и мовешек; мовешки беспрекословно несут иго парфеток, которые кичатся своим именем и своим происхождением.
Скажите, ради Бога, что поучительного, что интересного в этой школьной летописи институтских нравов?
Раньше мы говорили, что близких отношений, тесного общения детей с родителями не замечается. Но, быть может, дети учащиеся ближе стоят к своим воспитателям, классным дамам, учителям?
В «Записках маленькой гимназистки» бонна грубо бранится с другими, заискивает перед барыней. Дети ведут постоянную борьбу с бонной и высмеивают ее, как только могут. Пятилетний мальчик так говорит: «Я узнал. Она говорит, что она из Баварии родом, а это не правда. Из Ревеля она... Ревельская килька... Вот кто мамзелька наша. Килька, а важничает; ха, ха, ха».
Девочки презирают весь педагогический персонал института, за исключением «maman», начальницы, всегда княгини или баронессы.
Классные дамы и учителя имеют свои прозвища и специальные наименования: «Синявки, Протоплазма, Цапля, Кочерга, Вампир, Пугач, Кис-Кис».
«Есть синие лягушки?» задорно спрашивает воспитанница классную даму так, что та «разом поняв выходку, вся зеленая от злости, шипит («Вторая Нина»).
По мнению Чарской, педагоги не умеют себя держать. Конечные цели их не осрамиться перед начальством, «не ударить лицом в грязь», потому что, как они сами откровенно признаются детям, иначе им «попадет».
В «Большом Джоне» учитель арифметики так объясняет девочкам, почему ему хотелось бы, чтоб они хорошо сдали экзамен.
«Пришел попросить Вас, девицы, начать готовиться к экзамену завтра же и поусерднее, так как на этот экзамен приглашен мною в качестве ассистента мой друг, один молодой ученый».
Речь некоторых учителей довольно странна. Учитель говорит ученицам выпускного класса: «Вот поговорите, так я на актовом насею вам единиц, что твою пшеницу».
Учитель географии говорит: «На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная.(«Княжна Джаваха»).
По мнению Чарской, в школе чрезвычайно ценится титул, происхождение девочек.
Только что привезенную в институт девочку начальница встречает словами: «Нам очень желательны дети героев; будь достойна твоего отца» («Записки институтки»).
Тон в изображении педагогов враждебный.
В повести «Большой Джон» описывается столкновение между классной дамой и воспитанницами: «Немка словно зашлась. Её лицо из красного стало багровым. Её голова с мокрыми косицами жидких волос ходила, как маятник под часами. Но вот губы её вытянулись вперед, желтые клочки зубов высунулись из них, и она захрапела: «В лазарет!».
Враждебность к педагогам сказывается и в их так называемой травле.
«Травить его! Бенефис ему хороший закатить, бенефис с подношением!» кричат девочки, когда учитель пришел не в свой час, а в свободный.
Травля состояла в том, что девочки поочередно жалуются, что в классе пахнет карболкой; при чем Чарская поясняет: «у учителя болели ноги, и он мазал их мазью с запахом карболки».
Во главе этого педагогического персонала стоит «maman», которая строга к педагогическому персоналу. Девочки слышат, как она делает выговор классной даме: «Вы распустили класс, они стали кадетами» («Записки институтки»). Педагоги так боятся «maman», что, по словам детей, «синявки подлизываются» к воспитанницам, которых она любит.
Гнусные проделки над учителями у Чарской описаны в смеющемся тоне, который вызывает восторг у читательниц, желание подражать, желание, посмеяться, но над кем? Над жалкими несчастными людьми-неудачниками.
Идя в некотором смысле по следам Гоголя в изображении романтического и реалистического, Чарская для реального взяла пошлую сторону современной школьной и детской жизни. Но будучи талантом второго порядка, она вместо гоголевского сострадания и обличения внесла развязность и легкомыслие.
Гоголь, обличая пошлость, проповедовал любовь к человеку, как человеку, и требовал уважения к человеческой личности. Этого нет у Чарской в её бытовых повестях. Она не обличает, а поет пошлые мелодии жизни; она воспевает ложный героизм.
Не Чарская, конечно, виновата в том, что в современной школе и в современных детях много пошлости и пошлых предрассудков, но она виновата в том, что она с этими предрассудками не только не борется, но и незаметно потакает им, совершенно забывая, что с детской восприимчивой душой надо особенно бережно обращаться, и забыв один из заветов Гоголя, который говорил, что в ранней молодости надо беречь идеальные порывы, потому что потом их не соберешь.
Вот почему надо согласиться со следующим отзывом Фриденберга о Чарской:
«Самоуслаждение, вот то психологическое состояние читательниц, на котором построен успех Чарской. Её произведения в целом, это какая-то ужасная, отвратительная насмешка, издевательство над человеческой личностью. Её произведения захватывают широко сферу детской жизни и дают не только забавную фабулу, но рассказывают также о переживаниях действующих лиц.
Только герои и героини её произведений постоянно обнаруживают уродливые наросты женской психики.
Мужчины же представлены, в большинстве случаев «золотою молодежью», которая рукоплещет всем этим особенностям девушек своими поощрениями и культивирует в них лживость, кокетство и легкомыслие.
Все идеальные, природные сокровища женского ума и сердца у героинь Чарской отсутствуют, ибо на них нет спроса; они обесценены в той среде, где приходится девочкам жить и развиваться.
Все отрицательные черты современной женщины в произведениях Чарской выступают в ярком привлекательном свете, преломляясь сквозь призму дутого, показного героизма.
Конечно, детей обмануть легко, и весь ужас таких произведений, как повести Чарской, в том, что они дают не подлинную жизнь, а её изнанку, истасканную, пошлую, но блестящую и манящую неопытный глаз.
Нет художественного проникновения в душу жизни, а только умелое фотографирование её поверхности и то не всей, а только темных уголков.
Обожание Чарской — только симптом, только грозный признак того, что наши дети на распутье».
Прося снисходительности за беглость и некоторую поверхностность обзора, я в конечном итоге резюмировал бы свои соображения следующим образом.
В лучшем случае, т. е. если допустить слабую податливость подростков предрассудкам и слабую их внушаемость, надо признать чтение произведений Чарской, касающихся школьного быта, бесполезным: читать занимательные книги только для развлечения, без пользы — в наше время пустая трата времени; жизнь наша коротка; время и силы ограничены; а наследство, оставленное нашим детям нашими корифеями, достаточно велико и слишком ценно, чтобы от него отвлекаться.
В худшем случае чтение Чарской вредно; опасность произведений Чарской, в которых она касается школьного быта и наклонностей подростков, заключается не только в том, что она пишет, но и в том, как она пишет.
Окружающая нас будничная жизнь не щадит детей: она не щадит ни их здоровья, ни их радостей, ни их раннего детства, ни их детского счастья. Жизнь стала тяжелой и пошлой; эта жизнь проникла в текущую литературу, это совершенно естественно и даже необходимо, но ей не может быть места в чтении для детей; литература, предназначенная для детей и юношества, и заигрывающая с дурными инстинктами, должна быть осуждена, как фактор, противоречащий условиям детского счастья и условиям нормального духовного развития.
Литература, назначенная для детей, должна их щадить; она должна возвыситься над пошлой обстановкой, тем более, что сейчас наши дети и юноши заблудились.
Пусть же детская литература скорее споет нашим детям иные песни, песни о светлой жизни и о любви к людям; пусть она напомнит о тех идеалах, которые уже давно воспеты, о тех идеалах, которые до сих пор сияют в великих творениях наших корифеев слова.

В общем видно что автор явно читал З.Масловскую. Хорошо пересказывает. Интересно читал ли он Чарскую?

@темы: текст, статьи, Чарская, Комарницкий

---

В. Фриденберг "За что дети любят и обожают Чарскую?"

[telwen]

В. Фриденберг
За что дети любят и обожают Чарскую?
«Новости детской литературы», 1912 г., № 6, 15 февраля, стр.1-6
[1911-1912 подписной год.]

