Харбин, 1943 год

[telwen]

Никогда не знала, но оказывается было и вот такое эмигрантское издание:

L.Charskaya,Lesovichka,izd.NAUKA,Harbin,1943,s/c,295 str,uvel. format.
Л. Чарская, "Лесовичка", издательство "Наука", Харбин 1943, 295 стр. мягкая обложка, увеличенный формат.
Орфография, если судить по обложке, уже новая.

Что только не узнаешь из интернета.

Книгу продают на аукционе ebay.com, можно купить: www.ebay.com/itm/400270966784

@темы: библиография, Чарская

---

«Милый Дикарь, очаровательный Дикарь…»

[change-ange]

«Милый Дикарь, очаровательный Дикарь…»

Издательство из Харькова «РАНОК» выпустило в 2011 году целую серию книг Чарской. Серия называется «Девичьи истории». В вот таких розовеньких обложках со звездочками, ленточками и цветочками)))).

И с портретами главных героев на них. Что радует, в этой серии, наконец, вышел «Дикарь», который еще нигде не переиздавался после 1916-го. Внешне теперь бывшая «повесть для юношества» (о первой мировой войне и о подростках, в ней участвовавших) напоминает милую детскую книжечку. Чему способствует и аннотация издательства:

"Герой увлекательной повести Дима Стоградский на первый взгляд кажется угрюмым и нелюдимым мальчиком. В действительности за его внешней суровостью прячется добрая, ранимая душа и горячее сердце. Эта книга рассказывает о том, как Дима встретил Сережу и Машу и подружился с ними. Они даже не подозревали, какие удивительные события случатся с ними, какие необычные приключения их ожидают."

То есть, для «девичьих историй», а скорее для младшего и среднего школьного возраста, это описание подходит. Но настоящее внутреннее содержание при этом никак понять заранее невозможно.

У книг хороший, удобный формат (чуть меньше стандартного), твердая обложка. Картинок внутри нет, бумага серая, но большой, четкий шрифт. Изменения в тексте есть редакторские, не очень существенные, но много. Можно это принять, исходя из того, что повесть печаталась только в дореволюционном детском журнале, а там ее мало кто редактировал. Книгой "Дикарь" до революции так и не вышел.

В паре мест встречаются и изменяющие сам стиль Л.Ч. Например, сестру Димы Стоградского («Дикаря») везде переименовали в Инну, хотя в книге ее чаще зовут семейным ласковым именем «Ни». В целом, издание мне скорее понравилось, чем нет. Но внешнее оформление и адресация «девичьи истории» совершенно не соответствуют произведению.

@темы: текст, 1916, сравнение, творчество, Чарская, "Дикарь", издательство "Ранок", иллюстрации, Задушевное слово, переиздание

---

Новые книги

[Кошка Сью]

Кто-нибудь уже видел "вживую" вот эти книжки?
www.ozon.ru/context/detail/id/7256166/
www.ozon.ru/context/detail/id/7256193/
www.ozon.ru/context/detail/id/7256162/
www.ozon.ru/context/detail/id/7256165/
Меня несколько смущают переименования и "гламурное" оформление. Кто знает, расскажите, как там внутри? Без сокращений?

@темы: Чарская

---

"Серебряные коньки" - разные переводы

[Кошка Сью]

Как известно, есть два перевода - Рождественской и Клягиной-Кондратьевой.
Я хочу купить эту книгу. Облизываюсь на издание из серии "Книги на все времена" - перевод Рождественской, красивое оформление "под букинистику". Но смущает, что в ней на 100 (!!!) страниц меньше, чем в изданиях из серий "Классика в школе" и "Внеклассное чтение" (там перевод Клягиной-Кондратьевой).
Для сравнения.
"Книги на все времена" - 176 страниц
"Классика в школе" - 288 страниц
"Внеклассное чтение" - 320 страниц.
В связи с этим вопрос:
в чём же причина? В сокращениях? Или в чём-то ещё? Формат первой книги чуть больше, но не настолько, чтобы возместить разницу в 100 с лишним страниц.
З.Ы.: я ни одну из этих книг ещё не держала в руках, на Озоне сижу смотрю

@темы: вопрос, Мери Мейп Додж

---

кадры

[ess]

Правда что это кадры из фильма по одному из произведений Сегюр . Если да, то по какому

подборка кадров из фильма

@темы: вопрос, Сегюр

---

Знаете ли вы, что такое...

[silent-gluk]

..."Ледяной дворец"? Нет, он не имеет никакого отношения к Анне Иоанновне. Этот конкретный, в смысле.

Так господа издатели "ПСС" обозвали "Волшебную сказку". Соответственно изменив - к счастью, на уровне только текста, а не идей - и финал.

Как вопрошало другое произведение Чарской, "За что?"

@темы: ПСС

---

«Задушевное слово». Еженедельный журнал для младшего возраста. №5. 1908г. Статья

[change-ange]

В статье из журнала «Задушевное слово» за 1908 год была рассказана краткая история появления первых произведений Л.Чарской в печати.

«Записки институтки» (статья)
«Задушевное слово». Еженедельный журнал для младшего возраста. №5. 1908г.

В один из холодных январьских дней 1901 года в редакцию журналов, издаваемых Товариществом М. О. ВОЛЬФ, пришла молодая дама и, подавая небольшой сверток, сказала:
- Я написала небольшой рассказ. Пожалуйста прочтите его и, если найдете, что он интересен, напечатайте в одном из ваших журналов.
Рассказ молодой дамы был прочитан в ближайшем заседании редакции, признан подходящим для помещения и был напечатан в книжке издававшегося тогда Товариществом М. О. ВОЛЬФ журнала для взрослых «Литературные вечера».
Когда молодая дама после этого опять зашла в редакцию, редактор сказал ей:
- Судя по тому, как написан первый ваш рассказ, вы, наверное, могли бы писать интересные рассказы и повести для детей. Не попробуете ли писать для детей?



Молодая дама подумала и ответила:
- Хорошо. Я попробую. У меня сохранилось много, как мне кажется, интересных воспоминаний из моей жизни в институте. Я постараюсь обработать их в виде повести.
Спустя несколько недель, молодая писательница принесла в редакцию большую рукопись первой своей повести для детей. Повесть была признана редакциею очень интересною и молодой писательнице было предложено сотрудничество в журнале «Задушевное Слово», на что она охотно согласилась. И с тех пор на страницах «Задушевного Слова» стали появляться один за другим рассказы, повести, стихотворения молодой писательницы.
Эта писательница—Лидия Алексеевна Чарская, а первая её большая повесть, появившаяся в журнале, называлась «Записки институтки».
Редакция не ошиблась, предсказывая, что молодая писательница сумеет писать интересные произведения для детей, не ошиблась, предсказывая, что её первая повесть будет иметь большой успех у детей.
Трудно теперь найти умеющего читать по-русски ребенка, юношу, девочку-подростка и даже взрослую девушку, которые не читали бы какой-нибудь повести Л. А. Чарской, не восторгались бы её интересными книгами, не зачитывались бы «Записками институтки», «Княжной Джавахой», «Записками сиротки» и многими другими её произведениями, Л. А. Чарская стала, в полном смысле слова, любимою писательницею русских детей.
Помещенные сначала в «Задушевном Слове», а затем отпечатанные отдельными книгами, повести и рассказы Л. А. Чарской ежегодно расходятся в десятках тысяч экземпляров среди детей различных возрастов, во всех концах России. И с каждым новым произведением талантливой писательницы её известность, её слава растет все больше и больше. Наряду с повестями из детской и институтской жизни и из быта маленьких гимназисток, наряду с рассказами из жизни мальчиков, бедных и богатых, г-жа Чарская стала писать и исторические повести для юношества, и эти повести еще более упрочили её славу. А её стихотворения заучиваются многими детьми наизусть, читаются ими вслух на детских вечерах и собраниях.
— Я не думала, что сделаюсь так называемою «детскою писательницею», — рассказывает часто Л. А. Чарская. — Я решила сначала писать только для взрослых, и если бы не редакция«Задушевного Слова», впервые предложившая мне писать для детей и так сердечно отнесшаяся к первым моим произведениям, я, пожалуй, и не стала бы совсем писать для детей.
«Записки институтки» — первая большая повесть для детей, написанная Л. А. Чарской и положившая начало её известности как детской писательницы, разошлась в таком большом количестве экземпляров, в каком расходятся лишь немногие книги для детей (в этом году эта повесть вышла третьим изданием). И не одни только дети признают эти «Записки» интересными: ученый Комитет Министерства Народного Просвещения признал их подходящею книгою для библиотек учебных заведений, а Главное Управление военно-учебных заведений даже рекомендовало ее для чтения кадетам. Вскоре должны появиться переводы «Записок» на немецкий и французский языки, а на чешский язык переведена уже и вышла в свет книга, составляющая продолжение «Записок институтки», озаглавленная «Княжна Джаваха».
Хотя «Записки институтки» предназначены для детей старшего возраста, но по своему содержанию они подходят и для детей среднего и даже младшего возраста.
«Записки институтки» — это трогательная повесть о дружбе двух девочек, приехавших из провинции в столичный институт. Одна из них приехала из Малороссии, другая—с Кавказа. Рассказ ведется от лица первой, девочки с нежным сердцем и глубокою привязанностью к своей матери. В повести рассказывается о разных приключениях институток, их радостях и печалях, их шалостях и проказах, рассказывается о добрых, сердечных наставницах, которые приобрели любовь институток и т. д. Но главное место в повести занимает юная кавказская княжна, не заурядная девочка, способная к наукам, честная, мужественная, правдивая, беспредельно любящая свою родину, не быстро сходящаяся с подругами, но зато готовая на всякие жертвы для своих любимиц.
«Записки институтки» так понравились юным читателям и читательницам, что они в своих письмах стали просить г-жу Чарскую описать дальнейшие приключения упоминаемых в повести героинь. И писательница, исполняя эту просьбу, выпустила последовательно целый ряд повестей («Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «Вторая Нина»), в которых дана с одной стороны полная картина жизни институток за несколько лет, с другой—описан ряд увлекательных приключений на Кавказе.

@темы: фотографии, статьи, творчество, Чарская, биография, Задушевное слово

---

PRASCOVIE LA JEUNE SIBÉRIENNE

[ess]

Le courage d'une jeune fille qui, vers la fin du règne de Paul Ier, partit à pied de la Sibérie, pour venir à Saint-Pétersbourg demander la grâce de son père, fit assez de bruit dans le temps pour engager un auteur célèbre (Madame Cottin) à faire une héroïne de roman de celte intéressante voyageuse. Mais les personnes qui l'ont connue paraissent regretter qu'on ait prêté des aventures d'amour et des idées romanesques à une jeune et noble vierge qui n'eut jamais d'autre passion que l'amour filial le plus pur, et qui, sans appui, sans conseil, trouva dans son coeur la pensée de l'action la plus généreuse et la force de l'exécuter.

Si le récit de ses aventures n'offre point cet intérêt de surprise que peut inspirer un romancier pour des personnages imaginaires, on ne lira peut-être pas sans quelque plaisir la simple histoire de sa vie, assez intéressante par elle-même, sans autre ornement que la vérité.

Prascovie Lopouloff était son nom. Son père, d'une famille noble d'Ukraine, naquit en Hongrie, où le hasard des circonstances avait conduit ses parents, et servit quelque temps dans les housards noirs ; mais il ne tarda pas à les quitter pour venir en Russie, où il se maria. Il reprit ensuite dans sa patrie la carrière des armes, servit longtemps dans les troupes russes, et fit plusieurs campagnes contre les Turcs. Il s'était trouvé aux assauts d'Ismaïl et d'Otchakoff, et avait mérité par sa conduite l'estime de son corps. On ignore la cause de son exil en Sibérie, son procès, ainsi que la révision qu'on en fit dans la suite, ayant été tenu secret. Quelques personnes ont cependant prétendu qu'il avait été mis en jugement par la malveillance d'un chef, pour cause d'insubordination. Quoi qu'il en soit, à l'époque du voyage de sa fille, il était depuis quatorze ans en Sibérie, relégué à Ischim, village près des frontières du gouvernement de Tobolsk, vivant avec sa famille de la modique rétribution de dix kopecks par jour, assignée aux prisonniers qui ne sont pas condamnés aux travaux publics.

La jeune Prascovie contribuait par son travail à la subsistance de ses parents, en aidant les blanchisseuses du village ou les moissonneurs, et en prenant part à tous les ouvrages de la campagne dont ses forces lui permettaient de s'occuper elle rapportait du blé, des œufs ou quelques légumes en payement. Arrivée en Sibérie dans son enfance, et n'ayant aucune idée d'un meilleur sort, elle se livrait avec joie à ces pénibles travaux, qu'elle avait bien de la peine à supporter. Ses mains délicates semblaient avoir été formées pour d'autres occupations. Sa mère, tout entière aux soins du pauvre ménage, semblait prendre en patience sa déplorable situation; mais son père, accoutumé dès sa première jeunesse à la vie active des armées, ne pouvait se résigner à son sort, et s'abandonnait souvent à des accès de désespoir que l'excès même du malheur ne saurait justifier.