Как мальчики в свое время увлекались до самозабвения Нат Пинкертоном, так девочки «обожали» и до сих пор «обожают» Чарскую. Она является властительницей дум и сердец современного поколения девочек всех возрастов. Все, кому приходится следить за детским чтением, и педагоги, и заведующие библиотеками, и родители, и анкеты, произведенные среди учащихся, единогласно утверждают, что книги Чарской берутся девочками нарасхват и всегда вызывают у детей восторженные отзывы и особое чувство умиления и благодарности к автору. Девочки нежно, восторженно любят Чарскую и создается интимная близость, ласковая дружба между ними и героями её произведений. Под влиянием Чарской у огромного большинства девочек, складываются девические мечты, сладкие грезы о том неизвестном, жутком и манящем будущем, которое их ожидает в самостоятельной жизни. Такое видное место заняла писательница в кругу наших детей, так полонила она сердца девочек, а наши родители и педагогическая критика до последнего времени не обращала вовсе внимания на это удивительное и особо важное явление в мире детей. Ведь знакомясь с теми книгами, которые имеют особый успех у детей мы, тем самым, входим в интимную близость с ними, мы узнаем их симпатии, вкусы, запросы и мечты. Раз дети свободно увлекаются тем или иным писателем, значит он отвечает какой-то их глубокой потребности, значит его произведения затрагивают те чувства, ту область детских переживаний, которая особенно ярко проявляется у них в данный период жизни.
Необходимо, поэтому выяснить, что дают вашим девочкам произведения Чарской, каким струнам детской души отвечает её творчество. В настоящее время отовсюду слышатся сетованья на несерьезность, ветреность и полнейшее отсутствие работоспособности у абитуриенток женских гимназий. При этом обыкновенно вспоминается доброе старое время, когда наши учащиеся девушки поражали иностранцев своей удивительной вдумчивостью, жаждой знания, энтузиазмом к научной и общественной деятельности. Конечно, все эти драгоценные черты не похищены Чарской, но страстное увлечение её произведениями в массе читателей уже давно необходимо было рассматривать, как симптом, как грозное предостережение. Родители и педагоги мало значения придавали изучению психологии читательства и поэтому проглядели удивительные по своей верности показания состояния девической души, в её тяготении к такому писателю, как Чарская. Мы не будем передавать содержания её произведений, всем интересующимся детским чтением оно известно. Попробуем только отдать себе отчет в том, за что дети любят и «обожают» Чарскую.
[Желающих ознакомиться подробно с содержанием произведений Чарской отсылаем к прекрасной статье 3. Масловской в «Русской школе» за 1911 г. № 9.]
Существует целая гамма чувств, особые специфически девические переживания, которым импонирует автор своими произведениями. Женщина, девушка и даже девочка обладает совершенно оригинальной, особой, отличной от мужчины половой индивидуальностью и, как бы не старались многие, слепые феминисты, никогда не удастся истории стереть индивидуальные, психологические различия между мужчиной и женщиной. В психологическом разнообразии полов есть своя особая прелесть, особая красота и верный залог не отчуждения, а глубочайшего единения полов.
К сожалению только очень часто и в литературе, и в повседневной жизни и особенно в воспитании девочек не отделяют в понятии «вечно женственного» психологических черт, присущих женской индивидуальности по природе, от целого ряда особенностей, которые порождены исторически теми уродливыми условиями, среди которых протекала жизнь девушки и женщины. Вечно женственными, безусловно ценными психологическими особенностями женщины следует считать такие черты характера, как примат чувства над рассудком, интуиции над логическим суждением, особый оттенок женского чувства, мягкость, глубоко проникающая ласка, способность любить, как может только женщина, только мать и целый ряд дорогих нам по воспоминаниям детства особенностей женской души, которые ввязаны с материнским инстинктом. Все эти качества присущи женщине как таковой, они не лучше и не хуже психологических особенностей мужчины; составляют такое же прекрасное, истинно-человеческое достояние индивидуальности женщины, как «вечно мужественное» для мужчины. Мужская и женская индивидуальность это две полярности, но, как два земные полюса — только две противоположные точки одной и той же матери земли, так и мужское и женское начало, только две равноценные, своеобразные половинки одной, высшей индивидуальности, человека. У каждой половины рода человеческого свое особое содержание, свои особые формы проявления при постоянном однако, неослабеваемом томлении друг по друге, при страшной тоске по высшем единстве своем, по цельном человеке, когда два станут едины не только по плоти, но и по духу. Всемирная литература дает нам вечные, Божественной красоты прообразы такого единства мужчины и женщины в их стремлении к одной цели, к одному источнику жизни, при чем опять-таки на долю каждой половой индивидуальности в этом стремлении достается своя работа, свое особое назначение. Данте и Биатриче, Бранд и Агнес, вот прообразы идеальных человеческих пар, человеческого единства, человеческой красоты. Наряду с органическими, природными, чисто человеческими психологическими чертами мужчины и женщины, и у того и у другого масса присутствует в характере исторических примесей, обусловленных рядом экономических в политических условий, в которых протекала их жизнь. Вот эта-то пыль веков, механически приставшая к человеку и является, в большинстве случаев, теми отвратительными придатками, которые бороздят чудное прекрасное естество человека. Эти грехи истории опять-таки индивидуальны, у мужчины одни, у женщины другие. Характерная особенность этих психологических уродств в том, что они, могли бы быть рационально и планомерно поставленным воспитанием безболезненно удалены, тем более, что с точки зрения современных социальных условий, большинство из этих черт являются пережитками старины.
Бывают эпохи, в которые, истинно-прекрасное человеческое в человеке выветривается или отметается в сторону, а наперед выползают из темных недр своих уродства, психологические безобразия, такую эпоху переживаем мы сейчас! Особенно это отражается на подростках, и из них преимущественно на девушках. Женщина всегда менее устойчива, более поддается временному натиску бури, поэтому и опустошения в её душе сказываются сильнее. Воспитание детей вообще, а девочек по преимуществу лежит в силу установившейся необходимости на матери или на приглашенных, опять-таки вследствие определенных жизненных условии, лицах женского пола.
Поэтому современные, исторические черты женщины поскольку они проявляются в семейной и общественной жизни чрезвычайно важно учесть, чтобы ясно представить себе ту духовную атмосферу, в которой живут и воспитываются наши девочки.
Казаться, но не быть, вот тот фон, на котором развертываются «пестрой чередой» отрицательные черты современной женщины и девушки. Приглядитесь на любом общественном собрании в фойе театра к женской толпе, вас поразит, поразит даже внешний облик наших «дам». За необычайно сложным, грубым, утонченным нарядом не видно человеческого взора, человеческого выражение, через которое выявляется наружу внутреннее содержание души, сплошная плоскость, ходячий манекен для рекламирования наряда. Здесь «с человеком тихо», вы видите вместо лиц аляповатые маски, сквозь которые совершенно не проглядывают человеческие черты. Интерес к человеческой личности переместился с внутренней стороны на внешнюю. Страсть к нарядам, к копированию быстро сменяющейся моды составляет преобладающую заботу современной женщины.
Представление о красоте настолько огрубело, опошлилось, что современные наряды; считающиеся прекрасными, вместо того, чтобы выявлять человеческую фигуру, человеческий образ, затемняют, искажают, уродуют его. Все идеальное, истинно прекрасное, человеческое оттеснено далеко, далеко в глубь души, является же только грубое, уродливое, безобразное под личиной красоты. Все показное, лживое, могущее произвести эффект, все это тщательно культивируется обществом и, главным образом, мужчинами, в женщине и девушке.
Лживость и кокетство, в смысле желания произвести впечатление на мужчину, несомненно черты, не присущие женщине, как таковой, а являются печальным благоприобретением, следствием воспитания. Головокружительность, быстрая кинематографическая смена впечатлений, вихрь переживаний, не глубоких, но легких, при этом резких, ослепительных, вот та психическая атмосфера, которую создает вокруг себя женщина. Жизнь, игра мимолетных наслаждений, без цели и без смысла, как-нибудь, какими средствами, то все равно, лишь бы освободиться от всяких страданий, от дум, от мыслей, от докучливых видений и создать себе обстановку мотылька, вот миросозерцание современной женщины. Жизнь в представлении современной девушки, это вертящаяся сцена, на которой развертываются необыкновенные события и центром всех их является несравненная она, «талантливая, гордая, смелая». Отсюда потребность женщины уйти из действительной жизни, с её трудовыми буднями, неразрешенными противоречиями, глубокими страданиями и создать себе иную бутафорскую жизнь, легкую и очаровательную, как сказка. Эта замена психологически понятна, стать центром действительных событий, помимо любовных интриг, трагикомедий мелкого тщеславия и оскорбленного самолюбия, современная женщина не может, ей не хватает для этого ни умственных, ни нравственных сил. Огромное душевное богатство растрачено на сценические эффекты и нет уже того душевного подъема, той нравственной выдержки, того закала, который нужен для героини в действительной жизни, и которым несомненно обладали в высокой степени русские женщины прошлого, женщины Некрасова и Тургенева. Хлестаковская мысль, «ведь на то живешь, что бы срывать цветы удовольствия» становится руководящим принципом современности. Женщина старательно культивирует в себе только то, что идет у мужчин в ход; легкость не только в мыслях, но и в чувствах, в поступках, во всем существе. Самые глубокие мысли, попадая в головы современных женщин, приобретают необыкновенную легкость. Там, где были знаки вопросительные, они ставят восклицательные, где было мучительное раздумье, искание, там женщины видят то, что им хочется видеть, освобождение ото всех нравственных обязанностей, «все позволено». Боязнь глубокой мысли, боязнь доводить свои суждения до логического конца составляет характерный признак мышления современной женщины. Природную живую, верную интуицию, в угоду мужчине из сильного и нелепого желания сравняться, пытаются заменить плохой логикой, состоящей из обрывков мыслей. Охотно присутствуют современные интеллигентные женщины на всех лекциях, собраниях, посвященных самым глубоким вопросам современности, участвуют в прениях и при этом отстаивают самые новые, самые прогрессивные мысли, в особенности, что касается воспитания детей и сами, сами поступают диаметрально противоположно тому, что говорят, о чем кричат на каждом перекрестке и что особенно примечательно не замечают вовсе своей непоследовательности.
Все это уродливое и лживое, скажут, было у большинства женщин и девушек и прежде, в особенности в высшем обществе. Да, это было и раньше, но есть огромная разница между тем, что было и что есть. Прежде в обществе наперекор всему что сильное, своей молодостью, жизнерадостностью, своими идеальными запросами общественное течение, которое резкой, уничтожающей критикой клеймило всю пошлость, все легкомыслие. Были нравственные идеалы, был «у жизни Бог и именем Бога расценивали окружающее добро и зло. Самосовершенствование, искупление были не пустые слова, а глубокие, сильные переживания духа. Есть и еще одна разница. Ведь прежде людей с высшим и средним образованием числилось в десять раз менее, следовательно и степени сознательности в обществе было мало. Теперь формальное образование захватило широкие круги, глубокие мысли о жизни, о должном стали широким общественным достоянием, а правда — истина, правда — справедливость и религиозное настроение в жизни (не в религиозных собраниях) упали, не вызывают более прежнего энтузиазма.
Многим кажется, что современность идет под флагом индивидуализма, оригинальности, это огромное заблуждение. Старый завет, быть как все, comme il faut, никогда еще не порабощал личности в такой степени, как это мы видим сейчас.
Человеческая пошлость, все то, «что в ход пошло» прочно — утвердилось в жизни.
Даже та сфера, в которой по преимуществу женщина являлась героиней, сфера чувства, любви и та перестроена в духе современной легкости.
Героизм в любви, самопожертвование, глубина и высочайший нравственный подъем в чувстве любви, муки и тревоги проснувшегося светлого, молодого, нетронутого чувства, все это слишком сложно для современности, несет с собой великие страдания и не дает удовольствия, а главное, накладывает на личность нравственные обязательства и имеет касание с вечностью.
И вот современная жизнь выработала, а литература закрепила в художественных образах, новый тип удовлетворения полового томления расколотых половинок человеческого рода. Этот тип выработан совместными усилиями всего человечества, но как это часто бывало в истории, нашел себе наиболее яркое выражение во французской литературе. Трагической по самому своему существу любви, l’amour, люди предпочли легкую, забавную, снисходительную и непродолжительную l’amourette, которая дает удовольствие, взамен не требуя ни мук, ни нравственных обязательств. Такие глубокие чувства, как радость, счастье, стали недоступны, душа измельчала, лишилась способности глубоких внутренних переживаний. Трагедия всюду сменилась трагикомедией.
Вихрь быстро мчащегося технического прогресса опустошил человеческую душу, и больше всего пострадала от него душа женщины, душа девушки.
Страдания, великого страдания убоялась человеческая душа. Ницше, этот великий страстотерпец придавал глубокое воспитательное значение человеческому страданию. «Школа страдания, говорит он, великого страдания, знаете ли Вы, что только в этой школе совершенствовался до сих пор человек? То напряжение души в беде, которое дает ей силы, её ужас при мысли о неизбежной гибели, её смелость и находчивость в искусстве выносить, претерпевать, истолковывать. Утилизировать несчастье — все, что когда либо было ей дано глубокого, таинственного, хитрого, великого, — разве все это она получила не от страдания, великого страдания?»
Что особенно знаменательно, это то, что все указанные исторические черты современной женщины принадлежат не одному какому-нибудь социальному классу, как это было прежде, а встречаются в массе на всех ступенях общественной лестницы. Нижние слои тянутся за верхними и здесь-то, в этих слоях пошлость принимает особо грубые формы. Работницы, мелкие служащие девушки не брезгуют ничем, лишь бы только иметь возможность срывать, хотя бы и низшего разбора, удовольствия с пира жизни.
Даже деревня, наша унылая, убогая и серая и дорогая деревня, стоящая на самом низком уровне умственного развития, недоразвившаяся до высших форм хозяйства, переняла из города наряды, всю мишуру, всю пошлость городской жизни.
В такой обстановке растут и воспитываются наши дети, наши девочки. С самых малых лет взрослые сосредоточивают их внимание на костюме, на внешности. С детства ограничивают значительно уже сферу возможного для девочки, чем для мальчика.
Все меры, все приемы и методы воспитания девочек направлены к тому, чтобы воспитать бездушных кукол, манекены для мишурных нарядов, развить в них те именно черты, которые ценятся в развращенном мире мужчин. Далее, когда дети начнут сознательно более или менее относиться к окружающему, они встречают среди близких им женщин, а главное матери, ту психологическую атмосферу нравственных уродств, о которых говорилось выше.
Какие же мечты, какие интересы могут быть у девочек, воспитанных в такой среде. Они ищут или повторения, или дополнения или дальнейшего развития хотя бы в образах той обстановки, которая их окружает, или той, которой у них случайно нет, но есть у их ближайших подруг, знакомых. Они ищут верного зеркала, которое бы, как в фокусе сосредоточило, собрало воедино все те обрывки удовольствий, ослепительных, резких, но не глубоких переживаний чувства, театрального героизма, которые встречались в их личной жизни.
Чарская своими произведениями и дает им богатый материал увлекательно живо и, главное легко написанный.
Её произведения захватывают широко сферу детской жизни и дают не только забавную фабулу, но рассказывают также и о переживаниях действующих лиц. Только герои и героини её произведений постоянно обнаруживают те самые уродливые наросты женской психики, о которых мы говорили выше. Мужчины же представлены, в большинстве случаев, золотой молодежью, которая рукоплещет всем этим особенностям девушек, своими поощрениями культивирует в них лживость, кокетство и легкомыслие. Все идеальные, природные сокровища женского ума и сердца у героинь Чарской отсутствуют, ибо на них нет спроса, они обесценены в той среде, где приходится девочкам жить и развиваться. Все отрицательные черты современной женщины в произведениях Чарской выступают в таком ярком привлекательном свете, преломляясь сквозь призму дутого, показного героизма. Чарская воспитывает грубый эпикуреизм, обнаженное половое кокетство перед мужчинами, лживость и показную сторону жизни и тем самым притягивает детские сердца. Дети, ведь, так любят, чтобы их убаюкивали, что бы пели им в лад, чтобы уводили их дальше и дальше, но в том же направлении, куда они уже направлялись, куда уже, дан был первоначальный толчок окружающей пошлостью жизни.
Вот почему чрезвычайно трудно провести в среду девочек иную книгу, с иным направлением, которая возбуждала бы идеальные, прекрасные черты. Такая книга невольно должна будет вызвать борьбу в детской душе, должна поселить разногласие с окружающим, а это непосильно раннему детскому возрасту, а юность наша не имеет сил. Юности не хватает стойкости и желания быть иными, вступить в борьбу с собой, с той блестящей и ласкающей мишурой, с теми чарами удовольствий, которые дает личина жизни Чарской во имя действительных, глубоких захватывающих радостей истинной жизни, которые порой требуют и подвига, и страдания. Произведения Чарской особенно действуют развращающе на юных девушек. Они находят в ней отзвук проснувшимся половым томлениям, организм, почувствовав присутствие в себе новых сил, новых потребностей расшириться, выйти из своих собственных границ, сразу вступает на опасный путь смакования тех любовных переживаний, о которых с такой легкостью, с таким бахвальством и особой развязностью повествуют герои Чарской. В описаниях любви Чарской пропадает весь аромат и грусть и глубокая первая юношеская дума и потребность самопожертвования, остается только plaisir, только удовольствие, только гнусная жалкая подделка под глубокое искреннее, возвышающее душу чувство первой любви. Детей обмануть легко и весь ужас таких произведений, как повести Чарской, в том, что они дают не подлинную жизнь, а её изнанку, истасканную, пошлую, но блестящую и манящую неопытный глаз. Нет художественного проникновения в душу жизни, а только умелое фотографирование её поверхности и то не всей, а только темных уголков.
Чистейшая порнография нам кажется безопаснее в воспитательном отношении произведений Чарской. Порнография своей бесстыдной откровенностью, обнаженной грязью без всяких прикрас сама по себе оттолкнет детей. Другое дело интересное повествование о том, что общепринято, что окружает детей постоянно, и где присутствует тот же ужас, та же грязь, что в порнографии, но все это в благо: пристойной обстановке, с фиговым листком невинности. Эта внешняя благопристойность Чарской большой соблазн не только для детей, но и для родителей. Опасность Чарской не столько в том, что она пишет, сколько в том, как она пишет.
Помимо всего этого Чарская поддерживает и укрепляет в детях грубость, не чуткость к людям, к их слабостям, горестям и радостям. Самые гнусные, изуверские проделки над преподавателями у Чарской описаны в обычном смеющемся, привычно-легком тоне, который вызывает восторг у читательниц и желание подражать и сделать этих жалких, искалеченных суровой жизнью людей предметом собственного удовольствия и шуток. Самоуслаждение, вот то психологическое состояние читательниц, на котором построен успех Чарской. Все её произведения в целом, это какая-то ужасная, отвратительная насмешка, издевательство над человеческой личностью, это черная доска, покрытая золотой фольгой. Припоминаются бессмертные слова Г. Успенского: «нужно бы было, говорит он, людям своего времени и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа, ознакомить человека — мужчину, женщину, ребенка, старика — с ощущением счастья быть человеком, показать всем нам и обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными. Но, как это сделать, где, где та семья среди современной бессемейности, когда маленький ребенок говорит учительнице, «вы про какого папу спрашиваете, у меня два папы», где та среда, в которой можно бы было показать детям красоту человеческого существа, а не наряда? Великие бессмертные слова, угасшего учителя Л. Н. Толстого о том, что прежде, чем воспитывать других, необходимо воспитать себя останутся справедливыми всегда, для всех времен и народов.
Воспитывать себя, значит проявлять непрерывно моральное творчество, вносить в понятие добра и зла свое содержание, добытое личным разумением, собственной рефлективной деятельностью сознания. Каждый человек должен сам себя спросить, что хорошо, и что дурно, без отношения к тому, что в данной среде считается по тем или иным соображениям хорошим или плохим. Внешние приличия, которые создают ложного, насквозь пропитанного лицемерием светского человека нужно откинуть и наполнить своим собственным содержанием другие понятия: добра и зла, красивого и безобразного, искреннего и ложного.
Категория приличия, это категория стадности людской, это маска, которая скрывает часто под собой нравственное уродство, умственное убожество. Современные новые школы совместного воспитания полов, это действительно огромная идея, которой в будущем суждено пересоздать взаимные отношения мужчины и женщины. Сейчас же, в настоящее время, когда они только, только пролагают себе пути среди массы терний, немыслимо, вздорно предъявлять к ним требования, — уничтожения в корне всего того зла, которое гнездилось в старых школах. Новая школа, как и всякая другая зависима от семьи и, пока в семье будет царить тот хаос, та возмутительная оргия, которая существует в настоящее время, они не в силах дать то, что по справедливости можно бы было от них ожидать. Нужно с огромной верой в правоту этой великой идеи, с настойчивостью искреннего убеждения проводить ее в жизнь, а не колебаться, не носиться без руля и без ветрил, отдаваясь первому попутному ветру, откуда бы он ни дул.
Обожание Чарской только симптом, только грозный признак того, что мы на распутье, метель и вьюга, зги не видно, все застлало...
Страшна эта мертвая точка, на которой мы стоим, но инстинкт жизни и великий дар, отпущенный человеку, — уметь хотеть, выведет его из этого состояния. Чтобы не была страшна эта темнота, это распутье, у человека есть верное средство выбраться, — озарить ее светом твердого убеждения и идти вперед туда, куда влечет его нравственное сознание.