Quoiqu'il évitât de laisser voir à Prascovie les chagrins qui le dévoraient, elle avait été plus d'une fois témoin de ses larmes à travers les fentes d'une cloison qui séparait son réduit de la chambre de ses parents, et elle commençait depuis quelque temps à réfléchir sur leur cruelle destinée.

Lopouloff avait adressé depuis plusieurs mois une supplique au gouverneur de la Sibérie, qui n'avait jamais répondu à ses demandes précédentes. Un officier, passant par Ischim pour des affaires de service, s'était chargé de la dépêche et lui avait promis d'appuyer ses réclamations auprès du gouverneur. Le malheureux exilé en avait conçu quelque espoir ; mais on ne lui fit pas plus de réponse qu'auparavant. Chaque voyageur, chaque courrier venant de Tobolsk (événement bien rare) ajoutait le tourment de l'espérance déçue aux maux dont il était accablé.

Dans un de ces tristes moments, la jeune fille, revenant de la moisson, trouva sa mère baignée de larmes, et fut effrayée de la pâleur et des sombres regards de son père, qui se livrait à tout le délire de la douleur. « Voilà, s'écria-t-il lorsqu'il la vitparaître, le plus cruel de tous mes malheurs ! voilà l'enfant que Dieu m'a donnée dans sa colère, «afin que je souffre doublement de ses maux et des miens, afin que je la voie dépérir lentement sous mes yeux, épuisée par de serviles travaux, et que le titre de père; qui fait le bonheur de tous les hommes, soit pour moi seul le dernier terme dela malédiction du ciel ! » Prascovie épouvantée se jeta dans ses bras. La mère et la fille parvinrent à le tranquilliser en mêlant leurs larmes aux siennes ; mais cette scène fit la plus grande impression sur l'esprit de la jeune fille. Pour la première fois, ses parents avaient ouvertement parlé devant elle de leur situation désespérée; pour la première fois, elle put se former une idée de tout le malheur de sa famille.

Ce fut à cette époque, et dans la quinzième année de son âge, que la première idée d'aller à Saint-Pétersbourg demander la grâce de son père lui vint à l'esprit. Elle racontait elle-même qu'un jour cette heureuse pensée se présenta à elle comme un éclair, au moment où elle achevait ses prières, et lui causa an trouble inexprimable. Elle a toujours été persuadée que ce fut une inspiration de la Providence, et cette ferme confiance la soutint dans la suite au milieu des circonstances les plus décourageantes.

Jusqu'alors l'espérance de la liberté n'était point entrée dans son coeur. Ce sentiment nouveau pour elle la remplit d'une grande joie elle se remit ans-sitôt en prière; mais ses idées étaient si confuses, que ne sachant elle-même ce qu'elle voulait demander à Dieu, elle le pria seulement de ne pas la priver du bonheur qu'elle éprouvait et qu'elle ne savait définir. Bientôt cependant le projet d'aller à Saint-Pétersbourg se jeter aux pieds de l'empereur et lui demander la grâce de son père se développa dans son esprit et l'occupa désormais uniquement.

Elle avait choisi, dans la lisière d'un bois de bouleaux qui se trouvait près de la maison, une place favorite où elle se retirait souvent pour faire ses prières ; elle fut plus exacte encore à s'y rendre dans la suite. Là, tout entière à son projet, elle venait prier Dieu, avec toute la ferveur de sa jeune âme, de favoriser son voyage et de lui donner la force et les moyens de l'exécuter. S'abandonnant à. cette idée, elle s'oubliait souvent dans le bois, au point de négliger ses occupations ordinaires, ce qui lui attirait des reproches de ses parents. Elle fut longtemps avant d'oser s'ouvrir à eux au sujet de l'entreprise qu'elle méditait. S. courage l'abandonnait chaque fois qu'elle approchait de son père pour commencer cette explication hasardeuse, dont elle prévoyait confusément le peu de succès. Cependant, lorsqu'elle crut avoir suffisamment mûri son projet, elle détermina le jour où elle parlerait, et se proposa fermement de vaincre sa timidité.

A l'époque fixée, Prascovie se rendit de bonne heure au bois, pour demander à Dieu le courage de s'exprimer et l'éloquence nécessaire pour persuader ses parents : elle revint ensuite à la maison, résolue de parler au premier des deux qu'elle rencontrerait. Elle désirait que le hasard lui fit trouver sa mère, dont elle espérait plus de condescendance ; mais, en approchant de la maison, elle vit son père assis sur un banc près de la porte et fumant une pipe. Elle vint à lui courageusement, commença l'explication de son projet, et demanda, avec toute la chaleur dont elle fut capable, la permission de partir pour Saint-Pétersbourg. Lorsqu'elle eut terminé son discours, son père, qui l'avait écoutée sans l'interrompre et du plus grand sérieux, la prit par la main, et rentrant avec elle dans la chambre où la mère apprêtait le dîner : « Ma femme, s'écria-t-il, bonne nouvelle ! nous avons trouvé un puissant protecteur Voilà notre fille qui va partir sur l'heure pour Saint-Pétersbourg, et qui veut bien se charger de parler ellemême à l'empereur. » Lopouloff raconta plaisamment ensuite tout ce que lui avait dit Prascovie « Elle ferait mieux, répondit la mère, d'être à son ouvrage que de venir vous conter ces balivernes. »

La jeune fille s'était armée d'avance contre la colère de ses parents, mais elle n'eut point de force contre le persiflage, qui semblait anéantir toutes ses espérances. Elle se mit à pleurer amèrement. Son père, qu'un instant de gaieté avait fait sortir de son caractère, reprit bientôt toute sa sévérité. Tandis qu'il la grondait au sujet de ses larmes, sa mère attendrie l'embrassait en riant. « Allons, lui dit-elle en lui présentant un linge, commence par nettoyer la table pour le dîner; tu pourras ensuite partir pour Saint-Pétersbourg, à ta commdité. »

Cette scène était plus faite pour dégoûter Prascovie de ses projets que des reproches ou de mauvais traitements ; cependant l'humiliation qu'elle éprouvait de se voir traiter comme un enfant se dissipa bientôt et ne la découragea point. La glace était rompue : elle revint à la charge à plusieurs reprises, et ses prières furent bientôt si fréquentes et si importunes, que son père, perdant patience, la gronda sérieusement, et lui défendit avec sévérité de lui parler là-dessus davantage. Sa mère, avec plus de douceur, tâcha de lui faire comprendre qu'elle était trop jeune encore pour songer à une entreprise si difficile.

Depuis lors, trois ans s'écoulèrent sans que Prascovie osât renouveler ses instances à ce sujet. Une longue maladie de sa mère la contraignit de renvoyer son projet à des temps plus favorables ; cependant il ne se passa pas un seul jour sans qu'elle joignît à ses prières ordinaires celle d'obtenir de son père la permission de partir, bien persuadée que Dieu l'exaucerait un jour.

Cet esprit religieux, cette foi vive dans une si jeune personne, doivent paraître d'autant plus extraordinaires qu'elle ne les devait point à l'éducation. Sans être irréligieux, son père s'occupait peu de prières; et quoique sa mère fût plus exacte à cet égard, elle manquait en général d'instruction, et Prascovie ne devait qu'à elle-même les sentiments qui l'animaient. Pendant ces trois dernières années, sa raison s'était formée; déjà la jeune fille avait acquis plus de poids dans les conseils de la famille : elle put, en conséquence, proposer et discuter son projet, que ses parents ne regardaient plus comme un enfantillage, mais qu'ils combattirent avec d'autant plus de force qu'elle leur était devenue plus nécessaire. Les empêchements qu'ils mettaient à son départ étaient de nature à faire impression sur son coeur. Ce n'était plus par des plaisanteries ou par des menaces qu'ils tâchaient de la dissuader, mais par des caresses et par des larmes. Nous sommes déjà vieux, lui disaient-ils, nous n'avons plus ni fortune ni amis en Russie : aurais-tu le courage d'abandonner dans ce désert des parents dont tu es l'unique consolation, et cela, pour entreprendre seule un voyage périlleux, qui peut te conduire à ta perte et leur coûter la vie, au lieu de leur procurer la liberté? » À ces raisons Prascovie ne répondait que par des larmes; niais sa volonté n'était point ébranlée, et chaque jour l'affermissait dans sa résolution.

Il se présentait une difficulté d'une autre nature, et plus réelle encore que l'opposition de son père : elle ne pouvait partir qu'avec un passe-port, sans lequel il ne lui était pas même possible de s'éloigner du village. D'autre part, il n'était guère probable que le gouverneur de Tobolsk, qui n'avait jamais répondu à leurs lettres, consentît à leur accorder cette faveur. Prascovie fut donc forcée de remettre son départ à un autre temps, et toutes ses idées se portèrent sur les moyens d'obtenir un passe-port.

Il y avait alors dans le village un prisonnier nommé Neiler, né en Russie et fils d'un tailleur allemand. Cet homme avait été pendant quelque temps domestique d'un étudiant à l'université de Moscou, et il avait tiré de cette circonstance l'avantage de passer pour un esprit fort à Ischim. Neiler s'imaginait être un incrédule. Cette espèce de folie, jointe au métier plus utile de tailleur qu'il possédait, l'avait fait connaître des habitants et des prisonniers, dont les uns lui faisaient raccommoder leurs habits, et dont les autres s'amusaient de ses impertinences. ' An nombre de ces derniers était Lopouloff, chez lequel il venait quelquefois. Neiler, connaissant l'es¬prit religieux de la jeune personne, la persiflait au sujet de sa dévotion, et l'appelait sainte Prascovie.

Celle-ci, le croyant plus habile qu'il n'était, projetait de s'adresser à lui pour en obtenir la supplique qu'elle voulait adresser au gouverneur, dans l'espoir que son père, n'ayant plus qu'à la signer, s'y déciderait plus facilement.

Elle venait un jour d'achever son blanchissage à la rivière, et se disposait à retourner au logis. Avant de partir, elle fit, à son ordinaire, plusieurs signes de croix, et se chargea péniblement de son linge mouillé. Neiler, qui passait par hasard, la vit et se moqua d'elle. Si vous aviez, lui dit-il, fait quelques-unes de ces simagrées de plus, vous auriezopéré un miracle, et votre linge serait allé tout seul à la maison, Donnez, ajouta-t-il en s'emparant de force du fardeau, je vous ferai voir que les incrédules, que vous haïssez si fort, sont aussi de bonnes gens. » Il prit en effet la corbeille et la porta jusqu'au village. Chemin faisant, Prascovie, qui n'avait qu'un désir, celui d'obtenir un passe-port, lui parla de la supplique et du service important qu'elle attendait de lui. Malheureusement, le philosophe ne savait pas écrire : il avoua que depuis l'instant où il s'était voué à l'état de tailleur il avait totalement négligé la littérature; mais il lui indiqua dans le village un homme qui pourrait remplir son attente. Prascovie revint toute joyeuse, se proposant de mettre à profit ce conseil dès le lendemain. En rentrant chez son père, où se trouvaient quelques personnes, Neiler se vanta hautement du service qu'ilavait rendu à sainte Prascovie en lui épargnant la peine de faire un miracle, et fit d'autres mauvaises plaisanteries de ce genre; mais il fut bientôt déconcerté par la réponse de la jeune fille. Comment pourrais-je, lui dit-elle, ne pas mettre toute maconfiance dans la bonté de Dieu? Je ne l'ai priéqu'un instant au bord de la rivière, et si mon linge n'est pas venu seul, il est du moins venu sans moi, et porté par un incrédule. Ainsi le mi- racle a eu lieu, et je n'en demande pas d'autre à la Providence. » A cette réponse, toute la société se mit à rire aux dépens du tailleur, qui se retira très-piqué de l'aventure. On verra dans la suite plusieurs exemples de cette aimable présence d'esprit, qui n'abandonna jamais la jeune fille dans les circonstances les plus embarrassantes.

Le lendemain, elle s'empressa de consulter l'homme qu'on lui avait indiqué : elle apprit de lui que la supplique devait être signée par elle-même. L'écrivain se chargea de la dresser dans les formes requises; et, lorsqu'elle fut achevée, Lopouloff, après quelque résistance, consentit à ce qu'elle fût expédiée, et profita de l'occasion pour y joindre une nouvelle lettre relative à ses affaires personnelles.

Dès ce moment, les inquiétudes de la jeune personne disparurent, sa santé se raffermit, et ses parents furent charmés de lui voir reprendre sa gaieté naturelle. Cet heureux changement n'avait pas d'autre cause que la certitude où elle était d'obtenir sonpasse-port, et sa confiance sans bornes en la protection de Dieu. Elle allait souvent se promener sur le chemin de Tobolsk, dans l'espérance de voir arriver quelque courrier. Elle passait devant la station ( Terme russe pour relais. ) de la poste aux chevaux pour parler au vieil invalide qui en avait la direction, et qui distribuait le peu de lettres adressées à Ischim. Mais depuis longtemps elle n'osait lui en demander, parce qu'il lui avait parlé avec brusquerie, et s'était moqué de son projet de voyage qu'il connaissait.