Что-то я не поняла вообще - а причем тут Чарская?

@темы: текст, статьи, Чарская, Новости детской литературы, Фриденберг

---

З. Масловская "Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской"

[telwen]

З. Масловская
Наши дети и наши педагоги в произведениях Чарской
"Русская школа" 1911г. №9 Отдел I, стр. 102-124

Много говорят и немало пишут за последнее время о детском чтении.
Вопрос этот, без сомнения, очень важный, служит предметом живого обсуждения педагогов, и можно только приветствовать, что на него в настоящее время обращено такое внимание; можно только радоваться, что родители, признавая громадное воспитательное значение книги, прилагают много усилий к тому, чтобы научить детей любить чтение.
Но ведь никто не будет спорить, что под «книгой» мы подразумеваем только ту, которая приносит пользу, развивает мысль, будит эстетическое чувство, написана, действительно, талантливым писателем. И мы хотели бы научить наших детей понимать красоту мысли и языка, как хотели бы научить их понимать всякое искусство. Другими словами, мы должны были бы научить их искусству читать хорошие книги, а также тому, что Шопенгауэр называет «искусством не читать»: «Daher ist in Hinsicht auf unsere Lectüre die Kunst nicht zu lesen höchstwichtig» («Ueber Lesen und Bücher»), — говорит он. И дальше: «Um das Gute zu lesen ist nur eine Bedingung, dass man das Schlechte nicht lese: denn das Leben ist kurz, Zeit und Kräfte beschränkt» [Для того, чтобы читать хорошие книги, необходимо лишь не читать плохих, ибо жизнь наша коротка, а время и силы ограничены].
Но тогда возникает ряд вопросов: что такое дурные книги? Причислить ли к ним книги для легкого чтения? Если да, то чтение обратится в лишний «научный» балласт, и чем будут заниматься дети в свободное время? Ведь детское чтение служит отдыхом: нельзя же все время работать, быть серьезным. И как поступать, если ребенка не оторвать от книги, интересной по его мнению, но пустой по мнению матери, и прочее, и прочее....
Родители в большинстве случаев признают себя несостоятельными при решении этих вопросов, и я нередко слышала: «Что же нам делать? Как поступать?.. Нет ли критического очерка по поводу такого-то детского писателя, таких-то детских книг? Хорошая ли это книга, можно ли ее читать детям?»... Детская литература для громадного большинства родителей до сих пор представляет область, в которую приходится заглядывать только с точки зрения критической: мы просматриваем книгу, которую хотят читать наши дети, и кладем свое иеео, если там говорится о чем-нибудь «неподходящем», или же пожимаем плечами и говорим ребенку: «Ну читай, если уж так хочешь, хоть она ничего хорошего из себя не представляет»; иногда выражаемся и резче: «Дурацкая книга!», или спрашиваем детей: «И что только вам в ней нравится?.. Ну, да в ней нет ничего такого, можете читать». И дети прекрасно знают, что мы считаем неподходящим, что подразумеваем под словами «ничего такого». Я помню, как одна лукавая девочка, которой не хотелось читать какую-то многотомную книгу, рекомендованную учительницей, сказала своей матери: «Я сейчас перелистывала эту книгу и не знаю, можно ли мне ее читать». Она указала при этом какие-то два бранных слова и объяснение в любви... Когда же детям хочется прочесть что-нибудь, они, спрашивая нашего разрешения, непременно сошлются на учителя, который советовал или, по крайней мере, ничего не имел против этой книги, или на знакомых, давших ее своим детям; или, наконец, книга будет прочтена тайком... Но помимо необходимости просматривать детские книги для того, чтобы узнать, могут ли читать их дети, нам, взрослым, следовало бы подробно ознакомиться с ними для того, чтобы ближе подойти к детской психологии, к детской жизни. Здесь мы особенно хорошо можем ознакомиться с теми интересами и запросами, которые дети обыкновенно тщательно скрывают от взрослых и которые нигде так подробно не описаны, как именно в этих книгах. Кроме того, по успеху, который книга имеет у детей, можно, несомненно, заключить об их вкусах, умственном развитии и нравственных запросах.
Дети будут зачитываться книгой, увлекаться писателем, если он будет описывать их переживания — такими, как они есть, или какими представляются в их мечтах, хотя вовсе не такими, какими должны быть с нашей моральной точки зрения. Мальчикам угодить легче: их интересует содержание книги — охота, война, Александр Македонский, Наполеон и т. д., и т. д. Дают много тем, на которые можно написать сносную книгу при среднем воображении, некотором знании и достаточном умении владеть пером. Но для девочек писать труднее: они особенно подпадают влиянию книги, придают ей гораздо более значения, и пока мальчик летние каникулы будет проводить в лесу или на реке, девочка будет упиваться любимой книгой. Однако, у неё меньше интереса к новым ощущениям, чем к переживанию прежних, и она охотнее в десятый раз поплачет над «катакомбами», чем начнет читать неизвестного ей автора. [Классные дамы, заведующие гимназическими библиотеками, сообщили мне по этому поводу следующие сведения: интересные книги выдаются по очереди, по записи, и многие девочки, возвращая книгу, записываются, чтобы опять получить ее недели через три-четыре.]
Ее не столько интересует ход событий, сколько сами герои, и ей, непременно надо, чтобы они подходили к ней. Любовь к произведению переходит у неё на автора, и она враждебно принимает всякую попытку критиковать любимого ею писателя.
Нередко приходилось мне слышать, как девочки отзываются о Бичер-Стоу, Тур и некоторых других: «Неужели она такая же, как обыкновенные люди». — Эти писательницы одухотворены в их глазах какой-то высшей силой, наделены высшим даром.
Но не было писательницы, к которой девочки относились бы с такой любовью, с таким обожанием, как к Чарской. На вопрос, кто любимый писатель, большинство девочек ставят ее на первое место. В восьми женских гимназиях (I, II, III и IV кл.) в сочинении, заданном учительницей на тему — «любимая книга», девочки почти единогласно указали на произведения Чарской. При анкете, сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было получено в ответ: «Нет книг Чарской». Когда я спросила одну маленькую приятельницу, как у неё в классе относятся к Чарской, то получила в ответ: «Из 40 воспитанниц 38 ее обожают, а двум она не нравится и они ее не читают. Так мы с ними даже не разговариваем». Сочинения Чарской фигурируют постоянно в списке подарков, о которых мечтают дети, и я знаю многих девочек, которые просят вместо билета в театр купить им одну из её книг. Героини её рассказов служат всегдашней темой разговоров, примером для подражания; она сама является не далекой волшебницей, как Тур и др., а близкой, родной, которой пишут письма, поздравляют с днем ангела, посылают подарки. «Мы ее любим за то, — говорят девочки, — что она пишет только правду и описывает девочек так, как они есть». Да и от многих матерей, просмотревших книги Чарской, мне приходилось не редко слышать: «Как великолепно Чарская описывает институтскую жизнь. Я сама была в институте и могу подтвердить, что ни слова вымысла: все написанное в книге — сама жизнь». Вот почему нам, взрослым, следует поближе познакомиться именно с этой писательницей, которая так подошла к нашему подрастающему поколению.
Чарская начала писать сравнительно недавно: первая её книга появилась в 1901 г., и с тех пор ею написано 33 повести, вышедшие отдельным изданием, и множество рассказов. Её произведения распадаются на: 1) психологические; 2) бытовые (школьного быта) и 8) исторические. Последних я здесь совершенно не буду касаться. Там те же настроения, те же взгляды. Вместо арго институтского — арго историческое, вместо «медамочки», «сударыня», «сударь», «свет».
По содержанию и по стилю произведения Чарской очень однообразны: герои рассказа или сироты («За что», «Княжна Джаваха», «Записки институтки», «Записки маленькой гимназистки», «Вторая Нина»), или родители их бедны и вынуждены отдать дочь в институт. Герои рассказов наделены талантами, красотой, умом, смелостью, они страдают от того, что их никто не понимает, но под конец всегда оказываются победителями. Главный интерес сосредоточен на конфликтах, возникающих на этой почве, и на тех фантастических и мелодраматических элементах, которые неизбежны у Чарской. Чего только у неё нет: видения, сны, прорицания, гипноз, преступления, цыгане, разбойники, владетели цирка, мучающие несчастного ребенка. В грозу и бурю дети убегают то из родительского дома, то из института, то из табора. В погоне за эффектом Чарская не считается с тем, насколько её рассказы соответствуют действительности: так, например, князь, чтобы не расставаться с любимой дочерью, везет ее — годового ребенка, зимою, в Сибирь и, когда на них нападают волки, привешивает ее к дереву и уезжает, рассчитывая в случае своего спасения вернуться на следующее утро («Сибирочка»).
Когда Лида без руля и весел переезжает Неву, и лодка разбивается о пороги, ей является «видение»; в ту же минуту будто крылья прирастают к ней, и она оказывается в руках рыбаков («За что», стр. 285). Подобные эпизоды можно встретить во всех повестях Чарской. Но однообразны не только драматические эпизоды, однообразны и элементы комические: это карикатурные фигуры воспитателей и педагогов, шалости, которые над ними проделываются.
Есть и чисто внешний комизм, опять-таки повторяющийся во всех книгах Чарской. Писательница видит его в коверканной речи иностранцев: «Ай, ай... не можно ошибайть папахену», говорит гувернер-немец («Юркин хутор», 76 стр.). Во всех рассказах Чарской гувернантки и бонны выражаются в таком же роде. Если же кто-нибудь из воспитателей и говорит на своем родном языке, то, благодаря досадным опечаткам, получается опять-таки комическое впечатление: «Je préfére lait frais trait» («За что», 25) и т. д., и т. д. Для комизма приводится также речь деревенских детей. При виде попугая, Митька спрашивает: «Из каких же они будут: человеки или пташки. А можа из хранцузов?» («Юркин Хуторок» стр. 99). В «Счастливчике» деревенский мальчик, отданный благодаря блестящим способностям в гимназию, пробыв целый год в классе, продолжает говорить на таком языке, который не всегда услышишь и от обыкновенного деревенского школьника: эфтот, энта. И наконец, для комизма описываютcя манеры этих «мужицки мальшонков», как их называет гувернер Herr Gross («Юркин Хуторок»). При виде желе Митька осведомляется у «господского мальчика», который пригласил его к себе обедать: «Неужто эфто мы ложками хлебать станем» — «и, хватая его грязными пальчишками», «удивляется, что никак не уколупнешь его».. В конце концов, он начинает есть желе так, как едят собаки, кошки и проч. животные — прямо с тарелки, «громко чавкая, сопя и причмокивая»). («Юркин Хуторок» 83 — 84 стр.).
[Сравним с рассказом того же автора «Счастливчик». Деревенский мальчик при виде спаржи кричит: «Червяки, червяки!» и, хватая пальцами, начинает есть и многое другое]
Этот «внешний комизм» много вредит стилю, придавая ему оттенок пошлости, тем более, что помимо речей действующих лиц в повествовании Чарской встречается много вульгарных слов и фраз: плюхнула на свое место, фыркнула, хихикая, чавкая, и проч., и проч. Или же: «Казалось, в печке лежала не селедка астраханка, а труп покойника, который начинал разлагаться» («За что». стр. 167). Иногда попадаются выражения, уместные только в бульварных романах: «Опомнитесь, Доуров. Или вы окажитесь подлы настолько, что будете бить лежачего». — «Еще одно слово, и я исполосую кнутом все лицо этого бездельника». («Вторая Нина», стр. 200).
Сами дети отмечают однообразие в сочинениях Чарской, но прибавляют: «Только её книги до того интересны, что всегда одинаково увлекаешься»
[Очевидно, Чарская сама чувствует это однообразие, так как с каждым годом сгущает краски, и ее «Джаваховское гнездо» производит впечатление какого-то бреда: загипнотизированная институтка убегает с прорицательницей, последняя собирается выдать пятнадцатилетнюю девочку замуж и стреляет в нее, когда ее настигают...]
Но если книга увлекает детей содержанием и формой, то для нас она представляет интерес со стороны переживаний и впечатлений, выносимых из неё детьми.
Как чувствуют девочки-подростки, о чем мечтают, какие у них взгляды на жизнь и на взаимоотношения людей? Как они работают, учатся, веселятся и страдают? Эти чувства и мысли Чарская описывает на страницах дневников своих маленьких героинь.
Разберем подробно одну из её книг, прототип остальных её психологических романов.
Книга эта «За что?», которую Чарская называет своей автобиографией, и где иллюстрациями служат портреты автора в детском возрасте. Уже в предисловии указывает она на то, что её детские годы сложились странно и необычайно: совсем не так, как у других («За что», стр. 3). У неё нет матери, отец ее обожает, родные и знакомые восхищаются её красотой и талантами, с мачехой она во вражде и по её настоянию определяется в институт. Когда она, «чтобы отомстить отцу за то, что он женился», бегает босиком по снегу, ей является видение — «серая женщина», которая возвещает ей, что она должна жить («За что», стр. 197); эта «некто в сером» появляется в повести в самые драматические моменты, чтобы спасать девочку от неминуемой смерти. И не только Лида видит ее — нет, присутствующие видят серую женщину, которая в день её рождения «целует девочку»: «Судьба поцеловала дитя. «Необыкновенный ребенок!», прошептали все четыре тетки разом (стр. 10). В институте Лида заражается оспой, за ней ухаживает сестра милосердия, которую она не видит, так как у неё болят глаза, но к которой привязывается всей душой, и которая под конец оказывается нелюбимой мачехой; и все оканчивается примирением, раскаянием и самобичеванием. Главное место в повести «За что» отведено мнениям, которые высказывают о девочке посторонние: «Что за прелестное дитя!», говорит чей-то ласковый голос (стр. 28). «Красавица она у нас на диво» (стр. 12). «Лидуша наш божок» (стр. 13). «Какая прелестная девчурка. Ай да девочка. Прелесть что такое, картинка!» (стр. 70). «Charmant enfant» — говорит генеральша, «бросая в сторону Лиды любующийся взгляд». «И какая хорошенькая!», — вторят ей дамы (стр. 71).
С девятилетнего возраста у неё целая толпа «рыцарей» — мальчиков, и у них обыкновенной темой разговоров служит наружность Лиды; они постоянно обсуждают и сравнивают, кто красивее — она или её подруги. «У Лиды глазки чудные, и сама она прехорошенькая, — твоя рыжая Лилька ей в подметки не годится» (стр. 60). «Лиде шлифовка не нужна, она так лучше, такая непосредственная» (стр. 61). «Утрите ваши глазки. Кстати, какого они цвета — покажите хорошенько» (стр. 231). Коля не смеет на заутрени подойти к ней и объясняет причину: «О, ты была слишком великолепна: точно принцесса среди своих рыцарей и дам» (стр. 198). В институте тоже ею восхищаются: «смотрите, медамочки, какие у неё поразительные глаза: точь-в-точь, как у королевы Марии Антуанеты. — Нет у Екатерины II были такие же» (стр. 91). «Душенок. Divinité! Восторг, что за ребенок». «И снова град поцелуев посыпался на Лиду» (стр. 91). Эти похвалы до того привычны Лиде, что она сама начинает о себе говорить в таком же тоне: «широко раскрыв свои и без того огромные глаза» (стр. 31) и прочее, и прочее.
Она считает себя существом необыкновенным. «Я принцесса, принцесса из тетиной сказки. Во всех моих играх я или принцесса, или царевна. Ничем иным я не могу и не желаю быть» (стр. 14). Но кроме наружности, все восхищаются её умом, талантами. После того, как она продекламировала свои стихи, дамы и офицеры наперерыв восклицают: «Девочка моя, прелестно. Очаровательно. Такая крошка. Непостижимо. Ай да Лидочка, ай да принцесса! Чудо, что за девочка. Ай да моя невеста. Талант!» (стр. 185). Знакомые мало того, что засыпают ее похвалами, но даже поздравляют её тетю «с такой племянницей»: родные плачут и целуют девочку и до того сбивают бедного ребенка с толку, что она начинает благодарить Бога, сделавшего ее такой необыкновенной. «Должно быть, приятно сознавать себя отцом поэтессы», думает она (стр. 187) и т. д.
Невольно поражаешься громадному значению, которое придавала избалованная девочка всякому слову похвалы: банальные любезности принимаются ею за чистую монету, служат первым камнем фундамента, на котором прочно устанавливается ложное самолюбие и самомнение: когда одна из знакомых сомневается, что Лида написала хорошие стихи, девочка выходит из себя, немедленно декламирует их и «после взрыва одобрений» кричит: «Что! Не ожидали?». Везде, где упоминается о взрослых, девочка помнит только их отношение к себе, пошлые комплименты и пошлые разговоры.
Всякое воспоминание проходит у неё сквозь призму её самолюбия и её пошлости. Возьмем, например, описание заутрени в её дневнике: девочку поражает блеск мундиров и элегантные дамские туалеты, но главное разговоры: христосоваться — не христосоваться. «Не хочу лизаться», — ответила она бойко и «поцеловала его прямо в кончик носа» и т. д.
После заутрени, на разговенье, один офицер говорит, что когда он умрет, душа его переселится в поросенка, и она, Лида, как-нибудь за пасхальным столом его съест. Лида бойко отвечает: «Ну нет, когда ваша душа переселится в поросенка, я буду старая, престарая, и поросенок мне будет не по зубам», (стр. 182) после чего раздается взрыв аплодисментов её остроумию.
После описания впечатлений, производимых Лидой на окружающих, большое место в книге отведено описанию тех чувств раскаяния, которые ее терзают. Особенно раскаивается она в том, что не поняла мачеху и так жестоко ее оскорбляла. На страницах своего дневника она подробно описывает мачеху. Последняя нисколько не считается с основным качеством Лиды — самолюбием: уже при первой встрече она, при многочисленном обществе, говорит, указывая на её руки: «По ком ты носишь траур, дитя? Такая нарядная, хорошенькая девочка и такие грязные ногти» (стр. 77). Она наказывает ее постоянно, ужасается её манерам и характеру. «Вы не умеете держать себя в обществе,ma chère. Поэтому ступайте ко мне в комнату и сидите пока вас не позовут оттуда», — говорит она девочке при гостях (стр. 240). «Это дикарка какая-то, мальчишка. Право, ее следовало бы отдать в институт». Вполне понятно, что болезненно самолюбивая Лида на каждом шагу чувствует себя оскорбленной: «Наказать меня — Лидию Воронскую. Божка семьи! Господи, до чего я несчастна», пишет она в своем дневнике (стр. 241).
Никогда девочка не слышит от мачехи доброго слова. Даже когда она дарит ей свою работу, мачеха не находит сказать ей ничего, кроме замечания, что крестики вышиты в разные стороны (стр. 236). Читатель вполне соглашается с мнением Лиды, что мачеха — «кривляка, противная злючка» (стр. 294), и не может понять, почему во время болезни Лиды, «сухая женщина» проявила вдруг столько ласки, нежности и любви, почему у неё даже голос из «скрипучего» стал мягким. Но непонятнее всего, почему Лида просит прощения у мачехи, и в чем она раскаивается; объяснение мы находим только в том, что эти проблески раскаяния — не проблески чувства, а сентиментальности. Ведь раскаяние — это понимание того, что своим проступком нарушил гармонию, которая существует и должна существовать в мире; понять свой проступок значит одновременно понять и великую гармонию жизни, и те диссонансы, которые происходят по нашей вине; тот, кто это понял, не может уже испытывать чувства радости. Детям такое понимание, в общем, недоступно. Те же, которым пришлось пережить подобное раскаяние, уже навсегда теряют детскую свою беззаботность. Не могу не указать на повесть Вильденбруха «Зависть», где талантливо описаны страдания восьмилетнего мальчика, который раскаялся в том, что жестоко дразнил своего младшего брата. При чтении ясно представляешь себе ужас этих страданий и понимаешь, почему мальчик, которому пришлось их пережить, перестал улыбаться.
У Чарской же вслед за описанием совершенного ею проступка, следует оправдание: Лида капризничает и ее «со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника каприза» (стр. 38). Когда она проговорилась, она упрекает себя: «Ах ненавистный язык! Выкинул же ты со мной подобную штуку» (стр. 183).
Размышляя о своих отношениях к мачехе, она думает: «За что я наказана тем, что не такая как все. За что судьба мучает меня, сделав такой дикой, необузданной и не в меру горячей девочкой» (стр. 398).
Когда она грубо выражается, то у неё особенно лихие, бойкие жесты. «Моя гувернантка уже пятую кружку в хлеву дует, — как то особенно лихо проговорила я» (стр. 230). И там, где героиня Чарской упоминает о своих недостатках, читателю кажется, что она описывает совсем не недостаток, а «своеобразное, милое качество» — и говорит, что она «гадкая, злая» только для того, чтобы не все себя хвалить, чтобы не так монотонно звучало хвалебное славословие, которое она на 400 страницах поет «не обыкновенной, таинственной, талантливой девочке»...
Такие же хвалебные гимны поют себе на страницах своих дневников и другие героини Чарской: княжна Джаваха, Люда Влассовская и др. Они также считают себя неземными, сказочными существами: «Я — Майская фея», говорит одиннадцати летняя девочка («Юркин Хуторок», стр. 8). «Я постараюсь сдерживаться от слез, только позовите ко мне фею Ирен» — говорит княжна Джаваха о своей подруге (стр. 269). «Как хорошо, что ты пришла ко мне, лунная фея» — говорит княжна Джаваха (стр. 265) Ирочке, которая отвечает: «Нет я не фея, я только Ирена». «Ах, почему вы не фея»... говорит Лена («Записки маленькой гимназистки», стр. 91), на что неизвестная девочка отвечает печально: «Я действительно не фея, а только... графиня Анна Симолин».
Подобно Лиде, они считают себя «принцессами» «и окружены толпою рыцарей». Юлико говорит княжне Джавахе: «Как бы мне хотелось, чтобы вы снова возвратили мне звание пажа», на что она отвечает: «Князь Юлико, возвращаю вам звание пажа вашей королевы», и дав ему поцеловать руку, с подобающей важностью выходит из комнаты» («Княжна Джаваха», стр. 122).
Больно становится за современных девочек, признающих эти книги своими любимыми: разве у них нет художественного чутья? Ведь эти хвалебные гимны так пошлы: «Я повернулась... я посмотрела... я сказала... мной восхищаются»... «Вы королева»... «Вы фея»... «Вы принц».... «Вы рыцарь»... Что может быть пошлее, чем любоваться собой?.. При чтении книг Чарской возникает вопрос: является ли вся эта пошлость, все это самолюбие плодом её фантазии, или она отражает жизнь и психологию современных девочек так, как она есть в действительности? Ответ нам дают сами дети: они признают за Чарской полное знание их жизни и их душевного состояния. И всякий, близко стоящий к детскому миру, согласится с тем, что Чарская указывает на такие стороны детской жизни и психологии, на которые педагогами не достаточно обращено было внимания, но которые бесспорно существуют. Она бессознательно обличает детей и педагогов, и как все, написанное без тенденции, это тем более и тем рельефнее указывает нам на страшное зло наших дней.