Six mois s'étaient presque écoulés depuis le départ de la supplique, lorsqu'on vint avertir la famille qu'un courrier était à la poste avec des lettres pour quelques personnes. Prascovie y courut aussitôt et fut suivie de ses parents. Lorsque Lopouloff se nomma, le courrier lui remit un paquet cacheté, contenant un passe-port pour sa fille, et prit un reçu de lui. Ce fut un moment de joie pour la famille. Dans l'abandon total où ils étaient depuis tant d'années, l'envoi de ce passe-port leur parut une espèce de faveur. Cependant il n'y avait dans le paquet aucune réponse du gouverneur aux demandes personnelles de Lopouloff. Pour sa fille, elle était libre, et l'on ne pouvait, sans la plus grande injustice, la retenir en Sibérie contre sa volonté.

Le silence absolu que l'on gardait avec son père était plutôt une confirmation de sa disgrâce qu'unefaveur. Cette triste réflexion dissipa bientôt l'impression de plaisir que lui avait fait éprouver la condescendance du gouverneur. Lopouloff s'empara du passe-port, et déclara, dans le premier moment d'humeur, qu'il n'avait consenti à le demander que dans la certitude qu'on le lui refuserait, et pour se délivrer des persécutions de sa fille.

Prascovie suivit ses parents à la maison sans rien demander, mais remplie d'espoir et remerciant Dieu le long du chemin d'avoir exaucé l'un de ses voeux. Son père serra le passe-port parmi ses hardes, après l'avoir enveloppé soigneusement dans un morceau de linge. Prascovie remarqua cette précaution, qui lui parut de bon augure, car il aurait pu le déchirer ; elle n'attribua le refus de son père qu'à un dessein particulier de la Providence, qui n'avait pas encore marqué l'heure de son départ. Bientôt après, elle se rendit au bois, où elle passa deux heures à prier, se livrant à toute la joie que son ardente imagination lui inspirait, et n'ayant plus aucun doute sur le succès de son entreprise.

Ces détails pourront paraître à quelques personnes puérils et minutieux ; mais lorsqu'on verra les projets de cette jeune fille réussir au delà de ses espérances et de toute probabilité, malgré les obstacles sans nombre qu'elle avait à surmonter, on se convaincra qu'aucun motif humain n'aurait suffi pour la conduire au but qu'elle se proposait, et qu'il fallait pour une telle oeuvre cette foi qui transporte les montagnes. Dans tout ce qui lui arrivait, Prascovie voyait toujours le doigt de Dieu. Aussi disait-elle : J'ai été quelquefois éprouvée, mais jamais trompée dans ma confiance en lui. » Un incident qui eut lieu peu de jours après vint encore ranimer son courage, et contribua peut-être à déterminer ses parents. Sa mère, sans être absolument superstitieuse, s'amusait parfois à chercher des pronostics de l'avenir dans les plus petits événements de la vie. Sans croire aux jours malheureux, elle évitait cependant d'entreprendre quelque chose le lundi (En Russie, le lundi passe pour un jour malheureux parmi le peuple et les personnes superstitieuses. La répugnance pour entreprendre quelque chose, mais surtout un voyage le lundi, est si universelle, que le très-petit nombre de personnes qui ne la partagent pas s'y soumettent par égard pour l'opinion générale et presque religieuse des Russes. ), et n'aimait point à voir renverser la salière. Quelquefois elle prenait la Bible, et, l'ouvrant au hasard, elle cherchait dans la première phrase qui lui tombait sous les yeux quelque chose d'analogue à sa situation et dont elle pût tirer un bon augure. Cette manière de consulte le sort est très-usitée en Russie : lorsque la phrase est insignifiante, on recommence, et en tiraillant un peu le sens on finit par lui donner la tournure qu'on désire. Les malheureux s'attachent à tout, et. sans ajouter beaucoup de foi à ses prédictions, ils éprouvent un certain plaisir lorsqu'elles s'accordent avec leurs espérances.

Lopouloff était dans l'usage de lire le soir un chapitre de la Bible à sa famille : il expliquait aux femmes les mots slavons qu'elles ne comprenaient pas, et cette occupation plaisait infiniment à sa fille. A la fin d'une triste soirée, ces trois solitaires étaient auprès d'une table sur laquelle était le livre saint ; la lecture était achevée, et le plus morne silence ré' naît entre eux, lorsque Prascovie s'adressant à sa ère, sans autre but que celui de renouer la convertion : Ouvrez, je vous prie, la Bible, lui dit-elle, et cherchez dans la page à droite, la onzième ligne. » Sa mère prit le livre avec empressement et l'ouvrit avec une épingle; ensuite, comptant les lignes jusqu'à la onzième à droite, elle lut à haute voix les paroles suivantes :

Or un ange de Dieu appela Agar du ciel et luidit : Que faites-vous là? ne craignez point. »

L'application de ce passage de l'Écriture sainte était trop facile à faire pour que l'analogie frappante qu'il présentait avec le voyage projeté pût échapper à personne. Prascovie, transportée de joie, prit la Bible et en baisa les pages à plusieurs reprises. C'est vraiment singulier, n disait la mère en regardant son mari. Mais celui-ci, ne voulant pas favoriser leur idée à ce sujet, s'éleva fortement contre ces ridicules divinations. Croyez-vous, disait-il aux deux femmes, que l'on puisse ainsi interroger Dieu en ouvrant un livre avec une épingle, et qu'il daigne répondre à toutes vos folles pensées? Sans doute, ajouta-t-il, en s'adressant à sa fille, un ange ne manquera pas de vous accompagner dans votreextravagant voyage, et de vous donner à boire quand vous aurez soif! Ne sentez-vous pas quelle est la folie de s'abandonner à de semblables espérances? »

Prascovie lui répondit qu'elle était bien loin d'espérer qu'un ange lui apparût pour l'aider dans son entreprise. Mais cependant, disait-elle, j'espère et crois fermement que mon ange gardien ne m'abandonnera pas, et que mon voyage aura lieu, quand je m'y opposerais moi-même. » Lopouloff était ébranlé par cette persévérance inconcevable; cependant un mois s'écoula sans qu'il fût question du départ. Prascovie devenait silencieuse et préoccupée : toujours seule dans les bois ou dans son réduit, elle ne donnait plus aucune marque de tendresse à ses parents. Comme elle avait souvent menacé de partir sans passe-port, ils commencèrent à craindre sérieusement qu'elle n'accomplît son projet, et ils prenaient de l'inquiétude lorsqu'elle s'absentait de la maison plus longtemps qu'à l'ordinaire. Il arriva même un jour qu'ils la crurent décidément partie : Prascovie, en revenant de l'église, où elle était allée seule, avait accompagné de jeunes paysannes dans une chaumière voisine et s'y était arrêtée quelques heures. Lorsqu'elle revint à la maison, sa mère l'embrassa toute en larmes. Tu as bien tardé, lui dit-elle. Nous avons cru que tu nous avais quittés pour toujours ! — Vous aurez bientôt ce chagrin, lui répondit sa fille, puisque vous ne voulez pas me livrer le passe-port : vous regretterez alors de m'avoir privée de cette ressource et de votrebénédiction, » Elle prononça ces paroles sans répondre aux caresses de sa mère et d'un ton de voix si triste, si altéré, que la bonne mère en fut vivement affectée. Elle lui promit, pour la tranquilliser, de ne plus mettre d'opposition à son départ, qui dépendrait uniquement de la permission de son père. Prascovie ne la demandait plus ; mais sa profonde tristesse la sollicitait plus éloquemment que n'aurait pu le faire les supplications les plus vives : Lopouloff lui-même ne savait à quoi se résoudre.

@темы: текст, PRASCOVIE LA JEUNE SIBERRIENNE

---

Институтка

[change-ange]

Интересно, героиня какой институтской повести?

Оригинал здесь: www.diary.ru/~paul-poiret/p169224026.htm?oam#mo...

@темы: фотографии, ссылки, творчество, институтка

---

[selil]

Товарищи, увидала я тут на днях, что издательство ЭНАС (честь ему и хвала, и большое спасибо )выпустило новую книжку с многообещающим названием "Парфетки и мовешки: Повесть из институтской жизни". Автор - Т.Н. Лассунская-Наркович. Кто-нибудь что-нибудь знает про саму книгу и про автора?

---

Прошу совета

[Кошка Сью]

Очень хочу купить и почитать книгу "Леди Джейн, или голубая цапля". Автор Сесилия Джемисон.
Знаю, что она вышла в серии "Маленькие женщины". Но меня смутило, что там название урезали. Кто-нибудь знает, саму её не сократили, не покалечили? И достойный ли перевод?

@темы: Джемисон

---

Как погас «Путеводный Огонек»

[change-ange]

Как погас «Путеводный Огонек»

Родившись в 1904 году, журнал «Путеводный Огонек» и его младший брат «Светлячок» (с 1902 года) пережили даже Октябрьскую социалистическую революцию и еще целый год радовали своих читателей свежими номерами журнала и даже премиями-приложениями в виде книг, картин и игрушек. В конце 1918-го года «Путеводный Огонек» потух. В прежние годы в журнале была рубрика «Что произошло за эти дни». Во второй год революции от этого раздела ничего не осталось – иначе пришлось бы там печатать совсем недетские материалы… Остались нейтральные «Изобретения и открытия», «Естественно-исторические мелочи»… Даже письма детей еще не были отражением нового времени: подписчики так же делились своими новостями, увлечениями, предлагали переписываться. Только изредка проскальзывало:

«У нас в городе стоял памятник Екатерине II-ой, но после революции солдаты сняли… Коля Мхитаров».

«Мы жили раньше в Варшаве, но по случаю приближения неприятеля принуждены были выехать оттуда… Эстуся Шульц».

«Но лето в 1917г. было не такое как всегда: за лодку надо было платить 1руб. Владимир Пепович».

«Я ученик 4-го класса белгородского духовного училища и в настоящее время пребываю дома, в селе Логовом, ибо у нас занятия прекратились по случаю недостатка провианта… Вася Спесивцев».

Но редактор А.А.Федоров-Давыдов (тот «милый дедушка» из «Нашей переписки» 1905 года), конечно же, очень переживал за своих детей-читателей, живущих в переломное время, и в одном из №№ 1918-го года поместил рассказ-зарисовку, глубоко трагическую по своей сути.

"Цветы жизни"

Цветы жизни

I.

Леде виделся тяжелый, кошмарный сон...
Он стоит на широком поле, окруженный другими знакомыми ему детьми... А впереди них — огромная толпа. Их лиц он не видит, но он знает почему-то, что здесь много близких ему и знакомых людей. Здесь и папа его, и мама, и бабушка, и дядя Федя, Зарины, Толстовы... да всех не перечислишь…

Они о чем-то волнуются, говорят, — и глухой гул от их голосов стоит над полем…

А небо затянуто зловещей иссиня черной тучей, и только где-то далеко-далеко алеет зарево заката…
И жутко почему-то Леде, и страшно. Горько ему, что они, дети, стоят, точно забытые всеми, точно брошенные...
А гул толпы растет, ширится…
И видит Ледя: издали надвигается на них что-то огромное, громоздкое, как тот сухопутный дреднот, танк, который видел он на картинке в журнале... И рев голосов, зловещих, торжествующих, несется из чрева этого железного чудовищa. Оно надвигается на них, и земля содрогается под его непомерной тяжестью… Толпа дрогнула, отступила и ринулась назад, на них, детей…
Ледя хочет бежать, — ноги не слушаются его; хочет кричать, — что-то комком забивает ему рот, и он не может дышать, - голоса нет... А Ледя чувствует, что он кричит до хрипоты, кричит от ужаса…
В ужасе он открывает глаза, полные слез... Ночь. Трепещет огонек лампадки. Слышится чей-то храп в комнате...
Ледя еще под впечатлением тяжелого сна, — чутко прислушивается…
Сегодня папа читал газету вслух и потом рассказывал о надвигающейся междоусобице, о погромах, о том, что все и каждый рвутся неведомо куда, лишь бы что-нибудь отнять, вырвать у другого…
И Леде жутко и страшно. Мучительно сжимается маленькое сердце в груди, холодный пот проступает на лбу... Он смотрит на икону в углу, на спокойный лик Cпасителя, и невольно глубокое религиозное чувство охватывает его душу... Только Его сила может предотвратить эти ужасы, это и бабушка говорит, и няня Федося...
Он неумело, быстро крестится и скорее прячется с головой под одеяло...
Бедный Ледя — цветок жизни.
Пожалейте эти нежные цветы жизни!..

II.
:
Васька сидит у окна и горько разливается-плачет... Он совсем один в комнате, снимаемой от жильцов его родными
Васька голоден и знает, что и завтра, и послезавтра он будет испытывать это состояние. Уходя, мать дала ему „кубик» серого хлеба, картофелину и селедочную голову. И Васька все это убрал в одно мгновение, — а теперь ему подводит живот от голода...
Отец, механик с завода, ушел на сходку. Торопился, сердился на всех, хоть и говорил, что теперь их дело выгорело, и они будут жить хорошо.