Посмотрим, в чем это зло заключается. Фундаментом всего, как мы уже говорили, является самолюбие. Одна из самолюбивейших женщин — Мария Башкирцева — воскликнула: «Самолюбие тот рычаг, которым Архимед мог бы перевернуть мир». Самолюбие Марии Башкирцевой заставило ее неутомимо «добиваться славы», и каждое слово её дневника свидетельствует о её болезненном самолюбии. Её дневник имел успех не потому только, что это была исповедь выдающейся женщины; нет, Башкирцева талантливо и ярко осветила надежды и мечты, скрытые в тысячах женских сердец, и множество «одиноких непонятных душ» с восторгом перечитывали в её дневнике то, что бледно и бесцветно записано было на страницах их собственных дневников. Сколько тогда встрепенулось женщин: «Ведь она — как я. Те же порывы, те же страдания»...
Ко многим современным девочкам эта фраза Марии Башкирцевой вполне применима: самолюбие — вот что оживляет их мысли и руководит их поступками. Быть героиней — вот мечта их жизни. Между Башкирцевой и героиней повести «За что» только та разница, что последняя ничтожнее. Но для современной девочки это еще милее. Миловидная, изящно одетая, она услышит не только от знакомых, но и от посторонних: «Какая хорошенькая»; если же она богата или из «хорошей семьи», или играла на публичном экзамене в музыкальной школе, то героиня романа готова: она начинает внимательно следить за отношением к себе, любоваться каждым своим поступком, жестом и словом... Зайдя недавно в комнату одной знакомой девочки и увидав у неё книгу Чарской, я случайно раскрыла ее и нашла вложенные в книгу фотографии девочки; она созналась мне: «Я выбрала из альбома мои карточки, чтобы сравнить их с портретом Чарской, так как мне кажется, что я красивее»... Очень интересны дневники, которые пишут подобные маленькие героини. Обыкновенно тетрадь прячется подальше от непосвященного взора и показывается только «самым близким друзьям». На первой странице надпись: «Прошу не читать» (или: «никому не позволяется читать эту книгу»). Затем следует вступление: «Я дочь такого-то, моя мать урожденная такая-то, дочь знаменитого NN и т. п.». Когда я спрашивала: не предполагает ли автор дневника его печатать, то получала в ответ: «Ни за что, я пишу только для себя!» — «Зачем же ты пишешь, кто твои родители, ведь ты это знаешь?» — «Да уж так всегда пишется»... Другие описывают суровую судьбу «несчастной, но благородной семьи», где все надрываются над работой, борются за правду и кротко переносят лишения... Или же героиня одинока, ее никто не понимает, она жестоко страдает. Одна шестнадцатилетняя девушка, вернувшись от доктора, который посоветовал ей быть осторожнее со своим здоровьем, так как у неё слабые легкие, — первым делом приобрела дневник и начала писать: «Мне 16 лет, я круглая сирота, и сегодня доктор нашел у меня наследственную чахотку». За вступлением следует описание своей наружности и затем начинают записывать большею частью незаслуженные страдания «непонятой девочки». Мне всегда вспоминается по этому поводу фраза одной моей родственницы: «Я до тех пор писала дневник, пока не подралась с братом, а это мне стыдно было записывать, и я сожгла дневник». Подозреваю, что другие дети или также поступают, или не записывают настоящих своих некрасивых поступков; или, упоминая о какой-нибудь ошибке, сейчас же приводят оправдание: «чем я виновата, что у меня такая горячая натура, что я так люблю правду, что не умею притворяться и потому была невежлива с учительницей и прочее, и прочее». «Я скверная, гадкая, но чем я виновата, что воспринимаю не так, как другие». «Чем я виновата, что у меня исключительная натура, которая не подходит к этой мелкой обстановке».
Уже по стилю дневника видно, что его цель описать автора «мои непокорные кудри»... «мои темные и, как говорят, прекрасные глаза»... «густая рама листвы очень подходила к моей воздушной фигуре»... «я мечтала, подняв глаза к небу, усеянному звездами»... «рыдая, упала я к ногам моей матери, покрывая её руки горячими поцелуями»... «что то в моей наружности поразило учителя»... и т. д., и т. д. при чем во всех фразах звучит: «Ах! Как я мила»...
Может быть, эти дневники покажутся многим «ребячеством»; мне приходилось слышать от некоторых матерей, что «ведь это пройдет, и дочь первая посмеется над своим дневником и сожжет его». Да ведь вопрос не в дневнике, вопрос в том, что привычка любоваться собой войдет в плоть и кровь, сделается второй натурой. Мы удивляемся, что теперь все музыкальные школы переполнены, и отбою нет от желающих попасть на драматические курсы. Да разве в этом не видно желанья фигурировать? Фигурировать — все равно на каком поприще; выступать — все равно как: в качестве певицы, артистки, художницы, писательницы; петь ли романсы, танцевать ли a la Дункан, читать ли доклады, только бы заслужить аплодисменты или, в худшем случае, сказать: «Когда я давала концерт» или «читала реферат»... И это еще хорошо, так как подобная героиня никому не вредит. А вот мне рассказывали про одну ничем не выдававшуюся девушку, которая приняла участие в «освободительном движении» не по убеждению, а просто из желания «стать героиней». В своем дневнике она описывала подробно все мельчайшие события своей жизни, и всюду возила свои тетради, несмотря на то, что за ней следили, и при её аресте она дневниками своими не только выдала многих, но и погубила некоторых, так как сгустила краски и придала небывалые размеры одной ничтожной конспирации. Эта привычка восхищаться собой и прислушиваться к похвалам окружающих — до последней степени пошлая, и воспитателям следовало бы приложить все усилия, чтобы не допускать ее в детях.
Неудивительно, что при такой жажде быть героиней, девочка требует себе соответственной сцены, соответственной декорации; ей нужны реплики и нужны аплодисменты. Домашняя обстановка в большинстве случаев оказывается неподходящей: при столкновении с жизнью она убедится, что не так-то легко быть «умной, идеальной, самоотверженной». Жизнь с первых дней её детства берет ее в суровую школу: как бы девочка не восхищалась собой (девочка не из книги, а настоящая) — печальным опытом приходит она к заключению, что промахи, которые она делает на каждом шагу, далеко не свидетельствуют об её уме и талантах; столкновения с окружающими заставят ее волей-неволей переломить себя и выслушать не раз, что она далеко не идеальна.
Для «самоотверженных поступков» не представляется случая: в семье требуется исполнение повседневных обязанностей, как будто незаметных, а, между тем, необходимых. И девочке это кажется таким скучным; это не та сцена, на которой она может фигурировать, как героиня. Она начинает искать декорации, которые загородили бы ее от «будничной скуки», она ищет обстановку, среди которой может играть «талантливую, гордую и смелую», ищет зрителей, готовых аплодировать ей за каждый «номер». И она видит институт. И как охотно и легко начинают дети играть роль, как охотно «аплодируют» они друг другу! Певец институтской жизни, Чарская, раскрывает нам, страницу за страницей эту жизнь в четырех стенах; она показывает, по какому трафарету складываются отношения к родителям, педагогам, друг к другу, как проявляются дружба, любовь, негодование, раскаяние; она ясно показывает нам, как мало-помалу убивается в детях всякая индивидуальность, всякая искренность, для того, чтобы дать место механической, искусственной сентиментальности, ходульному и пошлому фразерству.
Начнем с самого естественного чувства — любви детей к родным. Но Чарской, эта любовь проявляется в том, что девочка тоскует по родителям, — но как? «Слезы капали на дорогие строки, поднявшие во мне целый рой воспоминаний. Она стояла предо мной как живая, моя милая, чудная мамуля; и грудь моя разрывалась от желания горячо поцеловать дорогой призрак», читаем мы в «Записках институтки» (стр. 76). Девочка, «сгорая от нетерпения и заливаясь слезами», считает минуты до приема, когда она увидит «свою родную»; на приеме она должна броситься на шею матери или отцу и «замереть у них на груди», а затем повторять: «Мое сокровище, жизнь моя, счастье мое, голубка родная. Мамочка! Дуся! Золотце мое! Мамуся милая!» Дети должны также гордиться своими родителями: чин, положение, титул, звание, красота отца, происхождение, таланты и красота матери дают тем более радости «счастливицам дочерям», чем больше указанные достоинства признаются подругами: «Я с гордым торжеством оглядываю соседние скамьи, на которых сидят во время приема девочки с их посетителями — родственниками и родными. Нет, скажите по совести, найдется ли здесь другой такой же красивый отец? — допытывает мой торжествующий взгляд, и я, сломя голову, несусь к нему навстречу» («За что», стр. 148). Подобными проявлениями нежности и восторга ограничивается любовь детей к родителям; нигде у Чарской не встречаем мы настоящего теплого общения между теми и другими — все ходульно и театрально: матери больше ограничиваются писанием восторженных писем и поцелуями, а что делается на душе, нет — даже не на душе, а в жизни, с матерью или дочерью, — это они «таят про себя». Мать Оли признается подруге своей дочери, что Оля умрет с голоду, если ее исключат из института: «Ведь не прокормить мне ее на мою пенсию!.. Ведь сама впроголодь живу!.. Никто не знает, не догадывается... И сама Оля тоже. Я скрываю от деточки моей... Зачем смущать ее, родную»... («Большой Джон», стр. 79).
Естественно ли это и, во всяком случае, разумно ли? Как бы то ни было, это является блестящим показателем взаимоотношений: дети стали чужими родной семье. Но они представляют особую институтскую семью, другими словами, должны были бы выработать известные правила совместной жизни. И невольно у нас поднимается надежда, что девочка взамен воспитательного влияния семьи получит в институте нечто в высшей степени важное: подготовку к общественной жизни. Ведь каждая институтка существует только, как часть определенной группы с определенными обязанностями и правилами: в классе она имеет обязанности перед учителями и подругами, должна считаться с целым рядом правил и отвечать за всякое их нарушение; с другой стороны, все порывы нежности, вся жажда любви в сердце одинокой девочки имеют возможность проявления в дружбе её с другими. Таким образом, семыо ей, хотя бы отчасти, мог заменить институт.
Однако, проявление любви к подругам носит тот же шаблонный характер, как и проявление любви к родителям: здесь разумное чувство заменено «обожанием». «Мы, младшие, обожаем старших. Это уже так принято у нас в институте. Каждая из младших выбирает себе «душку», подходит к ней здороваться по утрам, гуляет по праздникам с нею по зале, угощает конфетами и знакомит со своими родными во время приема, когда допускают родных на свидание. Вензель «душки» вырезается перочинным ножом на «тируаре» (пюпитре), а некоторые выцарапывают его булавкой на руке или пишут чернилами её номер, потому что каждая из нас в институте записана под известным номером. А иногда имя душки пишется на стенах и окнах... Для «душки», чтобы быть достойной ходить с нею, нужно сделать что-нибудь особенное, совершить, например, какой-нибудь подвиг: или сбегать ночью на церковную паперть, или съесть большой кусок мела, — да мало ли чем можно проявить свою стойкость и смелость!» ) («Записки институтки», стр. 47).
Задушевная дружба состоит в том, что душа и интимные стороны жизни каждой всецело раскрываются, всегда доступны для другой. Подруга должна быть посвящена во все помыслы и чувства. Обязательным спутником дружбы является ревность: подруги не должны проявлять особенной любви к «посторонним девочкам»; малейшего подозрения в измене достаточно, чтобы дружба прекратилась.
[Советую прочесть главу о дружбе в книге д-ра Вентовина: «Торгующие телом»]
«Каково же было мое изумление и негодование», пишет княжна Джаваха, «когда я увидала мою Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей «Крошкой», моими злейшими врагами... Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорой с Лидой, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, как она согласилась подружиться с ними? Неужели она не догадалась,. сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему, и без того измученному, сердцу? А я так любила ее» («Княжна Джаваха «, стр. 323). «Назло Лиде я подружилась с Бельской («Княжна Джаваха», 325)». Поссорясь, закадычные подруги не разговаривают целыми неделями, пока не случится «что-нибудь особенное». Очень часто поводом к примирению служит болезнь одной из них, болезнь серьезная и заразная. И вот, в «страшную ночь, когда больная мечется в бреду», появляется неожиданно подруга, которой удалось незаметно к ней пробраться. Начинаются трогательные, ультра-сентиментальные сцены, испрашивание друг у друга прощения. Наряду с этими проявлениями дружбы бросается в глаза удивительно странное деление на касты: девочки разделяются на «парфеток и мовешек». Как это дико, как грубо! Что за девочки эти «парфетки», которые открыто называют своих же товарок «мовешками», и как ничтожны должны быть эти «мовешки», несущие иго «парфеток»... Но еще более диким является то, что девочки кичатся друг перед другом своим именем, своим происхождением: «Я княжна Нина Джаваха Оглы Джаматэ, но ты зови меня попросту Ниной» («Записки институтки», стр. 15). Разве это не поражает в устах десятилетней девочки, разве это не указывает, что она ожидает со стороны подруг слышать в обращении к себе слово «княжна». На вопрос, кто её отец, Нина «не без гордости» отвечает: «Мой отец известный по всему Кавказу генерал» («Княжна Джаваха», стр. 222). И в её дневнике мы видим, как глубоко она пропитана сознанием своей важности: когда учитель заявил, что её предки герои, она пишет в своем дневнике: «вероятно глаза мои и щеки разгорелись от прилива необычайного счастья. Я торжествовала: «слышите, — хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам, — слышите: мои предки — славные герои, мой дед пал в бою за свободу родины, и вы, злые, ничтожные, маленькие девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирожденную грузинскую княжну. И голова моя гордо поднималась, а на губах уже блуждала надменная улыбка» («Княжна Джавха», стр. 239). Как напыщенно звучат также фразы девочек: «Я говорю вам это, я — графиня Анна Симолин». — «Даю вам честное слово княжны Джаваха» и пр., и пр.
По Чарской, дети придают громадное значение титулу. «Ирочка — аристократка, и это сразу видно, не потому ли любила ее чуткая и гордая Нина?» пишет Люда в своем дневнике («Записки институтки», стр. 275). Они не только обращаются к подругам, именуя их титулом, но и мысленно так их называют — «я задумалась на минуту: «пригласить графиню Анну» мелькнуло в моей голове» («Записки маленькой гимназистки», стр. 97). Между собой они ведут следующие разговоры: «Её отец, кажется, консул или просто член посольства, не знаю, только что-то очень важное» («Записки институтки», стр. 48). «К нам сейчас приедет папиного начальника дочь. Очень важная барышня: её отец министр, кажется, или еще поважнее», не без гордости произнесла Ниночка (дочь генерала Иконина), «и окинула всех победоносным взглядом». — «В ответ на это девочки заохали, заволновались: сейчас приедет дочь министра! Ах, как это хорошо... И они будут танцевать с такой важной барышней!» «Ах какая ты счастливица, Ниночка, что у тебя такая знатная подруга»! — произнесла, блестя разгоревшимися глазками, хорошенькая Ивина» («Записки маленькой гимназистки», стр. 102).
Этими страницами Чарская произносит суровый приговор детской дружбе, боюсь даже — детской душе. Тот факт, что мовешки беспрекословно несут иго парфеток, и простые смертные гордятся, что они дружны с графиней Анной Симолин, настолько говорит сам за себя, что комментарии излишни.
Неудивительно, что при таких воззрениях и взаимоотношениях, об институтской семье не может быть и речи. Девочки представляют из себя только толпу, которая, по Чарской, хуже всякой другой в том отношении, что у неё нет руководителя, нет никаких принципов и нет целей, ведущих ее по какому-нибудь определенному направлению. Положим, в каждом классе имеется «признанный талант», но это не руководитель, это объект обожания и поклонения. У институтской толпы только повелители — «парфетки». Долг мовешек безропотно покоряться им, покоряться всему, чего они хотят и требуют, при чем эти требования всегда почти бывают необыкновенны, странны и в большинстве случаев лишены благородства; та из девочек, которая пытается удержать подруг от дурного поступка, которая противится бессмысленному постановлению, тотчас же вызывает против себя всеобщее недовольство, все от неё отворачиваются. Она целые месяцы считается отверженной. Когда ей становится невтерпеж, она прибегает к средству, примиряющему ее с остальными: если кто-нибудь из класса устраивает какой-нибудь некрасивый поступок, она берет вину на себя. Так например, княжна Джаваха, которую класс ненавидит, с которой никто не хочет разговаривать, берет на себя вину нескольких воспитанниц, и сейчас же ей преподносят адрес: «Княжна Ниночка Джаваха!» — пишут ей подруги — «Мы решили сказать тебе всем классом: ты душка. Ты лучше, честнее и великодушнее нас всех. Мы очень извиняемся перед тобою за все причиненное нами тебе зло. Ты отплатила за него добром, ты показала, насколько ты лучше нас. Мы тебя очень, очень любим теперь и еще раз просим прощения. Княжна Ниночка Джаваха! Душка, прелесть, простишь ли ты нас?» («Княжна Джаваха», стр. 294) и т. п. Та же легкость, которую девочки проявляют в отношениях к людям, видна и в их отношениях к жизни. Чарская рассказывает нам, что все воспринимается шутя, поверхностно, нет серьезных запросов, никакой логики, никакого критического отношения к чему бы то ни было: жизнь проходит как сплошной праздник; обязанностей, по-видимому, никаких: все готово, все сделано, а родители щедро дают прислуге на чай, чтобы избавить детей даже от той мелкой повседневной работы, которую оставил им институт, как воспитательную меру, например, от уборки собственных вещей. На единственное дело, на ученье, дети смотрят своеобразно: за уроками постоянные шалости, возраст не имеет значения, и на последнем уроке перед выпускным экзаменом восемнадцатилетняя девушка прячется от учителя в большой глобус, чем класс немало наслаждается («Большой Джон», стр. 126). Время, предназначавшееся на ученье, все целиком уходит на подобные шалости, и только к экзамену начинается усиленная зубрежка...
Чарской все эти шалости так же, как и сцены борьбы с педагогическим персоналом, кажутся курьезными и потешными, на самом же деле они глубоко трагичны: бедные одинокие дети! Ведь они удалены были от семьи, ведь 7 — 8 лет они провели в четырех стенах, вдали от настоящей кипучей жизни с её соблазнами, горем, но и с яркими её радостями... Они готовились к этой жизни и чему они научились? По Чарской, только одному: все время смеяться и шалить. Мечты и взгляды девочек особенно характерно отмечены в «Большом Джоне». Вот что говорит, например, взрослая девушка, оканчивающая институт, предполагая, что умрет от чахотки. «И я растаю, увидите, медамочки: вскроется Нева, зацветут липы, ландыши забелеют в лесу, соловей защелкает ночью, а я буду сидеть в белом пенюаре на балконе и слушать голоса ночи в последний раз... в последний»... («Большой Джон», стр. 146). Послушаем разговор между учительницей и институткой на последнем уроке перед выпуском. — «Ничего не знаю, — самым невинным тоном созналась Додошка. — Ей-Богу, честное слово, не знаю ничего... Я педагогику не учу. Мне педагогики не надо. Я замуж не пойду, своих детей у меня не будет, чужих учить тоже не стану. Ясно, как шоколад. Буду ходить, весь мир исхожу вдоль и поперек, из города в город, из деревни в деревню. В карманы леденцов, пирожков наберу, немножко хлеба, ветчины, и хожу себе да похаживаю. Хорошо. Никто не лезет, не пристает, отдохну, покушаю и опять в путь. А для этого педагогики не надо. Зачем мне она?» — «Mais je vous mettrai six pour tout ça!» [Но я поставлю вам шестерку за эти рассуждения]. — окончательно вышла из себя «педагогичка». — «Хоть два. Все равно в последнем классе не оставляют... Не полагается. А странствовать мне никто не запретит!» с торжеством заявила Додошка и, усевшись на место, вынула из кармана леденец и принялась его сосать с самым безмятежным видом» («Большой Джон», стр. 71).
Однако, не сгущает ли Чарская краски, не искажает ли воззрения и взаимоотношения институток? К несчастью, мы, присматриваясь к окружающему, видим много фактов, подтверждающих справедливость её наблюдений.
Я знала семью, где было четыре дочери; первых трех воспитывали, не прибегая ни к каким наказаниям: лучшим средством удержать детей от шалостей — была угроза отдать их в институт. «Но ничего нельзя было поделать с четвертой», — рассказывала мне мать. «Начитавшись Чарской, она бредила институтской жизнью и заставила таки нас определить ее в N-ский институт.
[Я не хочу сказать что под влиянием Чарской создается институтская обстановка, мне кажется только, что в данном случае эта институтская жизнь описана была такою привлекательною, что самолюбивую девочку потянуло в институт.]
Когда я к ней пришла на прием, она бросилась ко мне на шею и разрыдалась, повторяя, что не спит по ночам, все время плачет. Классная дама подтвердила, что по ночам приходится успокаивать девочку. Я решила взять ее немедленно домой. Но неожиданно для меня Лиза вытерла слезы и сказала спокойно: «Нет, я с собой справлюсь». С тех пор истерики прекратились, но, как оказалось, подруги с этого дня удивлялись силе воли, с которой Лиза удерживала слезы, чтобы не расстраивать меня, — точно так же, как прежде умилялись и поражались той любовью, которую она проявила». Одна из моих знакомых девочек, после трехнедельного пребывания в институте, сказала своей матери: «Отчего ты меня так мало ласкаешь? Мне очень неловко перед подругами, они подумают, что ты меня мало любишь». Одна дама рассказывала мне, что она, приезжая в институт на прием к дочери, вынуждена одеваться особенно элегантно, так как институтки признали ее красивее других матерей, и дочь умоляет ее одеваться понаряднее, так как очень этим гордится.
Чем же объяснить всю эту пошлость, в которой захлебываются несчастные дети? Ведь они происходят из среды, где, казалось бы, употреблены все усилия к тому, чтобы с самого раннего возраста воспитать их как можно лучше! В своих книгах Чарская указывает нам главных виновников: это педагоги. Уже первая бонна детей является каким-то пугалом и страшилищем. В «Записках маленькой гимназистки» бонна бранится самым непозволительным образом, пресмыкается перед барыней и притесняет бедную девочку, взятую на воспитание. Дети иначе не называют ее, как мамзелька, постоянно с нею воюют и стараются высмеять ее, как только могут; они делают это со свойственной детям Чарской пошлостью: «Я узнал. Она говорит, что она из Баварии родом, а это не правда... Из Ревеля она... Ревельская килька... Вот кто мамзелька наша. Килька, а важничает; ха, ха, ха!» — говорит пятилетний мальчик («Записки маленькой гимназистки», стр. 73).