Васька только этого не чувствует. Когда сунулся было к отцу, — тот его оттолкнул:
— До тебя ль, паршивец?.. Этакое ли время нынче!..
Мать с утра до вечера—то яблоками, то папиросами торгует. Говорит, — больно прибыльное дело,—деньги сами собой валятся, и теперь—что она, что отец—люди зажиточные, и жить можно хорошо…
И опять-таки Васька этого не чувствует: Живут они по-прежнему в неуютной грязной комнате; только еще голоднее стало. А по вечерам отец с матерью вернутся усталые, озлобленные. Васька и на глаза им попасться боится, прячется по углам...
Бедный цветок жизни, — Васька, ревущий в одиночестве у окна и сквозь рыдания внимающий окрикам квартирной хозяйки:
— Ишь, разблажился!.. Цыц, ты, постреленок!..


III.

Клава ходит, как потерянная. В гимназии классы пустуют, — то одного учителя нет, то другого. В это время в классе идут разговоры о том, как на площади вора били, о том, как хвост у одного магазина перемешался, и произошла свалка. Одна девочка рассказывает, что ее брат в очереди стоял, купил калоши и перепродал, их тут же вдвое дороже...
Клаве тошно слушать это. Она затыкает уши и сидит в немом отчаянии над раскрытой книгой…
Дома у них тяжело. Нужда во всем. Папа волнуется из-за каждого рубля — работает днем где-то на складе, а вечером — у себя дома до поздней ночи переписывает какие-то отчеты и бумаги. Мама ходит с утра до вечера—в поисках работы, — говорит,—лучше всего торговать газетами на улице. Возвращается домой усталая, измученная и просвету нет!..
Былые вечера, когда они, бывало, собирались вечером за столом, кто с книгой, кто с работой,—их нет давно… Если начинаются разговоры—то только о том, что сколько стоит, и что будет стоить завтра, или о том, что не нынче—завтра на улицах начнутся погромы и драка...
Тяжело Клаве, — она одна, совсем одна. Тоска давит ее камнем, и нет сил сбросить его с себя и вздохнуть хоть немного с облегчением.
Бедный цветок жизни!..

IV.

Тимка, прачки Авдотьи сынишка, даром, что десять лет на земле прожил, - а всякую мудрость постиг. Устроился в компании с солдатом-отпускным за милую душу. Такую торговлю с ним завели, — что лучше и не надо. И папиросами торгует, и спичками, и картами...
Утром в хвостах стоят, днем торгуют, а вечером барыши подсчитывают. И непременно солдат его обсчитает. Да Тимка и сам не дурак. Положат они колоду карт за 8 рублей продавать, а Тимка ухитрится полтинник лишний с покупателя взять, и о том полтиннике солдату ни гу-гу... Впрочем, солдат часто подозревает это и нет-нет да и даст подзатыльник:
— А и жулик же ты у меня, брат Тимка!.. Нечисто, брат, дело ведешь! Отколь у тебя рубль лишний объявился? Ну, сказывай?..
— Ей-Богу, дяденька, мамка утресь дала.
- Ай, врешь, такой-сякой, это ты не по компанейски: товарища обставлять, - нешто это так водится!..
И сейчас ему подзатыльник!..
Бедный цветок жизни — Тимка-капиталист!..



У околицы села на жердях сидят ребятишки, — стрекочут, как воробьи.
На деревне пусто, — нет почти никого…
— Нонче на усадьбу Утешевскую пошли миром, уж чего-чего не приволокут!.. - говорит рыжий мальчуган. — Ужо побегем туда, робя… Может, что и нам перепадет!..
Бедные, растоптанные цветы жизни!..

А. Федоров-Давыдов

А жизнь журнала как будто бы и не менялась – точно так же пасхальный номер посвящался великому празднику и был полон стихов и рассказов о Светлом Христовом Воскресении. Только номера становились тоньше. Потом они стали сдвоенными, а к сентябрю уже «счетверенными»…

@темы: текст, статьи, "Светлячок", детский журнал, "Путеводный Огонек", 1918 год, А.А.Федоров-Давыдов

---

Детский журнал "Путеводный огонек", 1905 год.

[change-ange]

Детский журнал "Путеводный огонек", 1905 год. "Наша переписка". Продолжение

Отвечаю Наде Мягковой. Советую ей назвать котенка „Котофеем Котофеевичем", а серого с белым—„Муркой". Желаю „Путеводному Огоньку" всего хорошего. Остаюсь Миля.

Многоуважаемый господин редактор! Так как все пишут письма, то и я написал. Мне очень нравится ваш журнал; я с нетерпением ожидаю каждого №. У меня синематограф не вышел. Фоля Марухес.

Приступая к чтению „Путеводного Огонька", шлю редакции привет и пожелание достигнуть чего она желала — „дать честное, правдивое и здоровое чтение" нам и тем вызвать в наших душах «собственный путеводный огонек", теплящийся в сердце каждого из нас. Дуня Инкигрина.

— Спасибо за пожелание. Исполню вашу просьбу, конечно. Ф.-Д.

Мы получили ваши премии и сделали башенку огней и картонажи. Теперь делаем Петрушку. Башенку уже зажигали; она всем понравилась. Я издаю журнал „Снежинку". В „Светлячке" мне очень нравятся: „В ожидании елки", и „Волчья приманка", еще нравится „Дедушка-мороз".Дима Якубович, 7 лет.

— Какой же вы журнал издаете? Пришлите нам номер.

Сегодня я получил 2-й № „Путеводного Огонька". Я пишу на папиной пишущей машинке (я очень люблю на ней писать). Я получаю кроме 2-х ваших младших сынков, т.-е. „Пут. Огон." И „Дело и Потеха", еще журнал „Друг Детей". Мне подарили на Новый год книгу: „Богдан Хмельницкий"; эта книга мне очень нравится. У меня есть еще книги: „Под русским знаменем", „История Суворова", „Принц и нищий" и т. д. Прошу вас сообщить мне, почем отдельный № „Пут. Ог." за 1904 год, сколько стоит „Сборник театральных пьес" за 1901 г. и каждый томик Р. Киплинга (т.-е. начало „Отв. мор."). Советую вашим „деткам", едущим в Питер, одеваться потеплее, потому что здесь холодно, и чтобы надевали башлыки, потому что могут отморозить ушки. А вам желаю доброго здоровья и не простудиться, когда будете их провожать. До свидания, дорогой г. Федоров-Давыдов. Р, S. Я хотел бы знать, кто из моих товарищей по журналу читает вышеозначенные книги. Еще раз до свидания, г. Федоров-Давыдов. Целую вас. Сережа Живкович.

— Спасибо за предупреждение. У „деток" обложки хорошие, им тепло будет. Отдельные — по 25 коп., сборник пьес—50 коп., Киплинг – по 20 к.

Ваш журнал мне выписали на новый 1905 г. Прочтя оглавление, я заметила, что было приложение к журналу „Путеводный Огонек" за 1904 г. две картины в красках: „Бегство французов в 1812 году» и „Поклонение волхвов", которых я не получала. Мне это весьма жалко, интересно было бы их поглядеть. Мне очень нравятся рассказы: „Без роду, без племени", „Дети лейтенанта", „Пещерный мальчик" и „Медведица". Я письмо пишу в первый раз. Желаю успеха. Ниночка Петрова.

— Сообщите ваш адрес, мы вышлем вам эти премии.

Очень прошу вас высылать мне в 1905 году журнал „Путеводный Огонек". Мама сказала, что я уже большая, а „Путеводный Огонек" получают дети до 12-ти лет, а мне уже 13; но я упросила маму подарить мне 3 рубля, отказавшись от всяких других подарков, а папа дал мне 1 руб. на „Дело и Потеху". У меня есть две сестры, 9 и 7 лет, и я дома сама издаю детский журнал „Лесной Колокольчик", всего 7 коп., и мне только хватает на бумагу. Я очень люблю писать, и если вам, дорогой г.редактор, интересно, то я вам буду присылать кое-что. Мама говорит, что вам можно посылать бандеролью, а то письмом дорого стоит. Правда? Скажите, дорогой г. редактор, правда, „Дети лейтенанта" были дети Стесселя? Ведь и у него, был повар-японец, и в „Детях лейтенанта" сказано в конце: „дети лейтенанта" С... До свидания, дорогой г. редактор и милый „Путеводный Огонек", от всей души и желаю тебе всего .лучшего мире. Юлия Нещерет.

— Пришлите мне ваш журнал посмотреть и ваши работы. Спасибо вам за ваши добрые чувства. Автор статьи „Дети лейтенанта» сейчас сам на войне; когда вернется, он вам о том напишет. Посылатъ бандеролью рукопись можно; вообще—все, что не имеет характера текущей переписки.

@темы: текст, статьи, "Путеводный огонек", 1905, детский журнал

---

Детский журнал «Путеводный Огонек», 1905г.

[change-ange]

Детский журнал «Путеводный Огонек», 1905г. Раздел «Наша переписка».

В старинном детском (от 8 до 12 лет) журнале «Путеводный Огонек», который выходил в Москве с 1904 года, несколько страниц всегда уделялось редактором детской переписке. И не только между читателями: сам редактор, А.А.Федоров-Давыдов, издатель 3 детских журналов, очень тепло относился к своим маленьким подписчикам, старался ответить на любой вопрос, написать хоть несколько, но добрых и нужных слов каждому.
Мне очень понравилось читать эти письма 106-тилетней давности, ведь даже и тогда, когда они были совсем «свежими», одна подписчица рассуждала: «…я очень люблю читать «Наша переписка», а Федоров-Давыдов отвечал:
« - Понимаю вас: в переписке – сама жизнь и правда».

Вот эти «жизнь и правда» 1905 года:

Дорогие товарищи и подруги! Давайте Новый год начнем добрым делом. Все вы, наверное, любите животных, птичек, цветы и деревья, и вам бывает очень жалко, когда их мучают или дурно обращаются с ними? Так вот давайте мы все, кто получает журналы дяди Федорова-Давыдова, заключим союз и дадим друг другу слово: никогда не обижать, не мучить собак, кошек, вообще всех животных, не разорять гнезд, не держать в неволе птичек; будем друзьями и за своих друзей будем заступаться, когда будем видеть, что другие их мучат, будем упрашивать ласково, чтобы их не мучили, что они так же, как и мы, чувствуют боль, только сказать не могут. Будем друзьями птиц и животных, станем охранять их, заботиться о них. И будем в письмах сообщать о жизни наших друзей, кого и как удалось спасти, об их уме и привычках, и наша переписка будет очень интересная.

еще много-много писем

Назовем наш союз „Союзом Светлячка". Напишите, кто думает, как мы, и кто согласен на этот союз и кто хочет быть друзьями животных, птичек и растений. У нас есть книга, „Друг животных", соч. Горбунова - Посадова, ц. 80 к.; советуем всем ее иметь и читать, она такая интересная; там и про диких, и про домашних животных столько хорошего. Мы когда прочли с мамой эту книгу, еще больше стали любить и жалеть животных. У нас много хороших книг, целый шкаф только детских книг; вот самые интересные: „Волчья дубрава", „Разореное гнездо", „Сам себе помогай", „В снегах". Мы бы очень хотели, чтобы и вы все то прочли, что мы с мамой. Так хорошо вечером в столовой! Мы с Юрой рисуем или клеим, а мама нам читает детские книги, такие интересные, что папа и бабушка их слушают с удовольствием. Мы еще любим петь и много знаем русских песен: „Два великана", „Дубинушку" и мн. др. Ох, какое большое письмо вышло! Боимся, что редакция за это не напечатает наше письмо. Целуем вас всех! Нина и Юра Кобиевы.

В редакцию. Сначала я не знал, что тебе можно писать письма, так как я не читал последних листков. Но недавно моя мама мне сказала, что многие дети переписываются с тобой, и мне так захотелось написать тебе! Как только получил я журнал, то сейчас же прочел „Рикки-Тикки-Чк", из сказок Киплинга. Мне это очень понравилось; я думаю, и остальные рассказы тоже хороши, Помести пожалуйста мое письмо в „Переписке", а то я читал, что ты забываешь письма некоторых. Счастливого успеха в делах. Ученик приготовительного класса Костромской гимназии. Сережа Лебедев.


— Ох, забывать писем—не забываем, а иную пору места нет, ничего не поделаешь. А потом, глядишь, время ушло, и письмо интереса не имеет. А бывает и так, что письма на почте пропадают.


Прошу вас мне сообщить, как обращаться с куклами, присланными нам при журнале „Светлячок". Они названы «куколки с переодеванием", а там все только половины платьев и шляп, так как же их одевать? Прошу мою подругу Лелю Соболеву написать мне, получает ли она „Путев.Огонек". Мне очень нравятся названия новых рассказов, которые вы нам обещаете на этот год. Иза Гризова.


— С изнанки к куколкам приклейте две тонкие поперечные полоски бумаги; приклейте одними кончиками полоски. Куколку надо продеть между платьем и этими двумя полосками.


Прошу вас сообщить, где я мог бы достать программу морского училища; я собираюсь поступать туда; если будете так добры, то сообщите сами мне программу морского училища. Прошу вас также побольше помещать рассказов вжурнале из морского быта. Л.Фортунатов.


— Морской кадетск. корпус. (Спб., Николаевская набер., 171). Принимаются сыновья флотских офицеров и потомственных дворян. В младший класс принимаются от 13—15 лет, 1-го сентября, по экзамену, в объеме программы 3 классов гимназии или реального училища или кадетск. корпусов. Программу выпишите оттуда.
Спб. училище дальнего плавания. (Петерб.: Вас.Остр., 10 лин., 371). Программу выпишите оттуда, нам неизвестно.— Имеется книга, составленная г. Влахопуловым, „Программы всех учебных заведений".


Я учусь въ московской 6-й гимназии во 2-м класее, вместе с Н.Ходатаевымъ. Кроме „Путеводного Огонька" я выписываю „Светлячок" и „Дело и Потеха". Скажите, при каком № „Светлячка" выйдет опера „Грибной переполох"? Витя Шишаков.


— Во втором полугодии, при №19.


„Путеводный Огонек" мне нравится, но в нем мало стихотворений. Помещайте, пожалуйста, побольше своих. А. Баранов.
P. S. Товарищам и подругам по журналу: Наде Мягковой: назовите котиков „Ромео" и „Лоренцо". Борису Березовскому: я также люблю собирать камни и набрал порядочную коллекцию.



Можно мне переписываться с кем-нибудь по журналу, скажите. Мы склеили рыцарский замок, но он у нас расклеился. До свидания. Шура Степанова.


— Можно, конечно. Запрашивайте о том, что интересует вас.


- Нюре Борисовой. Не можем исполнить вашей просьбы.


Если бы вы знали, с каким нетерпением жду журнал! Я очень люблю собирать цветы, марки; марок у меня более 500 шт.; я люблю насекомыхъ; напишите мне, какую книгу купить, в которой описывают насекомых. Николай Рахманинов.


- Книги: Шарп, Д. „Насекомые". В. I. Введение. Изд. Брокгауз и Ефрон, ц. 1р. 50 к.—Мартинъ. Ф. „Три царства природы". Изд. Маркса, Спб., ц. 8 руб.


В числе обещанных премий за 1904 год была обещана премия „Сборник детских пьес". Я его не получила. Будьте так добры, многоуважаемый г. редактор, могу ли я получить его теперь. Я очень хотела бы его иметь. Напишите, что нужно сделать. Я думала получить этот сборник при первом номере этого года 1905, как опоздавшую премию, но ее нет. Александра Копытько.


- Сообщите ваш точный адрес только, мы вышлем „Сборник". Премия вышла своевременно. Премия не запоздала, этого не может быть.


Прошу вас прислать пробный № Дело и Потеха". Мне очень нравится журнал „Путеводный Огонек", и спрашиваю вас, можно ли выписать „Путеводный Огонек" за прошлый 1904 год и сколько он будет стоить? Я учусь в С.-Пб. Петровском училище, в 1-мъ классе. Коля Кочешков


- За 1904 год журнал имеется. Ц. 3 р. с пересылкой.


— Эйдле Цуккерман и Лизе Гроссман. Вы спрашивали, где можно купить и какую книгу по вопросам вегетарианской кухни. Обратитесь в книжный склад .„Посредника", Москва, Долгий пер.; у них есть издание „Вегетерианская кухня". Ц. 75 коп. - Не помещали вашего письма за недостатком места; а ваши обвинения несправедливы, я в этом № вы убедитесь в том.


Милый дедушка Федоров-Давыдов! Не знаю, почему я представляю себе; вас стареньким дедушкой, как рождественский дед, а еще больше потому, что вы прислали мне такой хороший, толстый журнал. Теперь я жду другого, «Дело и Потеха». Маня Шишова.


— Не знаю, до сих пор я еще рождественским дедкой не был, и я пока вовсе не старенький, честное слово! Спасибо за пожелания, помните? А. Ф.-Д.


Очень обижаюсь, что вы не напечатали моего письма в отделе «Наша переписка». Конец «Без роду, без племени» произвел на меня хорошее впечатление. Желаю «Путеводному Огоньку» всего хорошего и чтобы он долго издавался под редакцией Федорова-Давыдова. Ваша подписчица Идуся Рубин.


Я была за границей и только 15 ноября приехала. Была я в Берлине, во Франкфурте на/Майне, в Женеве, в Висбадене, в Майнце, в Монтре, Ницце и в Ментоне. «Путеводный Огонек» мне очень нравится, и мама мне уже выписала его на 1905 год. Желаю успеха «Путеводному Огоньку». Я вот что слышала: «У одного хозяина были собаки, по имени «Дружок», «Джек», «Букет» и «Мирта». Они жили между собою очень дружно, как говорится, что водой не разольешь. Когда хозяин куда-нибудь уезжал и брал одну из них, то остальные очень скучали; а когда та назад возвращалась, тогда они были веселы. Один раз ночью, когда все спали, проснулся „Джек" и почувствовал запах гари. Тогда он, недолго думая, бросился будить своих друзей и хозяев. Когда все в доме всполошились, то оказалось, что дом горит. Люди в это время растерялись, — но собаки хватали все, что оставляли; хотя пламя увеличивалось, но наши смельчаки не переставали вытаскивать вещей. И таким образом они спасли все вещи». Ида Левинсон.


Отчего вы не напечатали мое первое письмо? Мне нравятся рассказы: «Дети лейтенанта», «Как животные воспитывают свою детвору», «Дядюшка Яков офеня», «Без роду, без племени» и стихотворение «Пчелы-жадюги». Прошу редакцию ответить на мое письмо. Леля Гильшер.


— Письмо ваше могло затеряться, мы его не имеем.


Мне очень нравятся особенно рассказы: «Без роду, без племени», „Морской колдун", «Дядюшка Яков офеня». Я хочу сделать «чудодейственный каток», но у нас нет глины; напишите, чем заменить глину. Если можно, то пришлите мне модель рыцарского замка, оттого что я ее потерял. Желаю многия лета «Путеводному Огоньку», «Светлячку», «Делу и Потехе», а также и редактору. Д. Боряев.


— В устройстве этой игрушки главную роль играет не глина. Вообще надо сделать два каких-нибудь возвышения или столбика. Вы не сообщили нам вашего точного адреса, по которому выслать вам модель замка. Не забудьте прислать нам его.


Я первый год получал «Путеводный Огонек». Мне нравятся рассказы: «Без роду, без племени», «Дети лейтенанта», «Собака-герой на войне» и «Царевна-лягушка». Загадки и шарады я очень люблю и решаю их с удовольствием. Я учусь во 2-й гимназии в І-м классе. Я составляю коллекцию перьев; у меня их еще немного. Не знаете ли вы, какие есть лучшие перья? Напишите пожалуйста. А.Казанский.


— Перья, как вы, знаете, бывают разной величины, разного устройства: для обыкновенного наклонного письма, для прямого письма, для букв рондо, для черчения и проч. Кроме того, у каждого человека—особый нажим руки на перо во время письма; сообразно с этим делают перья с тонким раскепом и с толстым, — твердые и мягкие. Лучшие перья вырабатываются фабрикой Бланзи-Пур.


Мы устраивали 6-го января 1905 г. спектакль, — я, Надя Мягкова, и мой брат Митя (ему 7 лет). Остальные участвующие — мои знакомые. Опишу подробно. Раздался первый звонок, Дети, которые уже напились чаю, пошли в зал. Оставшиеся же торопливо допивают чай. Надя только смеется про себя над поспешностыо детей. Она не только не торопится скорее допить свою чашку, но просит налить еще. А дети уже на местах. Они с нетерпением смотрят на зеленый занавес, который отделяет сцену от зрителей. Вверху занавес красиво убран ветками елки. Дети разговаривают между собой. Общая тема разговора — это будущий спектакль. Играют „Рождественская звездочка" и „Нет кота в дому, мыши ходят по столу'". У каждого зрителя в руках программа, и он несколько раз перечитывает ее. Надя и Соня уходят за занавеску, где одеваются дети-актеры. Там поставлен столик, на котором стоит зажженная свеча и лежит открытая книга, по которой Иван Петрович будет суфлировать. „Все готово?" - спрашивает он Надю. „Все", — отвечает она. Надя — хозяйка дома. Её родители любят своих детей. Вот и теперь, чтобы их повеселить, они устроили им спектакль. Надя играет роль Нюни Ростовцевой, 13 лет, а её брат Митя, которому только 7 лет, играет Сережу, брата Нюни. Вот второй звонок, и с бьющимися сердцами входят на сцену Надя, Ваня Андреев и Люба Петрова. Они садятся вокруг стола и приготовляют тетради, книги и перья. Раздается третий звонок, занавес отдергивается, и Люба (которая играет Нину Ростовцеву) начинает. Надя волнуется, она осматривает зрителей; многих еще нет. Как в чаду проходить весь спектакль. Но вот все кончилось, Дети переоделись, занавес отдернули, заиграл граммофон, и дети начали танцовать. Но никто не танцует так много, как Надя и Люба. Какой бы ни был танец, а они уж танцуют вместе. После танцев дети садятся и играют в „Почту", но через несколько минут их зовут ужинать. После ужина маленькие дети уезжают, а большие остаются потанцовать. Но уже поздно, и дети разъезжаются по домам. Наде велели ложиться спать. Но ей спать не хочется. Она уже в постели и думает: „Ведь это уже третий спектакль, который мы устраиваем. Когда-то будет еще такой же? Ах, какой был сегодня для меня счастливый вечер!" Надя Мягкова.

@темы: текст, 1905, детский журнал, "Путеводный Огонек", иллюстрации

---

"Отчего" Кондрашовой

[ess]

К сожалению не очень четкие снимки

@темы: Кондрашова

---

Стихотворение Чарской из "Нового мира". 1903г.

[change-ange]

Журнал «Новый мир», 1903 год.

Милый, это счастье? Счастье, или сказка?
Жар твоих объятий... жгучее лобзанье...
Долгая, как вечность, пламенная ласка,
Взора голубого страстное мерцанье,
Милый, это сказка! Бред её случайный...
Счастья нет на свете. Есть обман да слезы...
Эти поцелуи с их отравой тайной,
Этот жар объятий — это сон и грезы!
Л.А.Чарская.

@темы: текст, "Новый мир", творчество, Чарская, 1903

---

очень интересная статья

[ess]

Для тех кто владеет украинской мовой
ikt.at.ua/publ/pamjat/obshhestvennye_dejateli_r...

@темы: кондрашова

---

Большой русский альбом

[telwen]

Опять немного не в тему- но нашла прекрасный ресурс со старинными фотографиями...
Сижу рассматриваю уже второй час.
Надо будет и фотографии, сохранившихся у нас тоже туда загрузить. И вы присоединяйтесь:

@темы: фотографии, ссылки

---

Л.Чарская "Мотылек"

[telwen]

Начало повести
Некоторое время назад мне удалось добыть те два! (Ах , всего два!) недостающих номера журнала "Задушевное слово" для старшего возраста за 1918-й год.
Последний из них датирован 31 марта 1918-го
маленькое продолжение "Мотылька"
И ВСЕ

Л.Чарская
повесть для юношества.

МОТЫЛЕК
(не окончено)
ГЛАВА V
— Дядино семейство.