Когда девочки поступают в институт, они сразу начинают презирать весь педагогический персонал; достаточно взглянуть на прозвища, которыми они наделяют своих воспитателей: все классные дамы называются «синявками», но, сверх того, так же, как и учителя, имеют свое специальное наименование: Пугач, Булочка, Кис-Кис, Пышка, Фюрстша, Жучка, Цапля, Вампир, Навуходоносор, Протоплазма, Кочерга, Блоха... В разговорах с ними они беззастенчиво-грубы: так, классной даме, прозванной «японской шпионкой», одна из учениц заявляет (при чем все девочки «фыркают» от смеха): «Это неправда ведь, m-lle, что вы японка и приехали сюда прямо из Токио?.. А то старшая воспитанница Окунева говорит мне сегодня: «Знаешь, Ивашка, ведь ваша Зоя Ильинишна — японская шпионка, я это знаю наверное» («Записки маленькой гимназистки», стр. 58).
«Есть синие лягушки?» — задорно спрашивает воспитанница классную даму — спрашивает так, что та, «разом поняв выходку [Она была в синем платье], вся зеленая от злости, шипит»... («Вторая Нина», стр. 226).
Сколько презрения и ненависти к педагогам проявляют девочки в травле учителей. Малейшего повода бывает достаточно, чтобы, не считаясь с личностью педагога, наносить ему оскорбления, устраивать «скандалы», абсолютно недопустимые при наличности хоть какого-нибудь уважения: «Травить его! Бенефис ему хороший закатить, бенефис с подношением!» кричат девочки, сердясь на учителя за то, что тот пришел не в свой час, а в первый свободный, когда классная дама собиралась читать им вслух «Ледяной дом». — «Травля» заключается в том, что одна девочка за другой заявляют, что в классе пахнет карболкой: «у учителя болели ноги и он мазал их мазью с запахом карболки», — поясняет Чарская.
Сколько, наконец, оскорбительного презрения к педагогам в том, что девочки смотрят на их деятельность, как на службу, которую они несут ради необходимости заработать себе пропитание.
Сима упрекает подруг за то, что из-за них ушла классная дама: «Злые вы, злые! Человека лишили куска хлеба» («Большой Джон», стр. 111). «Фрейлейн! M-llе! Голубушка! Ради Христа, не плачьте... Плюньте на них... Они чудовища мохнатые... И ей-Богу же свет не без добрых людей, и вы найдете лучшее место, — утешает она классную даму («Большой Джон», стр. 112).
Даже чувствуя раскаяние, девочки, в сущности, только оскорбляют педагогов: в большинстве случаев они начинают «защищать» своих классных дам, иногда оказывают им денежную помощь («Большой Джон», стр. 256). Не является ли подобная «защита» самым оскорбительным из возможных оскорблений?
Во всяком случае, проявления раскаяния и самобичевания так театральны, что наводят беспристрастного читателя на мысль: не разыгрывают ли дети эти сцены точно так же, как разыгрывают сцены тоски по «родной мамусе», ревности по закадычным друзьям и проч., и проч. Вот как раскаивается Лида в том, что своим поведением довела классную даму до нервной горячки: «Фюрст умирает из-за неё. Она, Лида Воронская, виновница её смерти. Она убийца. Нужно искупление, надо во что бы то ни стало пожертвовать собою, надо предложить себя, свою жизнь, взамен жизни фрейлейн, такой необходимой её бедным маленьким племянникам и её несчастной сестре. И верховное существо рассудит, решит! [Под верховным существом у Чарской подразумевается, по-видимому, ветхозаветный непримиримый Иегова] Господь всесилен и справедлив, и она, Лидия, знает это. Если она заслужила, пусть молния убьет ее, Лиду, но только пусть не умирает Мина Карловна. О, пусть не умирает она, нет, нет, нет»... («Большой Джон», стр. 221).
Там, где Чарская описывает педагогов, тон её делается прямо враждебным: «Учитель сначала побледнел, потом покраснел и притом так сильно, что его лиловый нос принял разом фиолетовый оттенок» («За что», стр. 163). Вот как описано в «Большом Джоне» столкновение между классной дамой и воспитанницами: «Немка словно зашлась. Её лицо из красного стало багровым. Её голова с мокрыми косицами жидких волос ходила как маятник под часами. Но вот губы её вытянулись вперед, желтые клыки зубов высунулись из них и она загремела: «В лазарет!..» («Большой Джон», стр. 60).
Манера говорить у многих учителей, по Чарской, крайне своеобразная. Так, например, учитель заявляет ученицам выпускного класса. «Вот поговорите, так я на актовом насею вам единиц, что твою пшеницу». Учитель географии говорит: «На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная» («Княжна Джаваха», стр. 241).
Держать себя педагоги Чарской абсолютно не умеют. О своем прямом назначении — научить детей они и не думают: все их заботы сводятся к тому, чтобы не осрамиться перед начальством, «не ударить лицом в грязь», при чем они откровенно признаются детям, что им иначе «попадет». Возьмем первый попавшийся пример: Чарская рассказывает, что перед выпускным экзаменом с учительницей педагогики «положительно, делалось дурно: такая ученица, как Даурская, могла бы с успехом подорвать её преподавательскую деятельность в стенах института,» она решила во чтобы то ни стало просветить Додошку на поприще педагогики, чтобы она не осрамилась в пух и прах на экзамене» («Большой Джон», стр. 72). Учитель арифметики довольно оригинально объясняет девочкам, почему ему хотелось бы, чтобы они хорошо сдали экзамен: «Пришел попросить вас, девицы, начать готовиться к экзамену завтра же и поусерднее, так как на этот экзамен приглашен мною в качестве ассистента мой друг, один молодой ученый» («Большой Джон», стр. 182).
Детей педагоги боятся, и на их злые выходки или «краснеют и бледнеют», или «не знают, куда смотреть», или кричат: «Не дерзи», или плачут: «Жестокие девочки». Подарки, денежную субсидию от воспитанниц они принимают с глубокой благодарностью, за ласковое слово благодарят детей, раскаяние встречают с восторгом и немедленно начинают проявлять чисто собачью преданность к своим воспитанницам; слезам раскаяния и самобичеванию детей придают необыкновенно важное значение.
Титул, происхождение девочек они чрезвычайно ценят. Девочку, только что привезенную в институт, начальница встречает словами: «Нам очень желанны дети героев: будь достойна твоего отца» («Записки институтки»,стр. 9). Она указывает министру на только что поступившую девочку («Записки институтки», стр. 138): «Вот дочь Влассовского — героя Плевны». Вызвав новенькую княжну Джаваха, учитель спешит заявить при всем классе, что слышал эту фамилию:: «Князья Джаваха известны по всему Кавказу»... («Княжна Джавха», стр. 236).
Среди этих забитых педагогов имеется только одно лицо, преисполненное достоинства: это «maman» — начальница, всегда княгиня или баронесса. Она казнит и милует, не руководствуясь, по-видимому, никакими логическими рассуждениями. Когда классная дама ставит ультиматум: или она уйдет, или вытолкавшая ее из класса девочка должна быть исключена, — «maman» девочку исключает, а затем по просьбе класса ее прощает и допускает классную даму уйти... «Maman» строга к педагогическому персоналу, и девочки слышат, как она делает классной даме выговор: «Вы распустили класс, они стали кадетами» («Записки институтки», стр. 12 ) Имя начальницы произносится с благоговением: «княгиня-начальница» называют ее родители девочек, а педагоги ее боятся до того, что, по выражению детей, «синявки подлизываются» к воспитанницам, которых она любит.
Все это происходит в книгах; но так ли это в жизни? Если нет, то как родители допустили детей читать такой пасквиль на педагогов, как никто из — простите за резкое выражение — забросанных грязью классных дам не сказал хотя бы слово протеста, как не указал на всю несправедливость и вред этих пасквилей? Находясь в самом сердце этой жизни, они имеют полнейшую возможность опровергнуть клевету. Если же это не клевета, если есть хоть сколько-нибудь правды в написанном Чарской о педагогах и институте, то остается только сказать родителям: прочтите хоть одну книгу Чарской, и если вы после этого решитесь отдать ваших детей в руки таких воспитателей, обречь ваших детей на подобную жизнь, то Бог вам судья.
Таким образом, книги Чарской захватывают большую область детской жизни, касаются разных сторон детской психики, и так как она пишет очень легко и живо, то неудивительно, что книги эти не могли пройти незаметными, а сама она не может быть безразличной для читателей: она нравится или отталкивает, ею восхищаются или возмущаются, смотря по читателю, но ее знают, к ней питают те или другие чувства.
К несчастью, её книги некоторым образом представляют то волшебное зеркало Андерсена, в котором дурное отражается хорошим; она умеет рассказывать о печальных явлениях детской жизни так, что её книги являются не обличением, а воспеванием. Чарская является знамением времени: высокие идеалы падают, на все смотрят легче... Молодежь особенно ярко показывает общее настроение, и мы видим легкое отношение ко всему, даже более, чем легкое. Везде игра, во всем поза, и к каждой из девочек, описываемых Чарской, можно применить слова Лемма о Паншине: «Все второй нумер, легкий товар»... («Дворянское гнездо»). — Но такая легкость не свойственна нашей молодежи, в жизни она не так то легко примиряется со всей пошлостью: на это указывает нам хотя бы то колоссальное число самоубийств среди молодежи и детей, которое наблюдается в наше время. Эти самоубийства доказывают недовольство теперешней жизнью и обвиняют нас, взрослых: так или иначе мы отняли у детей, у этой молодежи, высокие идеалы, а без них, по-видимому, она не может жить. И обязанность писателя ввести нас в настоящий детский мир.
Кто близок к детям, кто живет среди них и читает в их душе, тот знает, что «есть же еще порох в пороховницах», не все у нас одно серое ничтожество. Есть у детей и молодежи и глубина души, есть нередко и особое, мистическое настроение, свидетельствующее о большом душевном богатстве. Жить среди детей — значит не потерять веры в Высшее, так как при близком общении с ними безусловно видишь, что «Их есть Царство Небесное».
Сейчас наши дети заблудились, они ищут, кто им споет песнь об идеалах, о том стремлении их к Высшему, которое бессознательно живет в их душе.
Но вместо этой песни им приходится выслушивать совсем другое. Вспомните старинную легенду: когда то появлялся со своей свирелью таинственный Rattenfänger.[Гамельнский крысололов] Ни один ребенок не мог устоять против его песни, и зачарованных его игрою детей он уводил далеко от родительского дома и заводил их в море, где все они тонули... Чарская напоминает мне этого Rattenfänger: она поет пошлые мелодии жизни, дает мишуру, побрякушки ложно понятого героизма, заставляет детей любить их — и заводит в то болото пошлости, из которого нет возврата уже по одному тому, что «привыкший ползать, летать не может». Когда же появится настоящий писатель для детей, понимающий всю прелесть и поэзию детской души, когда он сумеет отразить в своих книгах всю красоту её, то я ручаюсь, что ни один ребенок не откроет больше «За что» или «Княжну Джаваху». Но пока такого писателя нет, я думаю, было бы лучше не давать детям, так называемых, «детских книг».

Тем кто захочет проверить верность цитат, напомню что страницы приведены по изданиям М.О. Вольфа. - Н.К.

@темы: текст, статьи, Масловская, Чарская, Русская школа