Семейство Мальковских занимало бельэтаж роскошного дома на Сергиевской улице. Старик-швейцар с целыми рядами медалей и орденов на груди, очевидно бывший солдат, с удивлением покосился на Шуру, когда девушка заметно робко осведомилась, тут ли живет сенатор Мальковский.
Таких скромных посетительниц старому Сидору не приходилось еще пускать по своей блестящей парадной лестнице.
Он еще раз оглядел стоявшую перед ним молодую девушку, одетую в порыжевшее от времени старенькое осеннее пальто и такую же шляпу и со стареньким, весьма непрезентабельного вида, чемоданом в руках.
— Вы, что же, в услужение к господам Мальковским?—спросил Шуру швейцар.
— Нет, я жить буду здесь, в дядиной квартире, — отчетливо, несколько обиженным тоном, ответила девушка.
Тут уже настала очёредь смутиться старому Сидору. С далеко несвойственной его почтенному возрасту юркостью, он стремительно вскочил со своего места, (старик сидел до этой минуты на высоком табурете у дверей), рванулся к Шуре и стал в буквальном смысле слова вырывать у неё из рук чемодан.
— Уж, извините, ради Бога, барышня, сразу-то не признал в вас баринову сродственницу... Стар я стал больно, глаза, известное дело, плохо работают: уж вы не взыщите. Позвольте вам чемоданчик донести до дверей, а там Дашу ихнюю вызову, либо лакея, пущай возьмут вещи. Пожалуйте, вперед, барышня.
И он, суетясь и волнуясь, проводил Шуру по роскошной, устланной ковром, лестнице во второй этаж, где у раскрытой настежь двери их уже ждал высокий, представительного вида, лакей.
— Вот, Артемий, к их превосходительству барышня—племянница пожаловали,—сообщил последнему швейцар и передал лакею Шурины вещи.
— Как же-с, мы барышню Александру Ивановну давно дожидаем,— с приветливой улыбкой поклонился Шуре Артемий.—Господа в столовой, пожалуйте...
Уже за несколько комнат, Шура услышала веселые молодые голоса, доносившиеся из столовой. Еще несколько секунд и она, предшествуемая лакеем, очутилась на пороге большой несколько темноватой под дуб комнаты, посреди которой стоял накрытый стол. Мальковские сидели за завтраком. Их было здесь шесть человек, вся семья в сборе. Прежде всего, Шуре бросилось в глаза представительная сухощавая фигура главы семейства и её троюродного дяди Сергея Васильевича Мальковского, господина лет пятидесяти с небольшим. У него было совершенно гладко выбритое лицо и только маленькие седоватые баки обрамляли щеки. Большие серые глаза навыкате смотрели внимательно и серьезно, а полные губы улыбались добродушно. Его густые, совершенно почти седые, волосы были тщательно причесаны. Пенсне болталось на груди на тоненькой золотой цепочке.
— Совсем англичанин, —определила про себя дядю Шура и перевела взгляд на сидевшую против него женщину.
Она уже слышала, что дядя Сергей женился несколько лет тому назад вторым браком на еще молодой чрезвычайно симпатичной женщине и теперь с живейшем интересом уставилась на молодую особу, сидевшую на месте хозяйки дома.
Нина Александровна Мальковская принадлежала к тому типу людей, которых нельзя не заметить сразу, а, заметив, невозможно уже забыть. Стройная, черноглазая, черноволосая, причесанная строго-гладко на пробор, с красивыми чертами тонкого благородного лица, с грустно-задумчивым взглядом и рассеянной улыбкой, она была удивительно привлекательна и мила. Строго выдержанный костюм из гладкого темного сукна делал ее похожей на молодую девушку, и она казалась старшей сестрой сидевших здесь же трех своих падчериц, несмотря на то, что могла бы быть матерью двум младшим из них.
Эти две младшие—Кара (Конкордия) и Женя, пятнадцати и шестнадцати лет, так и впились любопытным взглядом в Шуру, едва она появилась на пороге. Это были некрасивые живые девочки. Тут же за столом, визави их, сидела, старшая сестра, о которой Шура знала из писем дяди к отцу, как о будущей знаменитости, так как у Лиды Мальковской был хороший голос, и она усиленно занималась пением. Эго был вылитый портрет старика Мальковского: то же длинное, английского типа лицо, те же серые холодные выпуклые глаза и даже те же губы, с немного иронической улыбкой. Прелесть женственности и мягкости совершенно отсутствовала в этом юном лице. За то что-то безвольное и бесхарактерное читалось в лице сидевшего подле сестры семнадцатилетнего лицеиста, избалованного, изнеженного юноши, розового и упитанного, как племенной теленок.
«Это Мамочка — баловень семьи», промелькнуло в голове Шуры при взгляде на двоюродного брата, о котором она уже не мало слышала от своих родителей.
Мамочка или Матвей Сергеевич Мальковский очень походил лицом и манерами на свою покойную мать, первую жену дяди Сергея, и не мудрено поэтому, что сестры Мамочки, хорошо помнившие покойницу и горячо любившие ее, перенесли теперь эту любовь на брата, отразившего черты покойной.
Мамочке все спускалось, прощалось, благодаря этой любви. То был маленький божок семьи, избалованный всеми её остальными членами.
И единственный, кто еще не совсем превозносил Мамочку и этим не портил его в конец, это был сам Мальковский, старавшийся, так или иначе, действовать на юношу.
Присутствовал здесь за столом и шестой человек—молодая, бесцветная на первый взгляд и молчаливая, особа, разливавшая после завтрака кофе из серебряного кофейника.
Шуре Струковой эта молодая особа была совсем незнакома. Впрочем ей и некогда было делать догадки на этот счет.
При появлении вновь прибывшей на пороге столовой, дядя Сергей отложил в сторону газету, которую читал до той минуты, и с протянутой рукой пошел Шуре на встречу.
— Здравствуй, Сашенька, — произнес он членораздельно, ясно и громко, тем голосом, каким обыкновенно лекторы читают свои лекции и ораторы говорят на собраниях.—Добро пожаловать! Мы давно поджидаем тебя. Вчера твои родители прислали нам письмо на счет дня твоего приезда, но, к сожалению, мы его получили только сейчас, так что не было никакой возможности встретить тебя на вокзале. Ну, да, раз добралась до нас без посторонней помощи—очень рад. Доказывает только твою находчивость... Познакомься же со всеми моими, девочка, позавтракай и затем кузины отведут тебя в свою комнату. Ты будешь жить с Катей и Женей.
— Феничка, позаботьтесь о завтраке для моей племянницы,—бросил он в сторону бесцветной молодой особы, которая, услышав это, тотчас же исчезла в буфетной. Шура же подошла здороваться к тетке. Прекрасные глаза молодой женщины с минуту внимательно задержались на её лице. Она обняла гостью и шепнула ей:
— Я уверена, что мы будем друзьями, если вы, конечно, пожелаете этого, и чуточку полюбите тетю Нюту.
Шуре хотелось сказать, что она уже любит ее—обаятельную, милую женщину, успевшую одним взглядом своих добрых ласковых глаз привлечь сердце племянницы. Она не успела, однако, ничего сказать, потому что в тот же миг Кара и Женя повисли у неё на шее, шепча ей, попеременно в уши:
— Миленькая! Хорошенькая! Очаровательная кузиночка! Милая вы наша провинциалочка! Как хорошо, что вы приехали сюда и будете жить с нами! Мы вам покажем Петроград, свезем в театр, в цирк, в балет, на вечер к tante Софи. У tante Софи такие вечера, что прелесть, для самой «молодой молодежи», как говорит tante Софи... Словом, мы вас введем в наш круг и увидите — вам будет превесело с нами! Увидите!
Они стрекотали обе, как сороки, не давая Шуре опомниться.
— Да вот, если хотите и не устали с дороги, мы вас сегодня же свезем к tante Софи... Только вот погода-то неважная... Женя, — авторитетным голосом и тоном скомандовала старшая из сестер Кара,— открой скорее форточку и высунь руку, взгляни—не идет ли дождь...
— Ну, вот еще!.. Буду я беспокоиться, посмотри сама, если хочешь,— отрезала Женя...
— Ну, тогда...—и Кара, наградив сестру убийственным взглядом, сама бросилась к окну.
— Но ты с ума сошла, напускать сырость и холод в комнату, Кара, в моем присутствии. Или ты забыла, как мне надо беречь свое горло... Нет ничего хрупче голоса, а если он пропадет... — произнесла высокая бледная Лида, с видимым неудовольствием в тоне и голосе.
— ... То мир потеряет одну из величайших знаменитостей в лице будущей певицы Мальковской,—с неподражаемо-комической гримасой докончил за старшую сестру Мамочка.
— О, Мамочка, как он остроумен, неправда ли!—так и всколыхнулись сестрички-сороки.
— Лида—трусиха и дрожит за свой голос, точно он не весть какое сокровище. Правда, она талантлива—Лида, но ведь и мы не бесталанны тоже: Мамочка дивно играет на флейте, я— скульпторша, а Женя художница. Семья самых настоящих вундеркиндов...
— И у вас есть какой-нибудь талант, конечно, кузиночка'? — неожиданно огорошила Кара вопросом Шуру.
Та невольно смутилась, вдруг почувствовав себя совсем ничтожной среди этого сборища талантливых юных особ: певиц, музыкантов, скульпторш и художниц. Правда, она, Шура, всегда недурно танцевала, но разве танцы могут идти в счет при таком положении вещей? Между тем, Лида успела подойти к ней и сказать:
— Я тоже очень рада вашему приезду, Александрин, и буду рада вдвое, если
у вас окажется артистическая натура и вы умеете понимать прекрасное.
— Её пение, например, — снова пискнул фальцетом Мамочка.
Отец незаметно взглянул на него из-за газеты, в чтение которой успел погрузиться снова, и юноша замолк сразу, словно поперхнулся.
Потом Шуру усадили подле тетки, а белокурая бесцветная особа принесла ей подогретых котлет с горошком и яичницу на сковородке—предназначавшуюся на завтрак. Шура с большим аппетитом в пять минут покончила с ним, выпила кофе, налитый той же Феничкой, и, поблагодарив дядю и тетку, позволила двум младшим кузинам увести себя и показать ей её будущий уголок...
КОНЕЦ

И еще: два детских письма из этого самого номера.
Москва.
Дорогие товарищи! Приезжая каждое лето в деревню, я привозил с собой разные книги для чтения. Деревенские мальчики, воспитанники сельской школы, узнав об этом, стали меня просить дать им «почитать». Я охотно исполнил их просьбы. Наконец, у меня мелькнула мысль устроить у нас в деревне настоящую библиотеку, в которую я отдал много моих книг и, кроме того, выпросил много книг у знакомых. Таким образом составилась библиотека в 300 книг. С помощью деревенских мальчиков я устроил полки для книг, составил правила пользования книгами, завел особые записи и т. д. Библиотека существовала три года (только во время летнего сезона) и пользовалась большим успехом. Недавно я получил известие, что наш дом в деревне стал жертвой грабежа и что почти все мои книги при этом расхищены. Делясь моим горем с товарищами, прошу сообщить, устраивал ли еще кто-нибудь подобную библиотеку.

Алексей Войнов, 14 лет.

Петроград.
Дорогие подруги! Полагаю что вам будет приятно узнать, как я, за неимением муки, пекла вкусные лепешки из картофельной шелухи. Я скопила довольно много этой шелухи и не давала ее выбрасывать. Шелуху я сушила на железном листе, а когда она хорошо высушилась, смололи в муку: в кофейной мельнице. Потом прибавляла к этой муке немного пшеничной (или овсяной), сахарного песку (а то и соли), если было под рукой масло, то масло, и делала лепешки, которые пекла, как обыкновенные. Выходили очень вкусные. Никто не хотел верить, что это из картофельной шелухи. Кто последовал моему примеру, тот пусть напишет, очень интересно знать.

Маня Гейер, 12 лет.

@темы: текст, творчество, Мотылек, Чарская, Задушевное слово

---

Виктор Русаков "За что дети любят Чарскую?" - 2

[telwen]

Начало здесь...

V.

За десять лет литературной деятельности Чарская написала свыше 70 больших произведений для детей и юношества, не считая мелких очерков и сборников небольших рассказов. Тут и повести из институтской жизни («Записки институтки», «Княжна, Джаваха», «Люда Влассовская»), тут и повести из кавказского быта («Вторая Нина», «Джаваховское гнездо»), тут и сказки («Сказки голубой феи»), и сборник кавказских песен и предании («Вечера княжны Джавахи»), большие исторические повести («Смелая жизнь», «Паж цесаревны», «Газават», «Грозная дружина», «Царский гнев»), рассказы из истории для маленьких читателей («Так велела царица», «На радость царевичу»), повести из жизни мальчиков («Дом шалунов», «Первые тсварищи», «Счастливчик», «Щелчок»), из жизни бедных детей улицы («Записки сиротки», «Серый дом», «Лизочкино счастье»), веселые рассказы для малюток («Рыжик и Чернушка», «Когда мы были маленькие»), большая повесть из жизни сестер милосердия («Сестра Марина»), облеченное в повествовательную форму жизнеописание святого Сергия Радонежского («Один за всех»), серия автобиографических повестей («За что?», «Большой Джон», «На всю жизнь») и прочее и прочее. Есть затем у Чарской и юмористические произведения, есть и такие, в которые вставлены юмористические эпизоды («Дом шалунов», «Первые товарищи» и др.). Есть и серьезные повести, рисующие театральный быт («Лесовичка») и так далее, и так далее.
Уже один этот перечень показывает, как богата фантазия писательницы, как разнообразны затрагиваемые ею темы.
Конечно, среди такой массы произведений есть вещи более и менее талантливые, более и менее удачные. Но все безусловно проникнуты искреннею, горячею любовью к юному поколению, все направлены к тому, чтобы будить в юных читателях добрые чувства, показать светлые и темные стороны их жизни, их поступков, а рядом выставить и жизнь взрослых, открыть перед детьми настоящую жизнь, насколько это доступно юным читателям и насколько желательно вообще.
Кроме повестей, рассказов и исторических книг, Чарская выпустила и две книги стихов для старшего и для младшего возраста («Голубая волна», «Веселая дюжинка»). Печать отметила в них «изящество, грациозность, признала многие из них прекрасным материалом для декламации» («Литературно-Театральный Курьер», 1911. 29.1), нашла их хорошенькими и признала в них искорки настоящего поэтического таланта («Нива», 1910. 5), признала, что стихотворения Чарской, вызывая в детской головке живые образы и фантазию, легко запоминаются маленькими читателями («Московские Ведомости», 1910. 23. XII), нашла, что по свежести и чистоте настроений и мотивов стихи Чарской хороши именно для детства и первой юности («Новая Русь», 1910. 9. II)
Вообще большинство отзывов печати о произведениях Чарской вполне признает несомненные достоинства её таланта.
Из огромного числа таких отзывов приведем лишь несколько, как доказательство, что успех Чарской основывается не только на вкусах детей.
М. Соколовский, отмечая на столбцах «Голоса Правды» (1908. 11. XII), что повести Чарской пользуются большим успехом среди юных читателей, что на них предъявляется большой спрос, объясняет это тем, что написаны они очень литературно, читаются легко, вполне пригодны для детских подарков.
По мнению Н. Чехова («Детская литература»), Чарская обладает живою фантазиею и вполне литературным слогом... Среда, описание которой наиболее удается Чарской, это жизнь женского института.
Рецензент «Нивы» (1911. 50) находит, что
Чарская пишет литературно и хорошо знакома с изображаемым бытом.
«Новая Русь» отметила, что Чарская «умеет беседовать с детьми и знает путь к их сердцам» (1910. 9. II).
О «Газавате» Чарской «Известия по народному образованию» пишут:
Эта прекрасная книга читается с живейшим интересом... Она будет украшением всякой библиотеки (1907. II).
«Исторический Вестник» о том же «Газавате» пишет:
Это безусловно талантливо написанная повесть для юношества, которая долго будет читаться, в виду интереса и задушевности, веющим с каждой страницы... События героической борьбы настолько трогательно, тепло и живо запечатлены на страницах этой книги, что невольно переживаешь все тревоги, все надежды каждого из героев (1911. ХII).
«Русская Школа» указывает, что
Чарская стремится привлечь внимание молодого читателя, главным образом, правдивостью психологической подкладки, художественностью картин (1906. IV).
«Правительственный Вестник» в рецензии о повести «Люда Влассовская» (1904. 23. XII) находит, что
по описанию сцен и психологическому анализу в повести можно думать, что сам автор перечувствовал немало в своих воспоминаниях, и отсюда та теплота, которою веет от его рассказа... Весьма живой язык, драматизм сцен, уменье дать местный колорит различным событиям делают повесть не только занимательной, по и полезной... У юных читателей она пробудит лучшие, благородные чувства...
Тот же «Вестник» в отзыве о «Записках сиротки» и «Лизочкином счастье» говорит:
Госпожа Чарская умеет выбирать яркие, живые характеры, понимает психологию «классной» жизни (1906. 176).
«Варшавский Дневник», по поводу «Записок маленькой гимназистки» Чарской, замечает:
Все повести талантливой на редкость, и весьма чутко понимающей детскую душу писательницы, представляют большой интерес и весьма ценные книги для детского чтения (1911. 20. ХII).
«Товарищ» в отзыве о «Второй Нине» Чарской пишет (1907. 21. VII).
Этот дивный роман из кавказской жизни, полный благоуханных магнолий и роз, живо переносит в роскошную Карталинию и может увлечь любого читателя.
«Биржевые Ведомости» говорят о «Записках институтки»:
Просто, общедоступно и с увлекательною нежностью автор рассказывает историю жизни институтки... Быт института, типы его, радости и печали воспитанниц, первые огорчения и первые проявления красивой дружбы очерчены автором со знанием дела, наблюдательностью и симпатичною мягкостью (1905. 620).
«Сказки голубой феи» «Речь» находить «написанными занимательно» (1909. 13. XII), а «Новое Время» «написанными красивым и грациозным языком (1909. 08. XII), «Россия» — «проникнутыми сознанием воспитательного значения» (1909. 13. XII), «Нижегородский Листок» — «красивыми и поэтическими, заслуживающими одобрения» (1909. 24. XII), «Педагогический Листок» считает их безусловно интересно задуманными, нередко в изящной форме затрагивающими общечеловеческие вопросы (1910. VII).
«Грозную дружину» Чарской, по мнению «Нового Времени», можно смело рекомендовать для детей в возрасте 13 — 15 лет; написана повесть вполне литературно и хорошим языком; симпатии автора на стороне всех храбрых, любящих свою родину и свободу (1909. 18. XII), «Московские Ведомости» находят, что эту книгу «нельзя не порекомендовать, как приятное и полезное чтение для юношества» (1909. 23. XII), «Русский Инвалид» заявляет, что такая книга, как «Грозная дружина» должна особенно рекомендоваться людьми, чтущими героев (1910. 7. II).
О романе Чарской «Евфимия Старицкая» «Исторический Вестник» говорит, что он написан не только с знанием эпохи, но и вое его персонажи выведены тепло и талантливо (1905. XII).
«Смелую жизнь» Чарской «Русский Инвалид» считает книгой, которую
полезно иметь в военной семье, в офицерской библиотеке, даже в солдатской читальне (1910. 31. X).
«Педагогический Сборник» пишет о «Записках институтки» Чарской:
Рассказ ведется живо и читается с интересом... Книга содержит такие положительные данные, что чтение ее принесет пользу и кадетам младшей роты (1903. XII).
«Слово» в оценке исторической повести «Паж цесаревны» подчеркивает
живой, красочный язык, историческую правдивость изложения, яркую обрисовку характеров и нравов (80. 656).
«Новое Время» о той же повести говорит, что
автор старается заинтересовать юных читателей не только умело выбранной фабулой рассказа, но и ввести в круг тех интеллектуальных стремлений, которые являются характерными для изображаемого времени (80.11.774).
«Киевская Мысль» (1911. 23. ХII) признает, что
Чарская пишет живо и занимательно и умеет заинтересовать свою аудиторию.
«Петербургский Герольд» находит, что
Чарская несомненно даровитая писательница. О крупном таланте рассказчицы свидетельствуют в особенности её книги из школьной жизни. Сцены, разыгрывающиеся в школе, всегда очень пластичны, полны юмора, и нежности (1911, 18. XII),
В отзыве «России» (1907. 25. ХII) отмечается, что
у Чарской очень образный, красивый стиль.
«Голос Либавы(?)» (1911. 17. ХII) пишет, что
все рассказы Чарской дышат удивительной простотой, что так особенно прельщает маленький читательский мир.
Здесь приведена лишь незначительная часть одобрительных, а иногда и прямо восторженных отзывов о Чарской. Таких отзывов в органах печати самых разнообразных направлений — целые сотни.

VI

Согласно результатам анкеты, произведенной Комиссиею по детскому чтению при Учебном отделе О. Р. Т. З. в учебных заведениях Москвы, больше всего увлекаются Чарской дети 13 — 14 лет, причем, сказано в докладе комиссии, положительно зачитываются ею как девочки, так и мальчики.[Труды Первого Всероссийского Съезда по Библиотечному делу 1911 г. «Результаты анкеты по вопросу: какие книги нравятся детям»]
Но по данным тех анкет, которые имел в своем распоряжении пишущий эти строки, увлечение Чарскою захватывает гораздо более широкий круг читателей и читательниц: среди усердных и восторженных юных почитателей и почитательниц Чарской имеются и дети 7-ми летнего возраста (для которых у Чарской имеются особые повести и рассказы, приноровленные к пониманию и миросозерцанию малышей), и взрослые 17-ти летние барышни. Некоторые из прежних читательниц Чарской успели уже стать совершенно взрослыми, стали матерями и воспитательницами, и среди них есть значительное число таких, которые сохранили наилучшие воспоминания о некогда «любимейшей» своей писательнице.
Однако, само собою разумеется, что среди юных читателей и читательниц повестей Чарской есть и такие, которые не разделяют восторга своих сверстников и сверстниц. Это, впрочем, по указаниям упомянутой комиссии, не относится к детям до 14 лет: «только позже, к 15 годам, появляется критическое отношение к Чарской».
Чем же однако недовольны юные читатели и читательницы, относящиеся отрицательно к Чарской?
В упомянутой анкете комиссии приведено несколько объяснений со слов самих детей.
«Книги Чарской мне нравятся, только она больше пишет о богатых», — заявляет одна из учениц Городского училища. «Чарская пишет только про счастливых и богатых людей, а если про бедных, то с каким-нибудь талантом» — жалуется другая.
Чарская, действительно, в большинстве своих произведений рисует более ей близкий и знакомый мир зажиточных детей. Но в числе повестей писательницы немало и таких, где обрисован мир нищеты, описана жизнь несчастных бедных детей, сирот и прочих.
Затем в анкете той же комиссии, приводится мнение одной ученицы, которая нашла, что «смысл в повестях Чарской одинаковый», содержание «однообразное».
Правда, при огромной литературной плодовитости Чарской и при той ограниченной сфере, которую представляет детский мир, из которого черпает свои сюжеты писательница, в её произведениях встречаются иногда одинаковые положения, повторяются подчас схожие типы. Но, тем не менее, богатая фантазия Чарской и её знание детского мира дают ей возможность создавать повести совершенно разнородного характера и содержания. Этим и объясняется, что юные читатели с одинаковым интересом и увлечением читают по нисколько повестей любимой писательницы и с нетерпением ждут новых её произведений.
Нельзя не указать еще, что в то время как большинство юных читателей и читательниц в восторге от храбрых и самоотверженных героев и героинь, которых облюбовала Чарская, другие — правда немногие — заявляют, что им такие характеры не нравятся.
Однако, число детей, относящихся отрицательно к Чарской, совершенно ничтожно сравнительно с огромною массою восторженных почитателей и почитательниц писательницы.

VII.

Исключительный, можно сказать, небывалый успех произведений Чарской, как это бывает всегда в подобных случаях, вызвал и массу нападок, сначала в виде небольших газетных заметок, а затем и объемистых статей.
«Имя госпожи Чарской, одной из самых популярных детских писательниц, вызывает почти всегда ожесточенные споры, — пишет Саввин в «Опыте ежегодника детской литературы» (М. 1910). — Одни стоят за нее, признавая ее за писательницу выдающуюся, талантливую; другие — не только отрицают всякое достоинство за ее литературными произведениями, по готовы находить в основных мотивах её творчества, в самой трактовке сюжета нечто вредное».
Банальность некоторых упреков невольно наводит на мысль, что отрицательные мнения о произведениях Чарской не всегда основаны на беспристрастных, свободных от посторонних влияний, суждениях и что, очевидно, есть какие-нибудь особые причины, почему Чарская приходится «не по душе» иным критикам, в то время как за нее «горой стоит» юная публика...
Первый, так сказать общий упрек, который посылают Чарской её противники, — это то, что её повести слишком занимательные, чересчур приковывают внимание юных читателей и увлекают их. Этот упрек проходить красною нитью через целые ряд отрицательных отзывов о повестях Чарской. Люди, привыкшие к скучным, нравоучительным, деланным повестям для детей, были поражены, что нашлась писательница, которая в небогатой, казалось бы, событиями детской жизни и среди ограниченного количества тем, доступных детскому возрасту, нашла неиссякаемый, почти незатронутый источник сюжетов, бесконечное число самых разнообразных детских типов и сумела с внешней стороны придать им жгучий интерес, заинтересовать оригинальной фабулою. Если то недостаток, то безусловно Чарская в нем повинна. Можно ли однако упрекать автора, что он пишет интересно и умеет приковывать внимание читателя? И неужели детская книга тогда хороша, когда она скучна и не дает сердцу юного читателя никакой пищи?
Следующий упрек, который ставят Чарской, это немного вычурный, приподнятый язык в некоторых её произведениях и свойственное вообще женскому перу восторженное отношение ко многим изображаемым писательницею героиням.
«У Чарской, — пишет один из критиков, — если девочка хороша, то она уж красавица; если мальчик умен, то у него «ума палата»; если она описывает отрицательный тип, то выводит непременно отчаянного негодяя. Среднего типа она не знает, обыденных людей она как будто не признает». В этом упреке несомненно есть доля правды и, как отмечает тот же критик, Чарская в этом отношении является в детской литературе ницшеанкой, у которой сплошь и рядом встречаются сверх-дети, сверх-люди, и в хорошем, и в дурном отношении.
Обвиняют затем Чарскую, что она писательница условная (?), что она писательница-романтик, что иногда впадает в мелодраматичный тон и так далее.
Герои рассказов Чарской, — читаем у госпожи Масловской, — наделены талантами, красотой, умом, смелостью; они страдают от того, что их никто не понимает, но под конец всегда оказываются победителями. Главный интерес сосредоточен на конфликтах, возникающих на этой ночве. Это-де тоже недостаток.
Родников в своих «Очерках детской литературы», считая Чарскую одной из представительниц героического романтизма, ставит ей в вину «яркую обрисовку типов, изобилие сильных сцен» и, признавая, что повести её написаны «языком легким, но в тоне несколько приподнятом», находит, однако, что романтизм Чарской принимает иногда «характер фантастический»,и ставит ей в упрек «беспощадность в описании нелюбимых героев». Соглашаясь, что романтическая литература, поскольку она ставит своею задачею будить в читателе лучшие чувства и создавать возвышенное настроение, имеет право на почетное место в библиотеке ребенка, он все же опасается, что девочки, зачитавшись произведениями Чарской, «способны к совершению нелепых эксцентричностей». При этом Родников уверяет, будто ему даже «лично приходилось знать пример подобного вредного влияния романтизма на подростков». Критику можно возразить одно: «к нелепым эксцентричностям» способны только заведомо ненормальные, нездоровые натуры, и такие натуры будут совершать «эксцентричности», несомненно, совершенно независимо от влияния той или другой книги. Неужели же из-за того, что иные дети способны отравить себя красками, не следует вообще давать детям заниматься раскрашиванием, живописью?
Другой критик госпожи Чарской, Фриденберг, признавая, что «её произведения захватывают широкую среду детской жизни и дают не только забавную фабулу, но рассказывают также и о переживаниях действующих лиц», возмущается тем, что «героини ее произведений постоянно обнаруживают уродливые наросты женской психики, а герои, в большинстве случаев, представлены золотой молодежью, которая рукоплещет всем особенностям девушек» и т. д. Тут, таким образом, Чарской ставится в упрек, что она рисует действительную жизнь юного поколения такою, какая она есть на самом деле. От писательницы требуют, чтобы она лгала, чтобы она изображала сказочные, идеальные подвиги героев и выдавала свою фантазию за реальную правду. Критик совершенно забывает, что юные читатели отлично умеют отличать правду от лжи и что они отвернулись бы от автора, который выводил бы перед ними одних только благонравных Ваней и Машей. Именно заслуга Чарской, между прочим, в том, что в своих повестях из институтской жизни она дает верное зеркало, в котором, как в фокусе, сосредоточены все недостатки, свойственные современному учащемуся юному поколению. Но в то же время Чарская, отлично понимая, для кого она пишет, кто её читатели, никогда не переступает границы того, что допустимо не только с художественной, но и с педагогической точки зрения.
Третий хулитель Чарской, Чуковский, прибег к обычному, уже истасканному способу порицания путем сопоставления выхваченных из разных мест и разных произведений отдельных эпизодов и фраз, не имеющих между собой ничего общего, и на основании этих-то фраз делает свои выводы, упрекая писательницу во всевозможных недостатках. К сожалению, совершенно не литературный и лишенный элементарной порядочности тон Чуковского лишает нас возможности цитировать его и доказывать ему неосновательность его обвинений.
Иных критиков возмущает, что дети, восторгающиеся Чарской, ставят ее в один ряд с такими корифеями литературы, как Пушкин, Гоголь, Тургенев, и в анкетах и письмах на вопрос, кто ваши любимые писатели, отвечают: «Пушкин и Чарская», «Гоголь и Чарская», «Чарская и Тургенев» и так далее и тому подобное. Но разве в этих наивных ответах не сквозить прямодушное, искреннее, задушевное отношение к писательнице, сумевшей завладеть сердцами детей? Придет время, и юные «обожатели» и «обожательницы» Чарской, сохранив благодарную память о писательнице, увлекавшей их своими повестями, поймут и разницу между нею и теми великими писателями, с которыми они сравнивали ее.

VIII

В числе упреков по адресу Чарской видное место отводят, как это ни странно, верному отражению ею детской жизни, детской психики, маленьких и больших детских недостатков и пороков. «Сами дети, — заявляет госпожа Масловская, — признают за Чарской полное знание их жизни и их душевного состояния. И всякий, близко стоящий к детскому миру, — продолжает она, — согласится с тем, что Чарская указывает на такие стороны детской жизни и психологии, на которые педагогами недостаточно обращено было внимания, но которые бесспорно существуют. Она бессознательно (?) обличает детей и педагогов, и как все, написанное без тенденции, это тем более и тем рельефнее указывает нам на страшное зло наших дней». «Певец институтской жизни, Чарская, раскрывает страницу за страницей жизнь в четырех стенах, показывает, по какому трафарету складываются отношения к родителям, педагогам, друг к другу, как проявляется дружба, любовь, негодование, раскаяние; она (Чарская) ясно показывает нам, как мало-помалу убивается в детях всякая индивидуальность, всякая искренность для того, чтобы дать место механической искусственной сентиментальности, ходульному и пошлому фразерству.»
Все это говорится в упрек Чарской. Нам же кажется, что это скорее похвала, и что в верном отражении институтской жизни, со всеми её недостатками, кроются достоинства писательницы; она смело вскрывает и показывает детям темные стороны этой жизни. Нечего на зеркало пенять, коль рожа крива. Скрывать от детей их собственные пороки решительно нет никакой надобности, и для устранения этих пороков верное их изображение может бесспорно оказать большую услугу.
Но вот беда: изображая недостатки институток, Чарская все-таки с такою любовью и в таких ярких и привлекательных красках сумела изобразить институтскую жизнь, что дети, как удостоверяет сама же госпожа Масловская, начитавшись Чарской, бредят институтской жизнью, заставляют определять их в институт, не хотят на за что уходить из института и так далее. Строгий критик и этим недоволен, как недоволен он тем, что Чарская в одной из своих повестей изобразила злую бонну, притесняющую бедных детей, не ангелом доброты, а «пугалом и страшилищем»; возмущается госпожа Масловская тем, что писательница заносит на страницы своих книг те обычные прозвищ», которыми во всех учебных заведениях искони веков дети наделяют своих воспитателей и воспитательниц, а в защите педагогов талантливыми ученицами усматривает нечто оскорбительное.
Совершенно забывая о том, что Чарская во всех своих повестях из школьной жизни, выводя отрицательные типы педагогов, в то же время рисует и положительные, что она старается показать наглядно, как несправедливо и жестоко ученики и ученицы относятся иногда к иным из своих учителей и учительниц, — госпожа Масловская считает нужным выступить адвокатом педагогов. И она с пафосом восклицает: «если это не клевета, если есть хоть сколько-нибудь правды в написанном Чарской о педагогах и институте, то остается только сказать родителям: прочтите хоть одну книгу Чарской, и, если вы после этого решитесь отдать ваших детей в руки таких воспитателей, обречь ваших детей на подобную жизнь, то Бог вам судья».
Госпожа Масловская не заметила, что, выступая защитницей педагогов против мнимых нападок на них Чарской, она уподобилась... Дон-Кихоту, воевавшему, как известно, с мельницами. Уж если Ученый Комитет Министерства Народного Просвещения и Главное Управление военно-учебных заведений, стоящие на страже интересов педагогов, не только не нашли в повестях Чарской никакой клеветы на представителей педагогического мира, но даже одобрили повести Чарской, признали их заслуживающими внимания при пополнении библиотек, и если на съезде директоров средне учебных заведений С.Петербургского Учебного Округа докладчиком по вопросу о внешкольном чтении «3аписки институтки» Чарской причислены к произведениям художественной литературы, рисующим школьную жизнь, которые следует давать учащимся [Труды первого съезда директоров, 1912 г., стр. 65] — нечего госпожам Масловским выступать в качестве запоздавших обличительниц.

IX

В известном критическом указателе «Что читать народу», составленном харьковскими учительницами под редакцией X. Алчевской, находим следующие слова:
«Взрослый человек обладает правом иметь любимые книги, почему же не предоставить этого нрава маленькому человеку-ребенку, если в этом любимом чтении нет ничего ни опасного, ни вредного. К чему, пользуясь преимуществом сильного, посягать на его вкусы и симпатии и стараться переделать их по-своему?»
Эти слова невольно приходят на память, когда слышишь или читаешь протесты против увлечения юных читателей и читательниц произведениями Чарской.
Нельзя, конечно, не согласиться с мнением, что если критике разрешается идти наперекор вкусам и увлечениям взрослых читателей, то странно было бы отнять у неё это право, когда дело касается детей. Тем не менее мы настаиваем на том, что разумной и справедливой критике детской литературы необходимо, хотя бы до известной степени, считаться с вкусами и требованиями самих детей, и игнорировать их совершенно это значит совершать насилие над детьми. Что зачитывающаяся произведениями Чарской юная публика и относящаяся к ним с некоторым оттенком иронии известная часть критики расходятся между собою, отнюдь не свидетельствует еще, что произведения Чарской не удовлетворяют своему назначению.
Но допустим на минуту, что все наши дети глупы, наивны, что они ничего не понимают, что они сплошь заблуждаются в своих восторгах; допустим, что Достоевский жестоко ошибается, утверждая, что «дети понимают гораздо больше, нежели мы думаем. Допустим, что мнениям и восторгам детей не следует придавать никакого значения. Но ведь не одни только дети признают достоинства Чарской, как детской писательницы! Если у Чарской и есть противники, отрицающие ее, как детскую писательницу, то, как уже указано выше, есть и рьяные защитники. Первые составляют при этом лишь очень ничтожный процент.
Кроме того, нельзя не указать, что целый ряд книг Чарской одобрен такими учреждениями, как Ученый Комитет Министерства Народного Просвещения, как Ученый Комитет Главного Управления военно-учебных заведений; отдельные её книги удостоились одобрения комиссии по организации детского чтения при Учебном Отделе Московского Общества распространения технических знаний, Кружка преподавателей во главе с А. Анненской. В. Гердом и др.; многие произведения Чарской включены в списки книг, заслуживающих внимания при пополнении ученических библиотек, одобрены для приобретения в библиотеки коммерческих учебных заведений, рекомендованы или допущены для чтения воспитанников кадетских корпусов. Трудно допустить, чтобы эти коллективные учреждения, в состав которых входят многие компетентные и известные в педагогическом и литературном мире лица, заблуждались.
А критика в периодической печати? Ведь имеются многие сотни благожелательных, одобрительных и иногда даже восторженных отзывов о произведениях Чарской — как в общем их составе, в виде характеристики литературного творчества Чарской, так, и в особенности, об отдельных её произведениях! Из одних похвальных отзывов о произведениях Чарской можно бы составить целую книгу.
На чьей же стороне правда: па стороне отдельных неблагожелателей и хулителей или же на стороне остальной массы её сторонников?
Читая нападки на Чарскую, невольно вспоминаешь, каким жестоким нападкам подвергался в свое время, со стороны известной части русских педагогов и критиков, знаменитый Жюль Верн. Ведь и его произведения считали вредными, опасными, старались закрыть им доступ в библиотеки. И у немногих лишь хулителей Жюля Верна хватило мужества поступить так, как поступил один из известнейших педагогов (А. Н. Острогорский), который, спустя тридцать лет, публично высказал свое раскаяние и признал, что он в свое время ошибался и что, прочитывая вновь произведения великого французского писателя популяризатора, он пришел к убеждению, что они отличаются огромными достоинствами, что все в них полно глубокой веры в силу и значение науки, в её могущество и пр.
Если бы господа хулители спокойно, без предвзятой мысли, принялись за разбор произведении Чарской, они тоже должны были бы признать, что и у нее огромные, незамеченные ими достоинства и что подкладка большинства её беллетристических и беллетристическо-исторических трудов гораздо серьезнее, нежели это принято думать.
В таланте не отказывает Чарской даже её злейший враг и хулитель Чуковский, после целого ушата грязи, который он пытался вылить на писательницу, после подбора выхваченных из разных мест её произведений отдельных выражений и эпизодов, не может удержаться, чтобы не сказать, « а Чарская несомненно талантлива» [К. Чуковский. Чарская. «Речь», 1912. №1 1.679.]
Если в чем можно упрекнуть Чарскую, то лишь в том, что она заметно пробила брешь в детской литературе, заменив всех «благонравных Катей и Ваней», которых так усердно описывали старые детские писатели, живыми детскими современными типами. Правда, герои и героини Чарской большей частью натуры незаурядные, исключительные, сильные, но, рисуя их, Чарская несомненно преследует определенную благую цель — вызвать энергию, смелость, веру в собственные силы, в возможность достижения намеченной цели. Рядом с такими типами Чарская изображает и другие: нервных, развинченных юношей и девиц, то есть типы, так часто встречающиеся теперь в среде детей, но здесь у писательницы заметно стремление показать все недостатки их.
Упрекают Чарскую в том, что многие из её произведений сентиментальны. До известной степени упрек этот основателен. Но сентиментальность у Чарской не искусственная, не шаблонная и проявляется в мягком, сердечном, задушевном, полном участия отношении к несчастным, забитым и угнетенным, в теплом сострадании к обиженным судьбою или людьми. Сентиментализм Чарской тем хорош, что дает возможность незаметно воздействовать на чувства читателя и пробуждать мягкость его сердца. При этом Чарская, даже в сентиментальных вещах, никогда не нарушает чувства меры.
Для полной, беспристрастной, справедливой оценки Чарской очевидно еще не наступило время. Но оно придет. Явится компетентная критика, которая выяснит значение Чарской не только в детской литературе, но и в детской жизни. Быть может, эта критика отбросит некоторые менее удачные её произведения, но она несомненно выдвинет и те достоинства писательницы, которые создали ей такую огромную аудиторию, сделали ее самой популярной детской писательницей, любимицей детворы. До сих пор такой компетентной критики в области детской литературы мы не имеем: все случайные похвалы или случайные порицания случайных рецензентов, подчас даже целых групп случайных людей, руководствующихся нередко личными симпатиями и антипатиями.
Этим и объясняются диаметрально противоположные отзывы о Чарской: с одной стороны, восторженные похвалы, с другой — резкое осуждение. Допуская, что часть этих упреков справедлива, нельзя все-таки не признать несомненно благотворного влияния, которое имеет большинство произведении писательницы, бесспорно достигающей той главной цели, которую преследует и должна преследовать детская литература — будить в юных читателях добрые чувства.
Недоброжелатели, завистники и враги Чарской упрекают се в том, что она увлекает за собою детей, подобно сказочному немецкому «ловцу из Гаммельна». Да, несомненно, Чарская увлекает детей, но увлекает их в область добра и, не скрывая перед ними темных сторон жизни, показывает им всегда и светлые, ясные, солнечные точки в ней.
Чарская в праве поэтому спокойно относиться к тем отдельным хулам и нападкам, которым она подвергается, и, гордая сознанием, что за нее стоят чистые, искренние, неиспорченные детские сердца, может ответить своим хулителям словами древнего писателя: «Я сделала, что могла; пусть другие сделают лучше».

Очень интересная, дельная статья. К тому же еще и положительная...

@темы: текст, статьи, Чарская, Задушевное слово